1 Об этой двусмысленности см.: Virilio p. The Art of the Motor. Minneapolis, 1995.

аннексируется (будучи пойманным в сети электронных средств), оно одновременно подвергается угрозе радикальной «пролетаризации»: субъект (S) потенциально сводится к $, поскольку даже мой собственный личный опыт может быть украден, может управляться и регулироваться механическим Другим. Мы вновь видим, как проект радикальной виртуализации закрепляет за компьютером позицию, которая в точности соответствует положению Бога в окказионализме Мальбранша. Поскольку компьютер координирует отношение между моим разумом и тем, что я переживаю как движение моего тела (в виртуальной реальности), можно легко вообразить компьютер, который сходит с ума и начинает действовать как «злой Бог», нарушая координацию между моим разумом и моим телесным опытом. Когда исполнение приказа разума «поднять руку» приостанавливается или даже нейтрализуется, наиболее фундаментальный опыт переживания тела как «моего» оказывается подорванным. Таким образом, кажется, что киберпространство реализует в действительности параноидальную фантазию, развитую Шребером — немецким судьей, мемуары которого анализировал Фрейд. Компьютерная Вселенная психотична в той мере, в какой она предстает материализацией галлюцинации Шребера о божественных лучах, посредством которых Бог непосредственно контролирует человеческий разум.

Другими словами, разве не воплощение большого Другого в форме компьютера порождает внутренне присущее компьютерной Вселенной параноидальное измерение? Стало общим местом, что в киберпространстве способность «загружать» сознание в компьютер в конечном счете освобождает людей от их тел — но она также освобождает машины от «их» людей.

ВОПЛОЩЕНИЕ ФУНДАМЕНТАЛЬНОЙ ФАНТАЗИИ

Наконец, еще одно противоречие заключается в двусмысленности освобождения человечества, провозглашенного Нео в финальной сцене. В результате вторжения Нео в Матрице происходит «ошибка системы»; в то же самое время Нео обращается к людям, все еще остающимся в Матрице, в качестве Спасителя, который научит их, как освободиться из заключения в Матрице, — они смогут нарушать физические законы, гнуть металл, летать по воздуху... Однако проблема состоит в том, что все эти «чудеса» возможны только тогда, когда мы остаемся внутри Виртуальной Реальности, поддерживаемой Матрицей, и просто огибаем и изменяем ее законы: по своему «реальному» статусу мы все еще «рабы» Матрицы, мы просто приобретаем дополнительную способность изменять законы тюрьмы для нашего разума. Как насчет того, чтобы вообще выйти из Матрицы и войти в «реальную реальность», в которой все мы — жалкие создания, живущие на разрушенной Земле?

Следуя Адорно, мы должны заявить, что эти противоречия1 представляют собой «момент истины» в фильме: они указывают на антагонизмы нашего социального опыта эпохи позднего капитализма, антагонизмы, затрагивающие основные онтологические пары, такие как реальность и боль (реальность как то, что нарушает власть принципа удовольствия), свобода и система (свобода

1 Еще одно существенное противоречие также касается статуса интерсубь-ективности во Вселенной, управляемой Матрицей: все ли индивиды разделяют одну и ту же виртуальную реальность? Почему? Почему бы каждому не иметь свою собственную, предпочтительную?

возможна только внутри системы, которая препятствует ее полному развитию). Однако сильная сторона фильма тем не менее проявляется на другом уровне. Много лет назад в ряде научно-фантастических фильмов, таких как «Зардоз»1 или «Бегство Логана»2, предсказывались сегодняшние постмодернистские проблемы: изолированная группа, ведущая стерильную жизнь в изолированной области, стремится приобрести опыт реального мира, в котором господствует материальный распад. До эпохи постмодернизма эта утопия была попыткой вырваться из реальности исторического времени во вневременную сферу Другого. После постмодернистского достижения «конца истории» (состояния, в котором прошлое полностью доступно в цифровой памяти) в наше время, когда мы переживаем вневременную утопию как повседневный идеологический опыт, утопия превращается в стремление к самой Реальности Истории, к памяти, к следам реального прошлого, становится попыткой вырваться из-под замкнутого купола к запахам необработанной реальности, к царящему в ней разложению. Последний поворот, который делает «Матрица», заключается в этом обращении, в сочетании утопии и антиутопии: сама реальность, в которой мы живем, — вневременная утопия, инсценированная Матрицей, — организована таким образом, что нас фактически сводят к пассивному положению живых батареек, обеспечивающих энергию для Матрицы.

1 Фильм Джона Бурмена (1974). — Примеч. пер.

2 Фильм Майкла Андерсона (1976). — Примеч. пер.

Уникальность того эффекта, который оказывает фильм, объясняется, таким образом, не столько его главным тезисом (то, что мы переживаем как реальность, — это искусственная виртуальная реальность, созданная «Матрицей» — мегакомпьютером, непосредственно подсоединенным к нашему разуму), сколько его центральным образом миллионов человеческих существ, жизнь которых протекает в замкнутых, заполненных водой резервуарах и поддерживается для того, чтобы вырабатывать энергию для Матрицы. Когда некоторые из людей «пробуждаются» от погруженности в виртуальную реальность, управляемую Матрицей, это пробуждение становится не выходом в широкое пространство внешней реальности, но представляет собой прежде всего ужасное осознание этой изоляции, в которой каждый из нас подобен зародышу в материнской утробе, погруженному во внутриутробную жидкость. Эта абсолютная пассивность представляет собой неустранимую фантазию, которая поддерживает наш опыт осознания себя в качестве активных, самоопределяющихся субъектов, — это предел извращенной фантазии, представление о том, что мы в конечном счете являемся инструментами для удовольствия Другого (Матрицы), которая поглощает нашу жизненную субстанцию, используя нас как батарейки.

