Выпуск 12

дела по этому несчастному случаю, послужившему для Японского Правительства поводом к вящему выражению нам своего расположения. Все это доказывает, что переговоры с Японским Правительством не только не повредили делу, но напротив того, возбудили вопрос дипломатическим путем, положили начало для дальнейших переговоров, которые при благоприятных обстоятельствах ими воспользоваться. Есть сомнения увенчаются раньше или позже желаемым успехом» [РГА ВМФ. Ф. 410. Оп. 2. Д. 1633. Л. 367–369]. Иными словами, Муравьев-Амурский после переговоров с представителями японского правительства пришел к выводу, что обретение права Россией безраздельно владеть островом Сахалин есть лишь вопрос времени, И для этого, скорее всего, потребуются терпение и время для продолжительных переговоров. Естественно, Акидзуки не привел слова графа Муравьева-Амурского после убийства наших моряков, что «противу слабых» не применять «силы нашей эскадры». В этом проявляется явнаятенденциозность в подборке и цитировании русских источников. Свое впечатление от пребывания в Японии граф сформулировал кратко в письме от 25 июля 1859 г.: «Побывавши в Японии, я соглашаюсь с мнением Путятина, что с этим народом гораздо приятнее иметь сношения, чем с Китайцами; должентакже отдать ему справедливость, что сношения, начатые им с этим народом, оставили в них хорошее впечатление о Русских: они нас любятбольше, чемАмериканцев; ноиздесьнепонимаю страстиПутятинаучить! Выучатся они всему и без нас, особенно морскому делу; а нам бы лучше самим учиться, чем учить людей, которые нас перещеголяют» [Муравьев-Амурский, 1891, I, с. 558–559].

Визит Муравьева-Амурского был омрачен ничем не спровоцированным нападением самураев на возвращавшихся поздно вечером на корабли наших моряков, сошедших на берег для покупки провизии. Разбойничье нападение было совершено 13 августа в Йокогаме на троих русских моряков: мичмана Мофета, матроса Ивана Соколова и мещанина Александра Королькова. Мофет и сопровождавший его матрос, несший ящик с деньгами, были убиты, а раненыйКорольковуспелскрытьсявужезакрывающейсяяпонскойлавкеитаким образом сумел спастись от неминуемой смерти. Деньги были похищены. Позже японские власти обнаружили ящик, в котором находилось 16 серебряных монет и одна золотая [Токутоми, 1991, с. 260]. Граф Муравьев-Амурский провел расследование и убедился в том, что это было просто «актом разбоя, а не делом народа или какой-нибудь реакционной партии. Японское правительство, напротив, достаточно выказало при этом случае как свое сожаление о случившемся, так и готовность оказать нам удовлетворение». Однако позже обнаруженные нетронутыми деньги в ящике говорили о политических мотивах нападения на русских моряков, учиненного самураями, которые выдвинули лозунг «изгнания иностранцев (а точнее, варваров) из Японии» (дзё:и ). Темнеменееграфпринялрешение, котороевцеломхарактеризуетотношение высокопоставленных представителей России, в отличие от западных держав, не применять силу по отношению к Японии: «Граф Муравьев Амурский не счел нужным противу слабых употребить превосходные силы нашей эскадры (курсив мой. — А. К.), находившиеся в его распоряжении» [Плавание эскадры Сибир-

420 А.В. Климов

ской флотилии..., 1860, с. 38]. В то время губернаторами города были Мидзуно

требовал, чтобыбылисмененыгубернаторыЙокогамы, отвечавшиезапорядок

ибезопасностьиностранцеввгороде, ибылипринятымерыдляпредотвращения впредь подобных преступлений. Муравьев-Амурский поручил капитану I ранга Унковскому, командиру фрегата «Аскольд», проконтролировать выполнение японскими властями принятых на себя обязательств в соответствии с выдвинутыми графом требованиями. 23 августа Муравьев перед отплытием эскадры нанес прощальный визит Верховному Совету (горо:дзю:).

