Ислам и война на Кавказе

Летом 1942 года части вермахта вступили на советский Кавказ[674]. Однако немцы не смогли удержать широкий и неустойчивый фронт и вскоре перешли к обороне. Долины Северного Кавказа рейх контролировал только до середины января 1943 года. Во время оккупации ими управляла группа армий «А», которую сначала возглавлял генерал-фельдмаршал Вильгельм Лист, а с ноября 1942 года (после короткого промежутка, когда ею командовал лично Гитлер) – генерал Эвальд фон Клейст. «Генеральным комиссаром по делам Кавказа» в группе армий «А» был назначен генерал Эрнст-Август Кёстринг, пожилой офицер, служивший в Османской империи во время Первой мировой войны, а в 1932 году сменивший Нидермайера на должности военного атташе немецкого посольства в Москве. Его помощником стал опытный дипломат (а также лейтенант армии) ГансГенрих Херварт фон Биттенфельд. Эти офицеры вермахта были настроены более прагматично, чем их коллеги на других восточных территориях. Хотя кавказский отдел Восточного министерства, возглавляемый Герхардом фон Менде, обладал лишь консультативными полномочиями, он направил в ставку группы армий «А» своего офицера связи, которым стал Отто Бройтигам. Тот прибыл в ставропольский штаб Клейста в конце ноября 1942 года[675].

На местах армейское руководство соглашалось с тем, что полная терпимость немецких войск к религиозным обычаям играет ключевую роль в умиротворении горного Кавказа. В меморандумах, представляемых командованию вермахта, Теодор Оберлендер, известный специалист по Восточной Европе и офицер военной разведки, воевавший на Кавказском фронте, подчеркивал, что на Северном Кавказе вермахт столкнется с «благочестивыми мусульманами» и что отношение к ним будет иметь геополитические последствия: «То, как мы ведем себя с ними, имеет особое значение для будущей позиции ислама в отношении великой Германии»[676]. Эти меморандумы читали многие офицеры. Лист и его штаб в целом соглашались с тезисами Оберлендера. Когда немецкие солдаты вышли на кавказские перевалы, Лист издал приказ, согласно которому им предписывалось рассматривать мирное население как союзников, с

терпимостью относиться к местным верованиям и обычаям, а также уважать «честь женщин Кавказа»[677]. Несколько недель спустя была распространена инструкция командования, требующая от военнослужащих уважения к исламской вере[678]. «Религию, религиозные обычаи и обряды кавказцев должно уважать, их не следует высмеивать, даже если они кажутся вам странными»,– наставляла солдат специально подготовленная листовка. Приняв управление войсками, Клейст продолжил политику Листа. Еще в декабре 1942 года, согласно армейскому докладу, Клейст призвал командиров осознавать последствия своих решений на местах для всего исламского ареала: «Среди германских войск группа армий „А“ продвинулась дальше всех. Мы стоим у ворот исламского мира. То, что мы делаем и как мы себя ведем, дойдет до Ирака, до Индии, вплоть до границ Китая. Мы должны постоянно осознавать долгосрочный эффект нашего действия и бездействия»[679]. На встрече с официальными лицами Восточного министерства и вермахта представитель Клейста Херварт фон Биттенфельд подчеркивал, что прагматичная политика оккупации в мусульманских долинах Кавказа имеет решающее значение для «получения необходимого политического эффекта в отношении исламского мира»[680]. Восточное министерство следовало линии вермахта[681]. Бройтигаму было поручено избегать обещаний национальной независимости и вместо этого подчеркивать важность борьбы против большевизма и уважение Германии к «[религиозным] конфессиям, особенно исламу»[682]. Менде со своего рабочего места в кавказском отделе Министерства оккупированных восточных территорий тоже обращал внимание на важность религиозных прав, пищевых ограничений, праздников, похоронных обрядов и, наконец, поведения в отношении женщин-мусульманок[683]. Со стороны СС не было никаких возражений. В разведывательном докладе СД отмечалось, что немецкие командиры на местах согласны с тем, что для умиротворения Северного Кавказа нужно эксплуатировать «враждебность населения к России» и его «укорененность в магометанстве»[684].

