И хотя для понимания философии Киркегора его биография имеет большее значение, чем, скажем, биография Канта или Фихте для понимания их систем, тем не менее разгадки его учения мы в ней не найдем.

2. Биография Киркегора и ее интерпретации

Серен Киркегор родился 5 мая 1813 г. в Копенгагене. Отец его, Михаил Киркегор, был человеком глубоко религиозным, и в семье царила религиозная атмосфера, даже с некоторым оттенком суровости. Последнее объяснялось в известной мере обстоятельствами биографии Михаила Киркегора. В молодо­сти, даже скорее в детстве, когда ему было 11 лет, он, оказав­шись в трудных условиях (родители, бедные крестьяне, отдали мальчика на работу к пастухам), в отчаянии проклял Бога, и это проклятие всю жизнь тяжелым грузом давило его, порождая мрачное и подавленное настроение. Этот факт в биографии отца самим Киркегором был воспринят очень рано: чувство родового проклятия никогда до конца не покидало его. К мо­менту рождения Серена, самого младшего, отцу его было 56 лет, а матери (второй жене Михаила Киркегора, на которой он женился после смерти первой жены и которая прежде была служанкой в их доме) — 45.

Это обстоятельство дало некоторым исследователям повод считать, что душевная депрессия, которой впоследствии стра­дал Серен Киркегор, была вызвана его запоздалым рождением. "Жизненная судьба и духовный облик Серена Киркегора, — пи­шет в своем исследовании Август Веттер, — уже были пред­начертаны тем, что он был сыном старика" (64, 25). Атмосфера родительского дома в известной степени, конечно, наложила свою печать на Киркегора, видимо, рано духовно и умственно созревшего. Однако в том, что Киркегор слишком рано пере­стал быть ребенком, сказался не столько возраст, сколько умо­настроение его отца, а также то обстоятельство, что на его глазах умерли почти все его братья и сестры (всего у Михаила Киркегора было семеро детей, а к 1835 г. в живых осталось только двое — сыновья Педер-Христиан и Серен). Отец Кир­кегора воспринял смерть детей как свидетельство того, что Бог не простил ему тяжкий грех.

Отец оказал значительное влияние на Киркегора; в днев­никах последнего можно встретить ряд замечаний об отце, о взаимных отношениях отца и сына как о серьезной нравствен­ной проблеме. "Отец для сына, — писал Киркегор впослед­ствии, — подобен зеркалу, в котором он видит самого себя".

31

Напротив, о матери у Киркегора нет даже упоминания; в от­личие от отца, жившего напряженной нравственно-религиозной жизнью, эта женщина не оставила сколько-нибудь заметного следа в духовном мире сына, рано созревшего духовно и по­тому искавшего чего-то большего, чем просто материнская забота.

Это обстоятельство показалось некоторым его исследова­телям весьма важным для понимания самой философской пози­ции Киркегора. Уже упоминавшемуся выше Августу Веттеру, написавшему о Киркегоре большую и интересную работу "Бла­гочестие как страсть", оно представляется, в частности, едва ли не самым существенным. Основная идея этой работы, однако, является результатом попытки расшифровать философские воз­зрения Киркегора, исходя из определенных фактов его биогра­фии, а именно из его привязанности к отцу и безразличия к матери. Вот тот абстрактный принцип, восходящий к метафи­зике психоанализа и представляющий собой ее вариант, кото­рый Веттер кладет в основу своей книги: "Скрещение отцовско­го и материнского жизненного потока всегда определяет ребен­ка двойственно, однако определяет так, что чаще и счастливее сын наследует в качестве основного материнское, а дочь — от­цовское начало. Так, Гёте и Кант, по существу, восприняли в качестве определяющего материнское начало. Отклонения от этого непосредственно очевидного правила порождают, по-ви­димому, опасные душевные сдвиги, как это имело место в слу­чае с Киркегором, Шопенгауэром и Ницше" (64, 26).

Схема этого принципа Веттера очень несложна: мать для ребенка воплощает в себе "природное" начало, начало "мира", и потому привязанность к матери в конечном счете оказывается привязанностью, "симпатией" ко всему миру. Напротив, если вместо привязанности к матери появляется отчужденность к ней, она оборачивается в зрелом возрасте неприятием мира. Фрейдистская схема здесь налицо. Насколько Веттер считает свою схему всеобщей, можно судить по тому, что к представи­телям "разорванного", "не примиренного с собой" сознания он относит не только Киркегора, Шопенгауэра и Ницше, не только Паскаля и Бодлера, но и... Иисуса Христа. "Сам Иисус может в известном смысле служить примером того, что оборонитель­ная позиция мужчины по отношению к матери ведет к отрица­нию мира; именно поэтому для него единственно любимый, неясный образ отца сливается с духом и божеством" (64, 26). Для Веттера проблема как философии Киркегора, так и христи­анского вероучения теряет свой исторический характер и сво­дится к задаче вывести психологию Киркегора или Иисуса;

христианское неприятие мира, учение об Отце, Сыне и Духе

32

объясняется с помощью психологической, вернее, психоанали­тической схемы, одинаково приложимой к любой эпохе. При Этом остается непонятным только, почему эти учения — Пас­каля, Киркегора, наконец, Христа — становятся определяющи­ми для умонастроения целой эпохи — ведь психический тип личности у индивидов самый различный, и даже, как признает Веттер, "уравновешенный тип" обычно преобладает. Более то­го такая схема не в состоянии объяснить ни одного содер­жательного момента в учениях, рассматриваемых Веттером, ибо даже если по внутреннему напряжению духовной жизни и можно сравнить между собой упомянутых мыслителей, то содержание их учений, да и сам общий мировоззренческий тип у них оказываются разными.

