13. Мифопоэтические и фольклорные образы в романе ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», их художественно – философский смысл.

Достоевский был внимательным читателем и глубоким знатоком произведений архаических художественных и нехудожественных форм. Внимание к народному искусству у будущего писателя было пробуждено демократической обстановкой быта родительского дома, вкусами и пристрастиями семейного окружения. Если ранний Достоевский питает безоговорочное доверие ко всем проявлениям народного искусства, то в зрелый период фольклор для него представляют преимущественно те его жанры, в которых отложился нравственно-религиозный опыт народного сознания (апокрифические и социально-утопические легенды, духовные стихи, отдельные былины и сказки). Материал фольклора обнаруживается на всех уровнях художественного целого: и в языке, и в структуре образов, и в сюжетно-композиционном строе, и на уровне проявления авторского идеала.

Фольклор, ассимилированный поэтикой Достоевского, — одно из средств сопряжения временного и вечного в художественном мире писателя.

Введение писателем фольклорного (или же древнерусского) материала также назначено указать ту или иную параллель, а следовательно, ввести определенные ассоциации, осветить события и лица новым светом, дать новый план рассказа. Фольклоризм для Достоевского вовсе не был литературной игрой или данью эстетическим требованиям эпохи. Это было средство художественного укрупнения важнейших сюжетных коллизий и образов, воплощающих в его произведениях раздумья писателя о вечных вопросах бытия, его социально-этический идеал.

При восприятии произведений Достоевского современным читателем некоторые фрагменты могут быть не понятыми без учета особенностей фольклоризма писателя.

Определение Братьев Карамазовых как романа-мифа взаимосвязано также с наличием в романе различных мифов и мифологем, различных реминисцениций и цитат, тяготеющих к мифологизированным значениям

В сюжетном плане Братьев Карамазовых Достоевский использовал два основных мифа - миф об отцеубийстве как первобытном грехе (и, следовательно, об общей вине сыновей перед отцом - прототипом Бога) и миф о "божественном дитяти". Первый из названных мифов воссоздан в романе в синтагматической последовательности сюжета, второй же развертывается парадигматически, переплетаясь с традиционными моментами "романа воспитания". Развитию первого мифа сопутствуют смежные мифы о вражде отца и сына (Федора и Дмитрия Карамазовых) , о враждующих братьях (Дмитрий и Ивание), о братоубийце Каине (Иване), о разорении семейного очага; наряду с этим Федор Карамазов, как уже говорилось, выступает не только в роли мифического "первоотца", но и "козла отпущения", чем Достоевским задана для "неомифологического" мышления обязательная ироническая окраска сюжетных историй. Указанный мифологический сюжетный ход обоснован наличеим в Братьях Карамазовых двух дополнительных мифологем - "проклятого золота" (в историях отношений Федора и Дмитрия Карамазовых, Карамазовых и Снегиревых, Катерины Ивановны и Снегиревых, Грушеньки и Ракитина, Грушеньки и поляков; в проектах "спасения" Дмитрия; в толковании особенно Смердяковым и Ракитиным поведения Карамазова-отца, Дмитрия и Ивана, а также в итоговых планах Смердякова и пр. (и "богоборчества" Федора; Ивана, Смердякова, Великого инквизитора; самого Алеши в минуту его испытаний дьяволом), в свою очередь взаимосвязанного с мифологемами "лжепроповедников - "лжеучителей" (Иван, Великий инквизитор, Ракитин и "ранний Красоткин в роли "фарисеев") и "человеко-бога" (идея Ивана из "Геологического переворота").

Мифический характер модели мира в Братьях Карамазовых, в пределах которой чудесное и повседневное общаются друг с другом на положении взаимопроникаемости, выявляется также в организации пространства и времени. Разные пространственные отрезки и временные срезы как бы сосуществуют (мир земных дел, мир мертвых и "миры иные"; эпоха Христа, Каны Галилейской, испанского 16 века и России времен Достоевского и др.), свободно переходят друг в друга, независимые от законов каузальности; по справедливому наблюдению В. Топорова, дискретность пространства и времени в романах Достоевского обусловливается противостоянием профанного и сакральногом

Миф о «божественном дитяти»