Почти сразу немцы открыли опечатанные большевиками мечети, что стало видимым признаком утверждения нового порядка. Был издан приказ, согласно которому даже те культовые сооружения, которые были закрыты советской властью и использовались в нечестивых

целях, немецким войскам запрещалось занимать для своих нужд – их предписывалось передавать местному населению[685]. Из Черкесска немецкие офицеры сообщали о том, что в городе старые мечети не только восстанавливали, но и оснащали новыми минаретами[686]. В религиозно неоднородных районах северных предгорий Кавказа тоже открывались мечети – наиболее заметно это было в Майкопе, бывшей столице Адыгейской автономной области[687]. «Мечети повсеместно возрождаются или перестраиваются,– писал с фронта Эренфрид Шютте, командир подразделения Оберлендера.– Они и сами по себе лучше, и посещают их чаще, чем несколько церквей, которые тоже открылись»[688]. Германская армия также одобрила возвращение исламского образования в учебные программы начальной школы[689]. Ислам стал исключением в данном отношении: лишь на поздних этапах военной кампании аналогичную уступку сделали немусульманам[690]. В первые недели битвы за Кавказ Восточное министерство советовало «вернуть верующим медресе, которые были экспроприированы советской властью»[691]. Наконец, под занавес непродолжительного периода оккупации командование группы армий «А» приказало сделать в мусульманских районах Кавказа выходным днем не воскресенье, а пятницу – день коллективной молитвы (джума)[692].

Возвращение ислама нередко обставлялось офицерами вермахта с особой торжественностью. Например, балкарцам после занятия их территории символически вручали Коран[693]. Пропагандируя религиозные уступки и продвигая Германию как друга ислама, армия распространяла также соответствующие брошюры[694]. В тексте одной из них восхвалялся «союз с великим германским рейхом Адольфа Гитлера» и осуждались «зверства большевиков», угнетавших «свободу и веру». Читателей уверяли в том, что, хотя у немцев иная религия, Третий рейх намерен уважать все веры и готов «обеспечить свободу вероисповедания на будущее»[695]. В другой брошюре продвигалась идея мусульманской общины, границы которой не ограничивались Кавказом: «Мусульмане Крыма, после 25 лет снова обретшие свободу молиться в мечетях, десятками тысяч сражаются в немецкой форме против большевизма и партизанских банд»[696].

По всему Северному Кавказу немцы вскоре увидели в религии один из важнейших инструментов политической войны. Как отмечал в

ежемесячном докладе в ноябре 1942 года армейский офицер из городской комендатуры Черкесска, влияние поблажек в религиозной сфере невозможно переоценить[697]. «Несмотря на подавление советской властью всех вероисповеданий,– писал с удовлетворением немец,– часть магометанской молодежи по-прежнему связана с исламом и открыта его влиянию, в то время как русская молодежь полностью отчуждена от православного христианства». В общем докладе о положении в регионе за октябрь и ноябрь 1942 года аналогичным образом отмечалось, что в «магометанских районах очень заметно участие молодежи в религиозной практике»[698]. А в декабре того же года разведка СД подчеркивала, что горцы-мусульмане «с благодарностью» воспримут новую «свободу религии»[699].

В конечном итоге именно возвращение религиозных праздников и торжеств стало самой значительной уступкой немцев местному населению. Оккупация горных районов Кавказа совпала с двумя главными праздниками: Ураза-байрамом, завершением священного месяца Рамадан в октябре и, через семьдесят дней, Курбан-байрамом, праздником паломничества. Эти празднества были превращены в пышные церемонии освобождения, символически отмечавшие смену власти. В этом отношении особенно выделялось празднование Уразабайрама в Кисловодске, городе карачаевцев, и Курбан-байрама в Нальчике, на территории кабардинцев[700].