Анализируя биографию Киркегора, Веттер обращает вни­мание на тот факт, что Киркегор нигде не упоминает о своей матери, и считает такое умолчание важнейшим аргументом в пользу своей концепции. Ибо молчание, по его мнению, является свидетельством наличия комплекса по отношению к матери; последний, будучи подавленным, загнанным в сферу бессознательного, дает о себе знать только через умолчание. "У нас, правда, нет никаких "прямых сообщений" об отношении Серена к матери, однако именно его молчание выдает больше, чем могли бы сделать похвала или жалоба. Не любовь делает его немым, ибо любовь хочет сообщить о себе. Но это не может быть и ненависть, ибо ненависть должна сообщить о себе. Как раз обессиливающее столкновение и короткое замыкание обеих страстей порождает здесь Ничто демонической замкнутости"

(64, 26).

Таким образом, уже, по существу, из детского комплекса вырастает основная тема философии Киркегора, которая затем лишь детализируется, обрастает материалом, но не меняется. Именно детство Киркегора и должно, по убеждению Веттера, быть разгадкой всех загадок его жизни и творчества*. "За всеми

*Хотя мы при этом несколько отвлекаемся от самой биографии Киркегора, тем не менее здесь уместно остановиться на вопросе, связан-ном с приведенными соображениями Веттера. Дело в том, что концеп-ция Веттера — одна из наиболее распространенных, его трактовку учения Киркегора (и не только одного Киркегора) разделяют — с теми или иными отклонениями — и другие философы (см., например, 31), склонные рассматривать всякий культурно-исторический феномен будь то философская система, религиозная проповедь или художест-венное произведение — как форму проявления определенных детских или юношеских и т. д. комплексов автора, как определенный феномен компенсации.

Невозможно, да и не нужно отрицать существование комплексов, пределенных психических структур, которые, очень вероятно, в значи-

П. П. Гайденко

33

загадками его жизни, которые он заботливо скрывал, лежит одна, первоначальное и темнее всех остальных, которую ему трудно было осознать и которая поэтому составляет самую глубокую бездну его тайны" (64, 25).

Окончив в 1830 г. школу, Киркегор поступил в Копе­нгагенский университет на теологический факультет. На фа­культете Киркегор не отличался большим прилежанием; он занимался не столько теологическими, сколько философ-ско-эстетическими проблемами, именно эстетический интерес в этот период был у него, пожалуй, на первом плане. Этот интерес поддерживался любовью Киркегора к театру, который он посещал гораздо чаще, чем лекции в университете; кроме того, он часто бывал в обществе и даже слыл достаточно легкомысленным молодым человеком, что крайне огорчало отца. Однако после смерти отца (в 1838 г.) Серен спустя два года с отличием сдал кандидатский экзамен, получил диплом и степень кандидата теологии, что давало ему право занять должность пастора. Однако пастором он не стал. Как мы уже упоминали, Киркегор вел частный образ жизни; на­следство, оставленное ему отцом, достаточно деятельным ком­мерсантом, позволило ему не только поддерживать сущес­твование — правда, очень скромное, — но и издавать за свой счет собственные многочисленные произведения.

Еще в период учебы в университете в жизни Киркегора произошло событие, которое можно назвать центральным в его бедной внешними событиями жизни и которое поэтому привле­кает к себе основное внимание всех его биографов и исследова­телей: в 1839 г. он познакомился с очень молодой девушкой (ей тогда было 16 лет) — Региной Ольсен (правда, первая встреча Киркегора с Региной произошла раньше, в 1837 г.) и после окончания университета был с ней помолвлен. Однако через год он неожиданно порвал с невестой, что необычайно потрясло ее и вызвало возмущение всех близких Киркегора, которые не могли понять смысла происшедшего. Поскольку Копенгаген представлял собою в то время маленький провинциальный город, где все хорошо знали друг друга, Киркегор вскоре стал предметом возмущения обывателей, по-своему истолковавших это событие. Вскоре после разрыва с Региной он уехал в Берлин. Здесь Киркегор с головой погрузился в работу, слушал лекции

тельной своей части формируются еще в детстве. Однако объяснять с помощью психических факторов явления культурно-исторической сфе­ры, объяснять мировоззрение эпохи психологией того или иного ин­дивида — это все равно что пытаться с помощью законов механики определять структурные изменения органического или того же психи­ческого мира.

34

Берлинском университете (в том числе и лекции Шеллинга, который вначале произвел на него большое впечатление), много читал и начал работать над своим первым большим произведе­нием, вышедшим в свет в 1843 г., — "Все или ничего", либо, как его обычно переводят, — "Или — Или".