Здесь кроется подлинная либидинальная загадка этой модели. Почему Матрица нуждается в человеческой энергии? Чисто энергетическое решение, конечно, лишено смысла. Матрица могла бы легко найти другой, более надежный источник энергии, который не требовал бы организации чрезвычайно сложной виртуальной реальности, координируемой для миллионов человеческих единиц. Здесь можно различить еще одну проблему. Почему Матрица не погружает каждого индивида в его собственную солипсистскую искусственную Вселенную? Зачем усложнять ситуацию, согласуя программы таким образом, чтобы все человечество жило в одной и той же виртуальной Вселенной? Единственный последовательный ответ заключается в том, что Матрица питается человеческим удовольствием, — так что мы возвращаемся к основному тезису Лакана, согласно которому сам большой Другой далек от того, чтобы быть анонимной машиной, и нуждается в постоянном притоке удовольствия. Именно так следует повернуть положение вещей, представленное в фильме. То, что фильм изображает как сцену нашего пробуждения к истинной ситуации, на самом деле представляет собой нечто диаметрально противоположное — ту самую фундаментальную фантазию, которая поддерживает наше бытие.

Тесная связь между извращением и киберпростран-ством является сегодня общим местом. Согласно распространенной точке зрения, сценарий извращения воплощает «дезавуирование кастрации». Извращение может рассматриваться как защита от лейтмотива «смерти и сексуальности», от угрозы смерти и от случайности половых различий. Человек, страдающий извращением, вызывает к жизни Вселенную, в которой, как в мультфильмах, человек может выжить в любой катастрофе, в которой взрослая сексуальность сводится к детской игре, в которой никого не принуждают умирать или выбирать тот или другой пол. В качестве таковой Вселенная, созданная извращенным сознанием, есть Вселенная чистого символического порядка, игры обозначающего, идущей своим чередом, которой не препятствует Реальность человеческой ограниченности.

На первый взгляд может показаться, что наш опыт киберпространства полностью соответствует этой Вселенной: разве киберпространство не представляет собой такую же вселенную, которой не мешает инерция Реального, которую ограничивают только установленные ею самой правила? И разве то же самое не верно в отношении виртуальной реальности Матрицы? «Реальность», в которой мы живем, теряет свой характер неизбежности, она становится сферой произвольных правил (установленных Матрицей), которые можно нарушить, обладая достаточно сильной волей. Согласно Лакану, однако, это стандартное представление не учитывает уникальности отношения между Другим и удовольствием в сфере извращения. Что это означает?

В «Цене прогресса», одной из заключительных глав «Диалектики Просвещения», Адорно и Хоркхаймер приводят аргументы, выдвинутые французским физиологом XIX века Пьером Флурансом против медицинской анестезии при помощи хлороформа. Согласно утверждению Флуранса, может быть доказано, что анестезия действует только на систему нейронов нашей памяти. Вкратце, когда нас безжалостно кромсают на операционном столе, мы в полной мере чувствуем ужасную боль, но позднее, после пробуждения, не помним об этом. Для Адорно и Хоркхаймера это является, конечно, идеальной метафорой судьбы Разума, основывающегося на подавлении природы в самом себе: его тело, часть природы в субъекте, в полной мере чувствует боль, и только вследствие подавления субъект не помнит об этом. Так происходит идеальная месть природы за наше господство над ней: не осознавая этого, мы сами в наибольшей степени являемся собственными жертвами. Это может быть также истолковано как идеальный фантастический сценарий взаимной пассивности, Другой Сцены, на которой мы расплачиваемся за активное вмешательство в мир. Не существует активного свободного деятеля без этой воображаемой поддержки, без Другой Сцены, на которой он полностью управляется Другим1. Садомазохист с готовностью принимает это страдание как доступ к Бытию.

Возможно, следуя в этом направлении, можно объяснить и пристрастие биографов Гитлера к описанию его отношения к своей племяннице Гели Раубаль, которая была найдена мертвой в квартире Гитлера в 1931 году, как будто предполагаемое у Гитлера сексуальное извращение должно обеспечить «скрытую переменную», потерянную внутреннюю связь, фантазийную опору, которая объяснила бы его явленную личность. Вот этот сценарий в изложении Отто Штрассера:

Гитлер заставил ее раздеться, в то время как сам он лежал на полу. Затем она должна была сесть на корточки рядом с ним, так чтобы он мог разглядывать ее с близкого расстояния, и это приводило его в крайнее возбуждение. Когда возбуждение достигало высшей точки, он требовал, чтобы она помочилась на него, и это доставляло ему удовольствие.

Здесь важна крайняя пассивность роли Гитлера в этом сценарии, рассматриваемая как та воображаемая поддержка, которая подталкивала его к неистовой и разрушительной общественно-политической деятельности,— неудивительно, что Гели испытывала ужас и отвращение по отношению к этим ритуалам.

1 Гегель «переворачивает» эту фантазию, показывая ее функцию наполнения доонтологической бездны свободы, воссоздавая подлинную Сцену, находясь на которой субъект включается в подлинный ноуменальный порядок. Другими словами, для Гегеля точка зрения Канта является бессмысленной и непоследовательной, поскольку она втайне вновь вводит завершенную божественную целостность, мир, воспринимаемый только как Субстанция, а не как Субъект.

Именно в этом состоит верная интуиция «Матрицы» — в ее сопоставлении двух аспектов извращения: с одной стороны — сведение реальности к виртуальной сфере, регулируемой произвольными законами, действие которых можно приостановить; с другой стороны — скрытая истина этой свободы, сведение субъекта к полной инструментальной пассивности.