В воскресенье, 11 октября 1942 года, делегация, состоящая из генералов фон Кёстринга, Гомбурга, Рике, фон Рока и фон Грейфенберга, сельскохозяйственного эксперта Отто Шиллера, заместителя Геринга в Управлении по четырехлетнему плану Пола Кёрнера и других высокопоставленных немецких чиновников, посетила Кисловодск, занятый два месяца назад[701]. Этот город, окруженный горами Карачая, с царских времен был популярным курортом, а к войне его застроили современными советскими санаториями. С раннего утра на улицах чувствовалось необычайное оживление. Главная дорога на въезде в город была украшена флагом со свастикой и зеленым знаменем пророка Мухаммада с мусульманским полумесяцем. У входа в городское управление огромная гирлянда украшала портрет Гитлера. В конце магистрали установили гигантскую картину, изображавшую карачаевских конников со знаменами освобождения. На улицы вышло множество карачаевцев, балкарцев, кабардинцев и представителей

других местных народов. Город хорошо подготовился к мусульманскому празднику.

Во всех горных районах Карачая верующие тоже ждали этого события. При советской власти они не могли почитать святой день открыто. Теперь, впервые за четверть века, мусульманам снова разрешили отмечать религиозные праздники. Отчаянно желая умиротворить тыл и осознавая влияние этой уступки на настроения населения, военная администрация приказала максимально терпимо отнестись к приближающемуся Ураза-байраму[702]. Празднование обнажило разницу между советской и немецкой властью. Командование вермахта не упустило возможности представить Германию как освободителя горских народов: праздник наполнили не только религиозным, но и политическим смыслом.

Наиболее ярко это проявилось в Кисловодске (фото 4.1). С самого начала немцы манипулировали смысловой нагрузкой праздника в собственных стратегических интересах. Ураза-байрам стал политическим событием: смена власти была преподнесена как религиозное торжество – «байрам освобождения», как выразился Отто Шиллер. Этот специалист по земледелию, бывший сотрудник германского посольства в Москве, ныне назначенный ответственным за реформу сельского хозяйства на Кавказе, написал подробный шестистраничный отчет о празднике для Восточного министерства[703].

Убранство улиц Кисловодска отражало не только исламскую, но и нацистскую иконографию. За почетной трибуной для руководителей мусульманской общины, религиозных функционеров и представителей вермахта установили огромный раскрытый Коран из папье-маше, где арабской графикой были начертаны два благочестивых изречения. На правой странице – шахада, исповедание веры: ла илаха илла Аллах / Мухаммадан расул Аллах («нет бога, кроме Аллаха / Мухаммад Пророк его»). На левой странице – популярный и часто цитируемый 13 й аят 61 й суры: Наср мин Аллах / ва фатх кариб («помощь от Аллаха и быстрая победа»)[704]. Если первый лозунг демонстрировал вновь обретенную свободу религии, то второй в контексте войны свидетельствовал о готовности горцев сражаться вместе с немецкой армией против большевистского врага. Над Кораном был прибит огромный деревянный орел рейха со свастикой. С обеих сторон

Демонстрация арабской графики в публичном пространстве сама по себе была примечательной. Арабский алфавит, состоявший из священных букв Корана, обеспечивал одну из немногих форм связи между мусульманами СССР, пока коммунистические власти не заменили его принудительно на латинский, а затем и на кириллический, обвиняя противников этих нововведений в религиозном фанатизме[705]. В некоторых исламских регионах СССР советские пропагандисты публично сжигали книги, напечатанные на арабском. Отмена арабской графики вызвала бурное возмущение среди мусульман. В 1920 е годы оставшиеся муллы Кавказа и Крыма даже призывали к голодовкам в знак протеста против этой политики. Таким образом, буквы Корана, изготовленного из папье-маше, сами по себе выступали знаменательным символом конца советской власти.