Вернувшись весной 1842 г. в Копенгаген, Киркегор работает с огромным напряжением, создавая ежегодно несколько произ­ведений; каждое из них отличается оригинальностью, отточен­ностью стиля и носит на себе следы того творческого подъема, который вытесняет меланхолию, обычную для Киркегора: "Я чувствую себя хорошо, только когда пишу" (50,1, 310). Вслед за "Или — Или" в том же году у Киркегора выходят работы "Страх и трепет" и "Повторение". Год спустя он издает "Фило­софские крохи" и "Понятие страха", в 1845-м — "Этапы жиз­ненного пути", в 1846-м — "Заключительное ненаучное послес­ловие к философским крохам". По существу, за четыре года Киркегор написал свои основные произведения.

В этот же период — с 1843 по 1847 г. — параллельно выходили его "Назидательные речи"; в 1847 г. издается "Жизнь и власть любви", в 1848-м — "Христианские речи", в 1849-м — важнейшее с философско-религиозной точки зрения произ­ведение "Смертная болезнь", в 1850-м — "Упражнение в хрис­тианстве", в 1851-м — сочинение с характерным названием:

"Рекомендовано для самопроверки современности". Мы здесь перечислили лишь самые основные работы, а ведь кроме них Киркегором было написано множество статей, менее важных работ и т. д. Такая необычайная плодовитость дала возмож­ность Киркегору создать за 13 лет — с 1842 по 1855 г. — 28 томов сочинений, из которых 14 томов составили его дневники.

После возвращения из Берлина Киркегор вел замкнутый образ жизни. Он почти не бывал в обществе, редко появлялся даже в театре, никогда не выступал с публичными докладами, чтением своих сочинений, вообще "не занимался никакой де­ятельностью", как отмечает Роберт Хайс (35, 234). Всякое столкновение с внешним миром Киркегор переживал почти болезненно; он отклонил даже приглашение к королю на частную беседу, и сделал это отнюдь не из чувства протеста, а просто потому, что всякого рода внешнее общение причиняло ему неудобство, почти страдание, вырывая из того внутреннего мира, в котором он теперь поселился и вел важнейший для себя диалог с самим собой. Это, однако, не мешало Киркегору внимательно следить за тем, как отзывались о его произ­ведениях, а о них после сенсации, вызванной первой книгой Или — Или", писали в то время в копенгагенской печати довольно много.

35

Необщительность и замкнутость Киркегора усугубило еще одно обстоятельство: в 1846 г. он стал предметом насмешек издававшегося в Копенгагене юмористического еженедельника "Корсар", довольно грубо вышучивавшего всех, кто имел несчастье оказаться в поле зрения сотрудников журнала. До 1846 г. Киркегор принадлежал к тем немногим из известных в копенгагенском обществе лиц, кто не только не подвергался насмешкам "Корсара", но, напротив, вызывал одобрение и да­же восхищение его издателя Гольдшмидта. В 1845 г., после выхода в свет работы Киркегора "Этапы жизненного пути", в "Корсаре" появилась хвалебная рецензия на нее, написанная одним из сотрудников журнала. Автор рецензии П. Мёллер увидел в Киркегоре соратника по борьбе с мещанством, сведя его основные идеи к нескольким плоским истинам.

Чтобы отмежеваться от "Корсара", Киркегор в декабре 1845 г. опубликовал в газете "Отечество" довольно едкий ответ на рецензию. Реакция не замедлила последовать. Начиная с января 1846 г. "Корсар" не переставал публиковать статьи, где высмеивался дотоле превозносимый автор "Или — Или" и "Этапов". Какой характер носили эти насмешки, станет понятным, если сказать, что сотрудники еженедельника н только упражнялись в остроумии по поводу всех сколь ко-нибудь известных фактов жизни Киркегора, в особенности, разумеется, тех, что были связаны с разрывом помолвки с не­вестой, но и регулярно публиковали карикатуры на него, бла­годаря чему он стал известен всему городу как странная личность (искривленная фигура, одна штанина короче другой и т. д.). Киркегор, с детства очень чувствительный к насмешкам, как всякий замкнутый человек, болезненно реагирующий на внешнее вторжение в свою жизнь, остро переживал выходки газетчиков. После одного ответа "Корсару" он более не ре­агировал в печати на его публикации, но старался все реже и реже вступать в общение с внешним миром, поскольку даже прогулка по улице или посещение кафе редко обходились без того, чтобы кто-нибудь не показывал на него пальцем. Именно нелепость и вульгарность, с которой "Корсар", а вмес­те с ним и копенгагенские обыватели обрушились на Киркегора, чрезвычайно усилили в нем уже и ранее наметившееся от­вращение к "психологии толпы" — одну из первых реакций против "массового общества", как она выступает в прошлом веке у Ибсена, Карлейля, а в XX в. у Ортеги-и-Гассета, Альфреда Вебера, М. Хайдеггера и др.

Значительным событием в биографии Киркегора, случив­шимся незадолго перед смертью, был его резкий и страстный спор с официальной церковью. В последние годы жизни Кир-36