Консерватор выходит вперед

Михаилу Булгакову не пришлось быть русским писателем, он сразу стал советским. Вместе с другими молодыми авторами он описывал возрождение Москвы, гримасы нового строя, быт железнодорожников. Он пробивал дорогу в литературе в ком­пании Катаева, Олеши, Ильфа и Петрова. Не случайно в одной из первых эмигрантских рецензий на роман "Мастер и Марга­рита" Булгакова зачислили в южную (одесскую) "метафори­ческую" школу. Общность пути определяла близость взглядов и сюжетов, ненависть к обывательской среде и советскому бюро­кратизму, похожие исторические параллели, некоторые стили­стические особенности. А. Курдюмов² отмечает многочисленные сюжетные и стилистические пересечения, связывающие Булга­кова и Ильфа, например, презрение к поэтическим виршам литера­турных приспособленцев. Булгаковским Бездомному и Рюхину в творчестве Ильфа и Петрова соответствуют Андрей Бездетный (рассказ "Бледное дитя века"), рифмовавший к празднику "заря — Октября" (чем не "взвейся — развейся"), и Ляпис с его бесконечным "Гаврилой". Но в первую очередь этих авторов объединяла интеллигентская манера восприятия:

"Ироническое отношение к привычному, сближение далеких понятий, острое ощущение глубокой бессмысленности бытового ритуала, сознание своей беспомощности в мире, неудержимое желание нарушить унылую респектабельность скандалом и не­излечимая интеллигентность в самых скандальных эскападах".

Успех Ильфа и Петрова был более шумным, и их положение казалось более устойчивым, чем у Булгакова (как-то раз Ильф даже предлагал Михаилу Афанасьевичу помощь деньгами), но, вероятно, по "гамбургскому" счету Булгаков стоял выше со­ратников по "Гудку". Важно было и то, что он начал писать и печататься раньше, и многие близкие по стилю и сюжету страницы возникли в замыслах Булгакова до того, как были написаны "12 стульев" и "Золотой теленок". В записных книжках Ильфа встречаются "Борис Абрамович Годунов — председатель жилтоварищества", "Иван Грозный, отмежевывающийся от сво­его сына" (название картины Ильи Репина). Они напоминают о булгаковском домуправе и царе Иване Васильевиче Грозном. Там же даны зарисовки к роману об оккупации древними римлянами Одессы, составленные в 1936-37 гг., возможно, под влиянием "Мастера и Маргариты".

 

"Это было в консульство Публия Сервилия Ваттия Изау­рина... Легат Рима жил во дворце командующего округом, среди громадных бронзовых подсвечников... Если бы он был центу­рионом, то открыл бы отделение своего буфета на углу Тираспольской и Преображенской, там где когда-то было кафе Дитмана... Что касается Яшки Ахрона, то он уже служил в нумидийских вспомогательных войсках... он мчался, держась за хвост лошади, как это принято среди нумидийцев... Резкий звук римских труб стоял каждый вечер над Одессой... Первый римский меч продается на толчке".

Бросается в глаза сходство лексики, создающей древнерим­ский колорит. Легат, легионер, центурион, вспомогательные войска самый первый простой круг ассоциаций. Мы знаем эти слова из школьных учебников и детских книжек. И Булгаков, и Ильф сталкивают древние и современные реалии, но каждый из авторов верен своей стилистической манере: Ильф юмо­ристической ("Слушай, Яша, мы же тебя совсем не держали за нумидийца"), Булгаков — серьезной, даже патетической ("В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской поход­кой...").

Но было между молодыми одесситами и недавним киевля­нином одно принципиальное различие: в недалеком прошлом он и его сослуживцы находились по разные стороны баррикады. Когда кто-то в редакции сострил над консервативными поли­тическими взглядами Булгакова, Ильф заметил:

"Что вы хотите от него? Миша только-только скрепя сердце примирился с освобождением крестьян от крепостной зависи­мости, а вы хотите, чтобы он сразу стал бойцом социалисти­ческой революции! Подождать надо!"

В этой шутке была определенная доля правды. Булгаков признал советскую власть потому, что не было иной. Он не испытал очарования революцией, не радовался уничтожению старого прогнившего режима, не был убежден в безусловных преимуществах прогресса. Булгаков искал иного объяснения происшедшему в стране, мерил иной мерой свои и чужие по­ступки, видел иные перспективы, в точнее, не видел "иных свет­лых перспектив". Этот политический консерватизм естественно сочетался с отрицанием модернизма. Булгаков был приверженцем классической русской литературы, подозрительно относясь к ре­волюционным изменениям в языке.

К удивлению многих, эта "отсталая" позиция оказалась в середине шестидесятых годов необычайно актуальной. Выясни­лось, что поколения, скитавшиеся по пустыне, погибли напрас­но. Развитой социализм со вкусом расположился в стране, пустил корни, оброс привычками, национально-почвенническими тра­дициями. Широкая река советской литературы разбилась на протоки, расплескалась заводями. Она больше не стремилась вперед, а стояла на месте, постепенно перемешивая свои воды с богатствами мирового океана.

Остановка и поворот кругом, совершившиеся внутри со­знания людей, разрушили иерархию движения, последние стали первыми. В этот момент появился "Мастер и Маргарита", роман о советской жизни, о вечных проблемах бытия. Успех, как го­ворится, превзошел все ожидания. Непривычными были не только взгляды автора, но и композиция, и стиль романа. Кон­серватор неожиданно для всех оказался новатором.

Боль и горечь, иронию и сарказм, пессимистический взгляд на человека писатель представил в виде волшебной театральной шкатулки. О театральности Булгакова уже немало сказано. Л. Фиалкова в сборнике "М. А. Булгаков — драматург и худо­жественная культура его времени" пишет: 'Театральность яв­ляется не просто одной из многих граней романа, а структу­рообразующим принципом, по законам которого организуются все элементы московских глав". Добавим, что и ершалаимские главы, и взаимодействие временных пластов также построены на театральных основах. Рассмотрим некоторые существенные особенности булгаковского театра: подвижность сцены, услов­ность костюмов и декораций, связь времени с пространством и этикой, роль зрителя как участника представления, невыносимую тяжесть бытия, лежащую на плечах героя, автора, читателя.