Флигель-адъютант Унковский в своем рапорте от 17 сентября 1859 г. сообщает: «для побуждения Японского правительства к скорейшему отысканию

инаказанию виновных в убийстве и к исполнению по этому делу требований наших, состоящих из трех пунктов:

1)Депутация высших сановников обязана прибыть на фрегат и в присутствии гг. офицеров и команды просить извинения;

2)Губернаторы Иокагамы должны быть сменены и лишены чинов; и

3)Если к 15 Сентября убийцы будут найдены, то казнить их в присутствии моем, на месте преступления. ...Первый пункт наших требований был выполнен немедленно.

После четырех совещаний с губернаторами, исполнено требование и по второму пункту: 12 Сентября губернаторы Иокогамы Мицно-Тсикокгоно-Ками (Мидзуно Тикуго-но ками. — А. К.) и Като-Икино-Ками (Като Ики-но ками. — А. К.) смещены и лишены чинов.

Что касается окончания третьего пункта, то для исполнения оного я назначил 12 Сентября. Но так как самые деятельные меры, принятые Японским правительством, для отыскания убийц, были еще недействительны, то взамен исполнения 3 пункта правительство предложило: “в назначенный срок казнить на месте преступления, в присутствии моем, полицейского чиновника, который был дежурным в Иокогаме в день убийства”. На это последнее решение, казавшееся мне несправедливым, я не согласился, убедившись в искренней готовности верховного совета на безусловное исполнение 3 пункта, и еще более — в слабых средствах правительства к отысканию бежавших преступников» [Плавание эскадры Сибирской флотилии..., 1860, с. 42–43]. Через несколько лет убийца был обнаружен и арестован. Им оказался Кобаяси Кохати, ронин из княжества Мито. Преступник был приговорен к смертной казни [История российско-японских отношений..., 2015, с. 100]. Так что можно считать, что и третий пункт требований Муравьева-Амурского был выполнен по истечении некоторого времени. Токутоми Сохо: отмечает, что японские власти взяли на себя все расходы, связанные с похоронами и достойным содержанием могил убитых русских в Йокогама [Токутоми, 1991, с. 262].

17 сентябряУнковскийушелсрейдапередЭдоипокинулЯпонию. Следует отметить, что граф Муравьев-Амурский не пытался воспользоваться этим несчастным случаем, чтобы оказать давление на военное правительство и вынудить его подписать договор о проведении границы по проливу Лаперуза. Рос-

сийская сторона впервые четко сформулировала свою позицию по отношению к Сахалину, и японской стороне потребуется какое-то время, чтобы осознать и принять эту позицию. Граф, рассматривая итоги переговоров в Эдо, предлагает, в связи с этим, приступить к активному освоению Сахалина и установке на острове постов. В донесении Горчакову от 17 октября за № 253 генерал-губер- натор Восточной Сибири просит у него «испросить Высочайшее повеление о занятии с открытием навигации будущего 1860 года нашими войсками южной оконечности Сахалина и устроить там укрепления для пристанища судам нашим, которые будут проходить Лаперузовым проливом, и буквальному смыслу трактата 1855 года, по которому остров Сахалин остается между Россиею и Япониею неразделенным. ВЫСОЧАЙШЕЕ повеление об этом занятии необходимо было бы получить здесь сколь возможно поспешнее, дабы назначаемые для сего две роты могли отправиться из Николаевска тотчас по открытии навигации; до того же времени нужно успеть сделать все надлежащие приготовления к их устройству на новом месте». Александр II на полях донесения начертал: «Согласен» [ГАРФ. Ф. 722. Оп. 1. Д. 437. Л. 32 об. — 33].

Никоим образом нельзя рассматривать миссию Муравьева-Амурского в Японию в 1859 г. как безуспешную. В рамках данных ему полномочий он добился максимума. Поскольку русским правительством был взят принципиальный политический курс действовать в рамках переговорного процесса, не прибегая к применению силы и не угрожая ее применить, сохранить добрососедские отношения и добиться от Японии признания права России на безраздельное владение островом Сахалин, то в этом случае предстояла кропотливая многолетняя работа дипломатов, которой Муравьев-Амурский заложил основу.

