К. С. Станиславскому

21 января 1922 г.

Дорогой Константин Сергеевич,

я совсем расхворался, так что последние дни даже лежу.

Вот почему я не ищу Вас для «Моцарта»³³⁴, вот почему не могу прийти к Вам поговорить о «соединении», вот почему не могу быть сегодня на заседании дирекции. Сейчас надо сдать «Дибук» (23‑го в понедельник) и «Турандот» (предполагаю 30‑го) и тогда я лягу отдохнуть в санаторий.

Несколько раз мне передавали, что Вы обвиняете меня и Мишу Чехова в сепаратизме. Дорогой Константин Сергеевич, это ошибка. Пусть мои товарищи по студии скажут, как горячо я защищаю проект соединения ради пантеонных спектаклей³³⁵.{388} Миша немного путает с Третьей студией. Это его увлечение.

Третья студия — это маленькая лаборатория и она никому мешать не может, и никаких планов, о которых говорит Миша, у нее нет, это просто мелькнуло как-то у Миши и теперь прошло совсем.

Любящий Вас Е. Вахтангов.

К. С. Станиславский — е. Б. Вахтангову

[23 января 1922 г.]

Дорогой Евгений Богратионович!

Я в большой грусти: не могу быть на спектакле³³⁶, так как захворал: температура, доктора не выпускают из дому.

Желаю успеха и удовлетворения.

Давай Вам бог!

Ваш К. СТАНИСЛАВСКИЙ.

К. С. Станиславскому

23 января 1922 г.

Дорогой Константин Сергеевич!

Я огорчен Вашим письмом безмерно. Вы — единственный человек, которому я хотел показать эту работу: об этом знают и здесь — в «Габиме», и в Третьей студии.

Разрешите, когда Вам станет лучше, побеспокоить Вас еще раз.

{389} Как жаль, как жаль.

Благодарю Вас за Ваше письмо.

Любящий и преданный Вам

Е. Вахтангов.

Вступительное слово к генеральной репетиции «Гадибука»

[1921 г.]

[Черновые наброски]³³⁷

Пьеса Ан-ского написана по-русски. Переведена им же на разговорный еврейский язык. По предложению «Габимы», переведена большим еврейским поэтом Бяликом на древнееврейский. Написана натуралистически, пьеса бытовая. С этой стороны для сценического разрешения предстояла трудность. Надо было разрешить либо натуралистически, либо реалистически. Ни то, ни другое не могло быть принято, ибо время, в которое мы живем, требует форм, звучащих в современности, а ни то, ни другое, как нам казалось, сейчас не будет живым. Хотелось дать театральное представление (насыщенное темпераментом), сохранив сущность бытовых положений.

Тогда я попробовал форму, которую я назвал бы театральным реализмом. В основу сценической игры положено настоящее органическое внимание актеров друг к другу и настоящее переживание по школе Художественного театра, то есть то, чему я учился у Константина Сергеевича. Средства же выразить это внимание и переживание искались мною в теперешней жизни, в сегодняшнем дне.

Сотрудниками в работе были художник Н. И. Альтман, Ю. Д. Энгель, который писал музыку, в танцах помогал Л. А. Лащилин, в гримах — Ю. А. Завадский и М. Г. Фалеев.

Вся «Габима» во главе с Н. Л. Цемахом беспримерно внимательно помогала мне в специальных вопросах (давала справки по вопросам специального характера).

Натан АльтманМоя работа над «Гадибуком»338

31 января 1922 года состоялась премьера спектакля «Гадибук» в театре «Габима» в Москве.

{390} Ставил спектакль Вахтангов, оформлял спектакль я. Почти полвека прошло с тех пор, и многих подробностей моей работы над этим спектаклем память моя не сохранила, но одно событие я помню живо.

«Габима» была театральной студией, каких много было в то время в Москве и Петрограде. В таких студиях юноши и девушки с энтузиазмом приобщались к театральному искусству. Но многим «Габима» и отличалась от других студий. Над ней шефствовал МХТ, и собиралась она играть свои спектакли на языке, на котором никто тогда не говорил и который немногие знали.

Вахтангов не знал ни еврейского языка, ни местечкового быта, ни национальных обычаев, легенд и суеверий, то есть всего того, на чем строитесь пьеса «Гадибук». В своей работе он поневоле должен был руководствоваться указаниями студийцев. Они тянули его в сторону бытовизма, а пьеса была экстатической и героико-трагической.

Я работал над эскизами декораций и образов в Петрограде, где я тогда жил, а Вахтангов в это время работал со студийцами в Москве. Художник должен создавать все, что участвует в спектакле: декорации, облик актера — то есть костюмы, грим, характер, а также реквизит. Естественно, что так поступил и я.

Люди, которых я изобразил на эскизах, были трагически изломаны и скрючены, как деревья, растущие на сухой и бесплодной почве. В них были краски трагедии. Движения и жесты были утрированы. Я стремился к предельной выразительности формы. Сами формы должны были действовать на зрителя, так как слова, которые произносили актеры, больней частью слушателю непонятны. Движения и жесты должны были породить на танец.

У Вахтангова был уже готов первый акт, когда я привез эскизы. Они очень отличались от того, что сделал Вахтангов. Я не знаю, что он почувствовал, когда впервые увидел эскизы, но я знаю, что он перечеркнул все сделанное и начал работать, отталкиваясь от моих эскизов.

Работа над спектаклем продолжалась в каком-то невероятном возбуждении, почти экстазе. Наконец наступил день, когда спектакль был показан.

Студия «Габима» помещалась в Нижнем Кисловском переулке, в двухэтажном купеческом особняке. Зрительный зал представлял собой небольшое помещение, разделенное на две части. Часть зала занимали скамьи, расположенные ступенями, одна над другой, как в цирке, другая часть была сценой, которая не имела никакого возвышения, — опять же, как арена в цирке.

Не помню всех, кто был на премьере. Помню Луначарского. Рядом со мной сидел Шаляпин. Впечатление от спектакля было ошеломляющее. И так было всегда и везде, где показывали этот спектакль.

В день премьеры перестала существовать студия «Габима», и в Москве родился новый театр «Габима».