2. Рождение историзма

Трудности, порожденные господством механицизма, философия кон-А ца XVII — начала XIX в. пытается преодолеть на пути историзма.

Одной из предпосылок становления исторического подхода к миру оказался осуществленный Кантом перенос центра тяжести на изучение субъекта и его деятельной природы.

Романтики Йенской школы - Фридрих и Август Шлегели, Новалис и другие, а также представители классического немецкого идеализма -Фихте, Шеллинг, Гегель, отправляясь от философии Канта, в то же вре­мя подвергли пересмотру его понятие трансцендентального субъекта.

Как мы знаем, это понятие было сформулировано Кантом в резуль­тате идеалистической интерпретации нового естествознания - галилеев-ско-ньютоновской механики. Согласно романтикам, главным недостат­ком кантовского субъекта является его неисторический характер, во мно­гом обязанный тому, что Кант противопоставил истинное значение, до­ставляемое точными науками, тем формам знания, которые нам дает миф, искусство, язык. А между тем этот тип знания существенно отли­чается от естественнонаучного, которое, согласно Гегелю, не следует аб­солютизировать, ибо оно есть не более чем одна из исторических форм знания о мире, точнее, только об одной его части - природе.

Немецкий идеализм предложил рассматривать трансцендентальный субъект исторически, так что в качестве такового здесь - особенно у Ге­геля - предстала история человечества в целом. Теперь формы трансцен­дентальной субъективности были гораздо более чем у Канта отличены и отделены от индивидуального сознания; в качестве субъекта знания у Гегеля выступает человеческая история, взятая как целое, как некоторый «объективный дух», или субстанция-субъект, говоря словами самого Ге­геля. Субстанция-субъект у Гегеля имеет не жестко фиксированные, а развивающиеся, подвижные формы, которые суть не что иное, как исто­рические формы культуры.

В результате произошла важная перестройка принципов, характер­ных для предшествующего периода философии, включая и Канта.

Во-первых, была снята жестокая дихотомия научного и ненаучного, свойственная мысли XVII-XVIII вв. и принципиально важная для иде­ологии Просвещения.

У романтиков и в немецком идеализме наука рассматривалась не столько как нечто противоположное донаучным формам знания, сколь­ко как развитие этих мифологически-донаучных форм. Сами донаучные формы знания представали уже не как предрассудки, которые следует ус­транить, а требовали своего специального анализа с целью установить их подлинное значение и их место в развитии человеческой культуры. Если в плане историческом знание научное сопоставлялось прежде всего с ми­фом, то в плане современном оно сравнивалось с искусством, религией, философией. Для Шеллинга и романтиков эти виды знания не просто равноправны, но искусство даже имеет преимущество перед наукой, по­тому что схватывает истину как целое и постигает ее непосредственно, в то время как наука дает лишь какую-то «часть» истины и действует опос­редованно.

Во-вторых, благодаря рассмотрению субъекта знания как историчес­ки развивающегося была снята дихотомия ложного и истинного, как она выступала в докантовской философии и у Канта, - и неудивительно: ведь эта дихотомия была тесно связана с противопоставлением научно­го и ненаучного знания. Вопрос об истинном и ложном знании Гегель переносит в историческую плоскость, в результате чего появляется но­вый принцип: «истинно для своего времени». Тем самым вводится поня­тие относительной истины.

В-третьих, немецкая классическая философия, рассматривая исто­рию в качестве субъекта знания, вводит в саму историю кантовское раз­личение эмпирического и трансцендентального (теперь ставшего умопо­стигаемым) уровней рассмотрения, так что сама история выступает как бы в двух планах - как история фактическая, эмпирически данная, и как история, взятая, по словам Гегеля, «в ее понятии», т.е. поистине. После­дняя представляет собой в сущности умозрительную конструкцию, имев­шую для послекантовского идеализма такое же значение, какое для до-кантовского рационализма имело учение о субстанции.

На основе учения о трансцендентальной субъективности, таким об­разом, в виде умозрительной конструкции истории вновь возрождается своеобразная онтология. Но теперь это не онтология бытия (если мож­но применить такое тавтологическое выражение), а онтология субъекта, онтология культурно-исторической деятельности человечества, предста­ющего как некий абсолютный, а потому божественный субъект. Мета­физика бытия вытесняется новой метафизикой — воли, или свободы.

Перенесение центра тяжести философии на субъекта привело к ана­лизу всего разнообразия культурно-исторических форм как продукта де­ятельности разных исторических субъектов (народов, наций, эпох), вы­ражающих свою неповторимость, своеобразие в предметах материальной и духовной культуры. На протяжении XIX и XX вв. изучение своеобраз­ных культурно-исторических форм сознания и деятельности становится важнейшим предметом гуманитарных наук, получивших теперь невидан­ное прежде признание. Девятнадцатый век был веком истории: истории всеобщей (гражданской), истории литературы и искусства, истории язы­ка и мифологии, истории науки, философии и религии, истории хозяй­ства, государства и правовых учений.

История как способ бытия субъекта (человека и человечества) обла­дает для XIX в. (и выразившего его идеи послекантовского немецкого идеализма) тем же статусом, каким обладала природа как способ бытия объекта для XVII и XVIII в., для материализма эпохи Просвещения. Если базой прежней онтологии были науки о природе, то базой новой стали науки о культуре. И не случайно романтики и Гегель оказались в такой же мере создателями методов анализа культуры, в какой Галилей, Де­карт, Лейбниц были творцами естественнонаучных и математически* методов.