Архивные материалы

ГАРФ (Государственный архив Российской Федерации). Ф. 722. Оп. 1. Д. 437.

РГА ВМФ (Российский государственный архив военно-морского флота). Ф. 410.

Оп. 2. Д. 1633. Л. 367–369.

Источники и переводы

Горегляд В.Н. Новый документ о посольстве Н.Н. Муравьева-Амурского в Японию(1859) // ГореглядВ.Н. КлассическаякультураЯпонии. Очеркидуховнойжизни. СПб.: Петербургское востоковедение, 2006. С. 52–57.

Граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский по его письмам, оффициальным документам, разсказам современников и печатным источникам. Материалы для биографии: в 2 кн. М., 1891.

Плавание эскадры Сибирской флотилии к Японским берегам, летом 1859 года и убийство в Канагаве Мичмана Мофета (Из донесений Генерал-Губернатора Восточной Сибири). II. Официальные статьи и известия // Морской сборник. 1860.

Т. XLV. № 1.

422 А.В. Климов

сийские отношения и остров Сахалин. Территориальная проблема в последние годы правления военного правительства и первые годы Мэйдзи]. Токио: Тикума сёбо: , 1994.

История российско-японских отношений: XVIII — начало XXI века: учеб. пособие для студентов вузов / под ред. С.В. Гришачёва. М.: Аспект Пресс, 2015.

Сенченко И.А. Сахалин и Курилы — история освоения и развития. М.: Моя Рос-

сия, 2006.

ТокутомиСохо: . Кэмбэйсисэцу-тороэйтайкэцу-хэн( [Миссия в Америку и российско-английское противостояние]. Токио: Ко:данся

, 1991.

Lensen G.A. Russians in Japan, 1858–1859 // The Journal of Modern History. 1954. Vol. 26. No. 2. Р. 162–173.

«Прелестные эскизы» и «Grotesque»: русские источники второй половины XIX века об искусстве Японии

А.А. Егорова

Статья посвящена анализу русскоязычной литературы и прессы, отражавшей впечатления и представления о японском искусстве в России во второй половине XIX в. Ее главной целью является приближение к проблеме рецепции японского искусства в России и влияния первого опыта знакомства на восприятие этой художественной традиции. Этот вопрос остается мало исследованным, хотя именно такой подход дает возможность выявить характер влияния Японии на русское искусство в конце XIX — начале XX вв., специфику русского «японизма» в изобразительном искусстве и особенности понимания японской изобразительной традиции в ХХ в. В исследовании были рассмотрены несколько групп источников: свидетельства путешественников и упоминания изобразительного и прикладного искусства в книгах о Японии; каталоги выставок, проходивших в Санкт-Петербурге и Москве в 1880–1990-х гг.; сведения в прессе, а также немногочисленные упоминания в переписках, дневникахи мемуарах. В общем эти источники могут быть охарактеризованы следующими тенденциями: 1) постепенной выработкой языка описания японского искусства, приспособлением терминологии, введением японскихтерминов; 2) попытками определитьсвоеобразие японского искусства по сравнению с уже сравнительно известным китайским и другими «экзотическими» культурами; 3) стремлением понять японское искусство через сравнение с искусством Запада или русским искусством; 4) дискуссией о способности искусства Японии обогатить отечественную художественную традицию.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: японское искусство, русское искусство XIX в., русское искусство XX в., искусство эпохи Мэйдзи, японизм, история искусства, выставки, художественная критика, рецепция искусства.

Вторая половина XIX в., открывшая Японию широкому кругу зарубежных зрителей, коллекционеров и читателей, стала эпохой формирования представлений о японском искусстве и в России. Эти представления, постепенно меняясь в среде профессиональных историков искусства и художников, оставались актуальными в массовом восприятии японской изобразительной традиции и сохранялисьнапротяжениипервойполовиныХХв. Вопросрецепциияпонского искусства в России остается малоисследованным, хотя именнотакой подход дает возможность выявить характер влияния Японии на западное искусство в концеXIX — началеXX в. испецификурусского«японизма» визобразительном

искусстве. ВопросамвлиянияискусстваЯпониинастраныЗападаиРоссиюпосвящена монография Н.С. Николаевой «Япония — Европа. Диалог в искусстве» [Николаева, 1996]; вопросы истории выставок и знакомства русской публики с японским искусством рассматривались Б.Г. Вороновой в отдельных статьях [Воронова, 2010] и каталоге гравюры из собрания ГМИИ им. Пушкина [Вороно-

ва, 2009].