Второй центральный миф, использованный писателем в Братьях Карамазовых - миф о "божественном дитяти" явно парадигматичен, поскольку его развитие имеет целью доказать истинный смысл событий, происшедших в рамках сюжета и соотнесенных с трактовкой первого мифа; его применение в романе стало возможным благодаря метафорической трансформации дома Федора Карамазова в месторождение Христа. История Алеши Карамазова соответствует обобщенной истории мифического "культурного героя" и "медиатора", представленной в виде единой цепи событий: рождение, уход из дому (в монастырь-скит), ритуал инициации - "перехода из группы детей в группу взрослых мужчин",7 (с обязательным для этого процесса приобретением сверхъестественной, магической силы ("внутреннее зрение"; сакрализованный контакт с землей) и промежуточными испытательными поединками со злым началом (разговор с Иваном; восприятие смерти Зосимы, помешавшее герою "спасти" отца и братьев; "бунт" героя против Бога и его испытание "блудницей" Грушенькой); очищенный через ритуал посвящения и возведенный в статус "вождя", герой возвращается к земным делам, однако в преображении дом ив "иную часть социума". Обряд инициации Алеши есть не что иное, как "второе рождение"; на этом пути странствия, которое всегда уподобляется поиску, герой должен одолеть своего "антагониста" (дьявола-искусителя) и в итоге восстановить "новое начало", т.е. осуществить переход в сакральное пространство и время, в которых снимаются оппозиции жизни и смерти (идея бессмертия), дома и мира (идея "дома Божия" в "мире Божием"). В истории Алеши писателем также использован ряд традиционных для мифологического мышления мотивов - оппозиции внутреннего зрения и мнимого видения (знания), веры-откровения и неверия-слепоты, нисхождения в адцарство мертвых (визит Алеши к Грушеньке и сюжет "Каны Галилейской"), символа веры (в последней главе романа); в результате перед Алешей-вождем раскрывается картина "конца социальных усилий, свободного человеческого общества", венчающая миф поисков, в пределах которой отрицается факт смерти и утверждается идея непрерывности и единства жизни. Таким образом в концовке романа Алеша предстает в роли "настоящего учителя" наподобие Христа, его речь у камня напоминает "нагорную проповедь", (84) а его "мальчики", воспринявшие идею бессмертия, повторяют путь апостолов Христа, царствие которого возобновляется в незамкнутой структуре романа-мифа. (85) В плане жанровой специфики Братия Карамазова в данном отношении являются своеобразным мифологическим моделированием "романа воспитания" со всеми отсюда вытекающими последствиями.

В «Братьях Карамазовых» особый интерес вызывает соотношение Ивана с его фантасмагорическим двойником — чертом. И литературно-генетическая (Мефистофель), и клинически-психиатрическая (раздвоение личности), и собственно христианская природа образа черта у Достоевского изучалась неоднократно. Но у него есть и фольклорно-демонологические истоки: в быличках черт нередко выступает в качестве двойника человека, и Достоевский явно опирался в том числе на эту традицию. Указаний на этот источник романа отыскивается немало — вплоть до финального слияния Ивана с его мистическим двойником, когда герой с его «неистовым воплем» ведет себя как бесноватый (это уже не фольклорная, а житийная формула). Нормальное, истинно человеческое — любовь к жизни, к «клейким листочкам», в чем не раз признается Иван, заслонено в нем нечистым: дьявол в борьбе с Богом за сердца людей в этом случае одержал победу. Мотивы и образы быличек, ассимилированные поэтикой Достоевского, активно участвуют в созидании самых магистральных мыслеобразов писателя.

Достоевский включает в круг вечернего домашнего чтения русские былины (по воспоминаниям дочери писателя Л.Ф. Достоевской). В своих размышлениях о нравственно-этическом идеале Достоевский нередко обращается к образам былин, особенно часто, когда ведет речь о «лучших людях» как самом главном вопросе русской жизни. Достоевский был склонен трактовать образы былинных героев как выражение религиозно-нравственных идеалов народа: «Остались народные идеалы (юродивый, простенький, но прямой, простой. Богатырь Илья Муромец — тоже из обиженных, но честный, правдивый, истинный)».