Первая, церемониальная, часть торжества состоялась на холме за пределами города. Центральное место в ней отводилось ритуалам молитвы и поминовения. «Они совершают благочестивые молитвы на склоне холма за городом, кланяясь на юг в сторону Мекки»,– сообщал немецкий военный корреспондент.– Кади руководит их молитвой, и они хором повторяют его слова». На деле возглавлял молящихся имам Рамадан, один из высших религиозных авторитетов среди карачаевцев, хотя на церемонии присутствовал и кади Ибрагим, исламский судья этого района[706]. Карачаевцы, длинными рядами, развернутыми в сторону Мекки, стояли на коленях на своих молитвенных ковриках, вслушиваясь в арабские слова. Вторая часть торжеств была откровенно политической. Мусульмане под началом Рамадана неоднократно хвалили и благодарили Аллаха за освобождение, которое принесли Гитлер, «великий вождь немецкого народа», и вермахт. В эмоциональной речи Рамадан упомянул о страданиях горцев-мусульман и мусульман-карачаевцев, которые пали в борьбе против большевизма. Бог послал Гитлера и его армию в качестве освободителей, и каждый карачаевец, по словам Рамадана, «в мечети или семье», преисполнен благодарности и готов упоминать «фюрера, германский народ и его храбрых солдат» в ежедневных молитвах.

Немецким офицерам на этом празднике была отведена ключевая роль. Кёстринга носили на руках и подбрасывали в воздух, в знак признательности и восхищения. Пользуясь моментом, он произнес пропагандистскую речь на русском языке, восхвалив освобождение от

советского ига, поблагодарив карачаевцев за доверие и отметив узы, связывающие их с рейхом. Кроме того, Кёстринг объявил об отмене колхозной системы (позже так и не состоявшейся) и мобилизации отряда добровольцев-карачаевцев, готовых сражаться в рядах вермахта. Его речь также опиралась на исторический нарратив о сопротивлении мусульман Кавказа. Кёстринг был весьма доволен своим выступлением. Вспоминая «впечатляющий праздник» после завершения войны, он писал: «Успех был поразительным, радость – неописуемой»[707]. Его помощник Херварт фон Биттенфельд позже отмечал, что Кёстринга принимали как «принца»[708].

Торжества достигли своей кульминации, когда мусульмане дали торжественную клятву в своей решимости сражаться на фронте вместе с германским вермахтом. Военный альянс был подтвержден парадом всадников-карачаевцев с двумя флагами – со свастикой, и зеленым исламским. Нацистская и религиозная символика вновь переплелись. Еще до завершения официальной части мероприятия подобный парад был организован и перед «кладбищем героев» в центре города, в память о погибших в восстании против Москвы. Затем последовал ужин в городском управлении, с танцами и «молитвой шейха Шамиля», вновь напомнившей о местной истории джихада.

Такие празднества стали частью информационной войны, которую вел вермахт. Состав немецкой делегации дает хорошее представление о том, сколь важное значение немецкое военное руководство придавало религиозным торжествам. В этом оно было не одиноко: понимая политическую подоплеку религиозных праздников, Красная армия пыталась не дать отметить Рамадан-байрам (другое название Уразабайрама). Накануне советские самолеты сбросили листовки, требуя от населения не приходить на торжество и угрожая закончить его градом бомб. В итоге, правда, красные летчики сбросили только одну бомбу, которая упала далеко от центра города и не смогла вызвать панику.

На Кавказе прошла целая серия подобных религиозных праздников, организованных как церемонии освобождения. Вторым по размаху стал Курбан-байрам 18 декабря 1942 года, который отмечали сунниты – балкарцы и кабардинцы – в Нальчике, прежней столице Кабардино-Балкарской АССР. Немцы заняли город менее чем за два месяца до этого[709]. Поскольку речь шла о важнейшем событии, отмечаемом в разгар хаджа, его отметили своим присутствием

представители вермахта, желавшие повторить успех кисловодской церемонии и использовать идеальную возможность для демонстрации связи между вермахтом и местным населением, Германией и исламом.