Период между открытием Японии для международных контактов в 1851 г. и Русско-японской войной 1904–1905 гг., представляется единым этапом первого знакомства: в это время интерес к экзотической стране был чрезвычайно высок во всем мире, налаживались дипломатические отношения между Россией и Японией, активно развивались русско-японские контакты. Подобное исследование в первую очередь ставит вопрос о том, каким образом происходило знакомство русской публики с искусством Японии, какие источники о японском искусстве были доступны и как изобразительная традиция недавно «открытой» страны находила отражение в печати. Анализ этих источников красноречиво демонстрирует проблемы и основные шаблоны восприятия искусства Японии, которые были сформированы публикациями того времени.

Основную роль в процессе знакомства России с недавно открывшейся для международных контактов страной сыграли письменные источники на русском языке, при том, что российская японистика заметно отставала от западной, а специализированных монографий об искусстве не было до 1908 г. (тогда вышел перевод монографии Садакити Гартмана «Японское искусство», написанной в 1903 г.) [Гартман, 1908]. До этой монографии публике, читающей на иностранных языках, были доступны двухтомная монография Луи Гонса «Японское искусство» («L’art japonais»), вышедшая в 1883 г., и две монографии Эдмона де Гонкура — «Утамаро» («Outamaro», 1891 г.) и «Хокусай» («Hokusai», 1896 г.). Ссылкинаэтииздания, например, содержатсявстатье«Кяпонскойвыставке», напечатанной в ноябре 1896 г. под монограммой « .Б.» в газете «Новое время» [Ф.Б., 1896, с. 2]. Русская публика могла также видеть номера журнала «Le Japon Artistique», издававшегося Зигфридом Бингом с 1888 по 1891 г. в Париже, хотя упоминаний об этом журнале в русских текстах не встречается. Также не встречается ссылок на англоязычные исследования. Следует отметить, что во второй половине XIX в. выходит ряд значительных исследований на английском языке: в 1897 г. был издантруд Ф. Бринкли «Japan: described and illustrated by the Japanese»; в США еще ранее была опубликована монография Э.С. Морса («Japanese Homes and Their Surroundings», 1886 г.), в январе 1896 г.

вышел из печати каталог выставки японского изобразительного искусства из коллекции Кетчам (Ketcham W.H.) и коллекции Э.Ф. Феноллозы, составленный самим Феноллозой [Fenollosa, 1896]. Вероятно, это была первая на Западе работа, в которой были использованы научные методы исследования изобразительного искусства Востока — историко-культурный и формально-стили- стический анализ, что было оценено уже современниками Феноллозы. Но эти издания, хотя и могли попадать в руки русским коллекционерам и заинтересованным читателям, не оказали никакого влияния на формирование образа

японского искусства в России. Об этом свидетельствуют и отсутствие ссылок или скрытых цитат, и разница в оценке художников. Так, в 1890-х годах Кацусику Хокусая считали самым выдающимся японским художником (в большой степени — благодаря монографии Э. Гонкура), а в своеобразной «табели о рангах» японских граверов Феноллозы Хокусай занимает лишь пятое место. Феноллоза пишет, что у Хокусая нет недостатка в художественной «сделанности» работ, но отсутствует внутренняя гармония (inner tempering) — то, что в литературе составляет «саму поэзию поэзии» (the very poetry of poetry) [Ibid., р. 100]. В свою очередь, русские коллекционеры и пресса (опираясь на каталоги выставок и лекции собирателей) выделяют его как «самого видного представителя» гравюры укиё-э и отмечают (как свидетельство его первенства) изумительную «плодовитость его фантазии» [Старый, 1896, с. 2]. В то же время сравнения Хокусая с Гюставом Доре [Указатель..., 1896, с. 10] прямо указывают на ориентацию на Францию. Разница этих оценок и другие аспекты, которые будут раскрыты ниже, наглядно демонстрируют, что французская литература, в силу высокого авторитета Франции как законодательницы мод и арбитра вкусовтого времени, имела преимущественное влияние на мнение коллекционеров и художников.