Образ Ильи Муромца удивительно стойко держится в поле зрения писателя. Выделяя излюбленного героя былин, Достоевский полагал, что народ в его образе проводил заветную мысль: только тот, кто, предельно умаляясь, отдает себя на служение Богу и людям, возвышается до личностной значимости. Некоторые герои альтруистического типа поведения и сознания у Достоевского, несомненно, ориентированы на эту народную христианскую парадигму: В «Братьях Карамазовых» это Алеша и Зосима.

Бестиарный раздел поэтики Достоевского слабо изучен. В художественно-философском универсуме писателя антропология (поэтический логос и человек) неотъемлемо, по взаимной дополнительности, сочетается с зоологией (логос и животные). Мир в его восприятии и понимании един и неделим, и человеческое обременено бестиарным. Нечистым является в людях само единство человека и животного — таков один из главных выводов мысли Достоевского. Таков услышанный и воспроизведенный им голос природы, властвующей над человеком.

Условно первый ряд соотнесений человека и животного пролегает через именослов (ономастика, топонимия). Зооморфное начало в поэтических именованиях — бросающееся в глаза изобразительно-выразительное средство: Снегиревы, Хохлаковы, Чижов («Братья Карамазовы»).

Очевиден бестиарный символизм топонима Скотопригоньевск. Дело не в угадываемых за этим словом провинциальных этнографических реалиях вроде скотопригонского рынка в городе-прототипе. Град Карамазовых, где разгорелись шекспировские страсти, естествен и бестиарен. Зосима не раз по-пасторски называет скотопригоньевцев «стадом». Всего более в этом смысле является город Скотопригоньевском.

Достоевский-художник создал мерзостно-отталкивающие зоосемичные образы зла: В «Братьях Карамазовых» это крысы и тараканы в карамазовском доме, метафорическая формула Ивана Федоровича «Один гад съест другую гадину», фаланга Дмитрия Карамазова.

Фольклорный жанр легенды также был интересен Достоевскому. В совокупности легенды выражали религиозно-этические, социальные, историософские и прочие стороны народного сознания, чем этот жанр и привлекал Ф.М. В словоупотреблении Достоевского легенда нередко не совпадает с вышеприведенным определением, но всегда обозначает произведение, отличающееся поэтическим вымыслом, фантастикой или героикой.

В.Е. Ветловская усматривает в финальной сцене «Братьев Карамазовых» (речь Алеши перед мальчиками у «Илюшина камня») отражение легендарных представлений о прочности сооружения (в т.ч. и метафорически понимаемого как здание морально-религиозного единства), в основание которого положена человеческая жертва; в этом качестве в романе выступает самоотверженный защитник своего отца умерший Илюша Снегирев. Ракитин в «Братьях Карамазовых» верно оценивает как юродство поведение старца Зосимы во время диспута-скандала в его келье, при этом он, по существу, кратко пересказывает легенду «Ангел» из сборника А.Н. Афанасьева. Герой этой легенды ведет себя по модели поведения юродивого: в церковный крест камни швыряет, а на кабак молится. Но смысл парадоксального поведения мудр и проницателен: камнями герой швырял не в крест, а в нечистую силу, которая вилась вокруг церковного купола, а молился, чтобы не допустить до погибели пьяниц.

Иван Карамазов в своем атеистическом бунте исходит из ложной посылки. Его «евклидовский» ум не может принять догмат о неисповедимости путей Божьих. В своих «анекдотиках» из детской жизни (о детских страданиях), которые на первый взгляд выглядят неотразимо убедительно, Иван уподобляется персонажу распространенных в народе легенд о главном Таинстве христианской литургии — Евхаристии (Причастии Тела и Крови Христовых). Согласно этим легендам неверующий или сомневающийся христианин видит не хлеб и вино, пресуществляющие Тело и Кровь Христа, а младенца, которого закалывает дьякон на проскомидии. Эта легенда ‒ средство проявления авторского голоса.

Грушенька рассказывает Алеше и Ракитину «легенду о луковке», идентифицируя себя с героиней этой легенды и тем самым характеризуя себя как грешницу. Достоевский утверждал, что «легенду о луковке» он сам записал со слов одной крестьянки.

Духовный стих об Алексее ‒ человеке Божием прочитывается в сюжетной линии Алеши Карамазова. В Алексее преобладают свойства подвижника, преодолевающего мирские искушения, — и именно в этом плане судьба его сопоставима с каноническим сюжетом «Жития об Алексии — Божьем человеке» и с духовными стихами о нем.