Мусульманская общественность Нальчика под руководством городского головы Селима Зедова, бывшего советского служащего – он принял управление после ухода советских войск, и немцы быстро одобрили его кандидатуру,– за много дней начали подготовку к мероприятию, где должны были участвовать официальные лица рейха[710]. 17 декабря 1942 года конвой, в котором находились генералмайор Вильгельм Штубенраух, командир по тылу 1 й танковой армии, Отто Бройтигам, Теодор Оберлендер и другие высокие чины, включая двух генералов и нескольких офицеров отдела пропаганды вермахта, отправился в сторону Нальчика по обледенелым и покрытым туманом дорогам Карачая. На следующее утро гости собрались в большом кинозале Нальчика для празднования Курбан-байрама. Основой мероприятия стала религиозная церемония. На сцене местный кади, кабардинец Ханюков, руководил молитвой. Немцы сидели в первых рядах. «Стоя на коленях и наклонившись вперед, около полусотни видных кабардинцев творили молитвы. Движения священнослужителей были торжественными и выдержанными, а сам религиозный обряд производился с величавой серьезностью»,– вспоминал потом Бройтигам в своих мемуарах[711]. «На нас это произвело большое впечатление»,– добавлял он. Оберландер был того же мнения: в письме жене он отметил, что «магометанская служба очень впечатлила»[712]. Во время торжеств генерал-майор Вильгельм Штубенраух, представлявший Клейста, и Отто Бройтигам вышли вперед и во всеуслышание воздали хвалу союзу мусульман и рейха. Согласно официальному сообщению Бройтигама для Восточного министерства, около 400 мусульман отреагировали на это восторгом и аплодисментами. Представители мусульман поблагодарили немцев за свое освобождение и за предоставленную им возможность снова праздновать Курбан-байрам; они торжественно поклялись в непоколебимой преданности Адольфу Гитлеру. Также они преподнесли немцам подарки, в том числе ковры, одежду и коней для Гитлера, Кейтеля и Клейста. Представители вермахта в ответ дарили не только трофейное оружие, зажигалки и часы, но и миниатюрные издания Корана, что подтверждало уважение Германии к исламу. Торжества

продолжались до позднего вечера. Поскольку празднование Курбанбайрама длится четыре дня, немецкая делегация не упустила возможность посетить другой населенный пункт той же местности. На следующий день кортеж отправился в горную деревушку Гунделен, балкарский центр на склонах Эльбруса. Здесь тоже произносились речи и проводились консультации с местными старейшинами[713].

Празднества в Нальчике и Кисловодске стали своеобразной презентацией власти немцев на Кавказе. В обоих случаях в прессе рейха публиковались подробные репортажи. «Об этом торжестве было много разговоров»,– вспоминал Бройтигам после войны[714].

Планы по созданию мусульманских организаций и религиозной администрации, как и намерения бюрократизировать ислам на Кавказе по крымскому образцу, не реализовались из-за краткосрочности оккупации. Немецкие части здесь вскоре были изолированы, поскольку Сталинградская битва пресекла их снабжение. Одновременно находившиеся на юге советские войска, благодаря военному гению генерала Ивана Тюленева, восстановили силы и начали продвигаться вперед. В конце декабря 1942 года Гитлер одобрил отвод своих армий с кавказских гор, чтобы избежать их полного уничтожения. 4 января 1943 года, спустя две недели после празднования Курбан-байрама, Нальчик был отвоеван Красной армией, а через несколько дней КабардиноБалкарию покинули последние немецкие танки. И хотя немецкая оккупация Кавказа продлилась недолго, она стала, пожалуй, самой энергичной попыткой Берлина позиционировать себя как защитника ислама на Восточном фронте. В Крыму же, напротив, немцы работали с исламом более продолжительно, продуманно и согласованно.