***

Материалы, публиковавшиеся на русском языке, можно разделить на несколько групп. К первой следует отнести свидетельства путешественников и упоминания в книгах о Японии: эти упоминания об изобразительном, прикладном искусстве и архитектуре в середине XIX в. скудны, так как основной интерес для авторов того времени представляли географическое положение, природные условия, экономическое положение, история и политика страны, религия и отчасти — этнография, в связи с которой как раз чаще всего упоминались произведения искусства, увиденные путешественниками в храмах и домах японцев.

ПервыедостаточноподробныесведенияобискусствеЯпонииобнаружива- ютсяуАлексеяВладимировичаВышеславцева(1831–1888), литератораиискусствоведа, совершившего кругосветное путешествие в 1857–1859 гг. в качестве судового врача на клипере «Пластун». Его впечатления о японском искусстве особенно интересны и ценны тем, что относятся к периоду Эдо (1615–1868), предшествовавшему реставрации Мэйдзи и появлению экспортного искусства, заметно исказившего национальный характер изобразительной и деко- ративно-прикладной традиции Японии. Более того, в отзывах Вышеславцева уже есть все элементы, которые позже буду общим местом в оценке японского искусства: беглая, но завершенная эскизность японской графики и живописи тушью, свободная композиция, юмор, и при этом — отсутствие светотеневой моделировки и пренебрежение анатомией, что расценивалось как наивность и неразвитость изобразительной традиции. В разное время и разными ценителями эти отличия от западного искусства расценивались по-разному: как курьезы или как новинки, расширяющие возможности изобразительной выразительности, но первый отзыв на русском языке дает возможность увидеть ту

точку, скоторойначалосьвосприятиеяпонскогоискусствавовторойполовине

XIX в.

Сравнивая японских художников с китайскими, автор отмечает, что у японских «больше способности к рисованию». Эти способности, по мнению Вышеславцева, находят свое выражение в грациозности и живости фигур, их прекрасной компоновке и тщательности проработки деталей. В этой тонкой деталировке Вышеславцев видит потенциал к развитию полноценного (то есть реалистического) искусства. Ботанические и орнитологические рисунки поражают автора точностью передачи натуры.

Умение убедительно копировать природу ставится Вышеславцевым чрезвычайновысоко, онпрямосвязываетправдоподобиес«искусством». Описывая свое посещение «кабинета фигур» — аналога музея мадам Тюссо— и сравнивая его с европейскими кабинетами восковых фигур, путешественник поражается «естественности и правде», и художественному их исполнению. «В кабинете фигур я еще больше убедился, что японцы не лишены художественного понимания вещей, и что очень немного надо, чтобы между ними процвело искусство» [Вышеславцев, 1862, с. 357].

Интересно, что о гравюре Вышеславцев составил представление по одному лишь жанру подобной художественной продукции. Японские книги, иллюстрированные романы, которые, как он убеждается, имеют самое широкое хождение, поражают путешественника «нескромностью» иллюстраций, которым «было бы приличнее находится разве в анатомическом театре» [Там же, с. 339]. Речь, скореевсего, идетосюнга— эротическойгравюреилиэротических иллюстрацияхпопулярнойлитературы. Изэтойнескромностионделаетвывод об «отсутствии нравственного элемента» у японцев, их лживости и отсутствии душевной чистоты.

Хотя А.В. Вышеславцев и ссылается время от времени на немецкого исследователя Японии Филиппа Франца фон Зибольда (1796–1866) и голландского исследователя Японии Исаака Титсинга (1744–1812, Titsingh или Titsing Isaac, втексте— Фитзинг), егомнениеможносчитатьвполненезависимым: он впервые обращает внимание на некоторые аспекты искусства и художественной культуры Японии, которые почти не затрагивались его современниками и последователями до начала ХХ века. Так, он с энтузиазмом пишет о совершенстве предметного мира, окружающего японца: ткани прекрасного качества и разнообразия, нэцкэ («пуговицы»), декор оружия (работа, от которой «не отказался бы Бенвенуто Челини — так она отчетлива и художественна»), и даже «всякая сандалия, даже на ноге нищего, в своем роде chef-dʼœuvre» [Там же, с. 340]. Автора восхищает не техническое совершенство исполнения (хотя он отмечает его), но непритязательная функциональность, спокойное достоинство японских вещей и их безусловная интегрированность в человеческую жизнь.

Так, вероятно одним из первых русских путешественников, он обращает внимание на своеобразную «роскошь» внутреннего убранства храмов, которая «состоит в необыкновенно красивом и гладко полированном дереве, на столбах и рамах, и в передвижных щитах, обтянутых картоном и обклеенных ино-

гда роскошными обоями» [Там же, с. 322]. От внимания путешественника не укрылся и синтез японской архитектуры и ландшафта; впечатленный природой Японии, Вышеславцев связывает умение любоваться ею с самыми тонкимиэстетическимичувствами: «Чтобывыбратьподобноеместодлязагородных прогулок, нужно иметь вкус и даже умение жить. Все это есть у японцев». Японец «требует поэтической обстановки, любит природу, обаяние ее действует на его нежную, впечатлительную натуру...» [Там же, с. 367]. «Умение жить» у японцев отмечалось и другими наблюдателями, и, очевидно, в какой-то момент стало общим местом в восхищении японской культурой (подобные высказывания можно найти в переписке В. Ван Гога, переписке Ф. Ницше и у другихавторов). Действительно, вочеркахА.В. Вышеславцеватонкаянаблюдательность и гибкость восприятия сочетаются с естественной для того времени европоцентричностью сознания и восприятием европейской художественной системы как единственно правильной.

Прекрасной возможностью для знакомства с художественной культурой Японии стало путешествие цесаревича Николая Александровича по странам Востока в 1890–1891 гг., закончившееся посещением Японии. Оно было подробно описано Э.Э. Ухтомским, сопровождавшим цесаревича, в богато иллюстрированном Н.Н. Каразиным издании «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества государя наследника цесаревича», вышедшем в 1897 г. [Ухтомский, 1897]. Впечатления Ухтомского о японском искусстве много раз цитировались исследователями в той их части, которая касается прикладного идекоративногоискусства. Еговосхищеннаяхарактеристикахудожественного ремесла прекрасно иллюстрирует общее впечатление Запада о Японии: «Подданные микадо удивительно изготовляют художественные клуазоне и лаки, с необычайным терпением инкрустируют бронзу, вышивают шелками и т.д. Ни одинартистнаЗападенеможетсразупередатьнесколькимибеглымиштрихами столь реальное и симпатичное изображение растения или животного, или обоих вместе, как это легко дается любому опытному рисовальщику в “стране восходящего солнца”...» [Там же, с. 3]. Это впечатление, безусловно, было личным наблюдением князя: во время визита цесаревича русской делегации было преподнесено большое количество подарков, в основном — предметов деко- ративно-прикладного искусства, были посещены разные мастерские, магазины и специально устроенные ярмарки. Начало 90-х годов XIX в. в Японии — расцвет экспортного искусства, которое было призвано представлять страну на международных выставках и западным торговым компаниям. Эти вещи, действительно, поражали мастерством изготовления, виртуозным владением материалом и богатством декора. В то же время они не воспринимались самими японцами как часть национальной художественной культуры, и в общем, давали искаженное представление о национальной традиции. Таким образом, восхищение западных зрителей вызывало не японское искусство, а его адаптация к запросам покупателей. Что касается других видов искусства (не испытавших такого влияния западного спроса), то далее Ухтомский продолжает: «...но дар его (японца. — А. Е.) иссякает на воспроизведении внешних и низших форм, природное одухотворение ее и создание человека в органической связи