ется при сохранении бытия отдельных членов в целостности духа, в общезначимости сознания вообще, в действительности наличного бытия, но она также и прорывает их..." (11, 60—62).

Экзистенция как бытийное ядро личности с особой силой открывается самому человеку в так называемых пограничных ситуациях. Наиболее яркий случай пограничной ситуации, от­крывающий именно конечность экзистенции, — это смерть. Однако, поясняет Ясперс, "смерть как объективный факт эм­пирического бытия еще не есть пограничная ситуация" (7, II, 202). Только в том случае, если индивид оказывается перед лицом собственной смерти, смерти близкого человека, тогда смерть из абстрактной возможности — в конце концов ни для кого не секрет, что все умирают, однако мы редко над этим задумываемся — становится пограничной ситуацией. Не только смерть, но и смертельная болезнь, страдание, вина, борьба тоже ставят индивида в пограничную ситуацию, делая неизбежным осознание собственной конечности, вырывая из мира повседнев­ности, заботы, страсти и огорчения которого обнаруживают теперь свою несущественность. И лишь по-настоящему пережив хрупкость и конечность своего существования, человек может открыть для себя трансцендентный мир, точнее, его сущест­вование, таинственным образом связанное со своим собствен­ным. Лишь знаки трансцендентного, обнаруженные в этом им­манентном мире, могут осветить новым смыслом человеческую экзистенцию, указав в то же время всю глубину и значимость экзистенциального общения с другим (другими) — перед лицом трансцендентного.

3. Осевая эпоха и рождение "философской веры"

В 40-е гг. Ясперс находит наконец понятие, которое позволя­ет ему свести как бы в единый узел те проблемы, над которыми он размышлял многие годы, и особенно проблему "разум и эк­зистенция" — понятие "философской веры". Последнее позво­ляет ему более адекватно подойти как к вопросу о характере связи экзистенции с трансценденцией, так и к важной для него теме истории, историчности человеческого бытия, в таких пос­левоенных работах, как "Философская вера" и "Истоки истории и ее цель". В 1947 г. Ясперс был приглашен читать лекции в Базель; эти лекции и легли в основу книги "Философская вера", изданной год спустя в Мюнхене. В центре внимания работы — понятие философской веры, которая отличается от религиозной, в частности от христианства, тем, что она должна быть значимой для всех людей, поскольку основывается не на

306

откровении, а на опыте, доступном всякому человеку. Открове­ние, по Ясперсу, отделяет верующих от всех тех, кто не верит в него, и тем самым препятствует взаимопониманию, создавая у верующих претензию на исключительность. Согласно убежде­нию Ясперса, такая претензия всегда исторически вредила хри­стианам, ибо служила источником фанатизма, нетерпимости.

Каков же предмет философской веры? Коль скоро речь идет о вере, то предмет ее не может быть познан, но коль скоро речь идет о философской, а не религиозной вере, то предмет ее не должен вступать в противоречие с разумом. В соответствии с этими условиями предмет философской веры выступает как то, что никогда не может быть познано, что, стало быть, всегда останется в качестве открытого вопроса для человека. Как всякая вера предполагает общину верующих, так и философская вера объединяет мыслителей в "общину" верующих в последнюю тайну. Само собой разумеется, что это община не в обычном конфессиональном смысле слова:

один из главных признаков философской веры, составляющих, по Ясперсу, ее преимущество, — это то, что она не может быть институционализирована.

Может возникнуть вопрос: разве религиозная вера не объ­единяет людей таким же образом, разве там нет "последней тайны"? И с другой стороны, разве ученые, исследующие приро­ду, не объединены желанием раскрыть ее тайны? В чем же тогда Ясперс усматривает отличие "философской тайны" от тайн науки и религии? Дело в том, что у религиозной общины в отличие от "общины" философской есть не только тайна, но и символическое ее раскрытие, и исповедание этой символики, т. е. религиозный культ как раз и объединяет верующих. Ответ, который дает откровение, собственно, и составляет предмет религиозной веры.

У сообщества ученых такого последнего ответа на послед­ние вопросы нет; но ученые, как мы знаем, ставят перед собой вопросы, на которые в принципе может быть получен ответ: это — "промежуточные", конечные, а не "окончательные", беско­нечные вопросы. Но именно по этой причине объединение уче­ных происходит на уровне рассудка, "сознания вообще" и, в отличие от религиозного, не затрагивает глубин экзистенции. Благодаря этому философская вера, как подчеркивает Ясперс, не вступает в противоречие с наукой. Наука, поскольку она честно осознает свою природу и свои границы, не склонна, согласно Ясперсу, превышать свои возможности и давать от­веты на вопросы о бесконечном. Скорее на это претендуют религии откровения, и поэтому экзистенциальная философия Ясперса находится, на мой взгляд, в более напряженном от-

307

ношении к религии откровения, чем к науке, — разумеется, в том случае, если последняя не претендует на решение воп­росов, стоящих вне ее компетенции.

Здесь нельзя не заметить, что Ясперс не вполне справедлив по отношению к религии, в частности к христианству: фанатизм и нетерпимость христианства у него сильно преувеличены. В те­чение многовековой своей истории христианство не только не препятствовало развитию науки и философии, но, напротив, сегодня уже очевидно, что новое естествознание имеет в качест­ве одной из своих теоретико-мировоззренческих предпосылок тот способ видения мира и отношения к нему, какой пришел в мир вместе с христианством*. Обычно приводимый в этой связи пример с Галилеем требует специального исторического прояснения. К тому же сегодня мы можем лучше понять и глу­бинную подоплеку того конфликта между Галилеем и церко­вью, который произошел в период генезиса новой науки. Эколо­гический кризис, рожденный как раз галилеевской наукой с ее инженерным подходом к миру как предмету овладения со сто­роны человека, возвращает нас к той самой проблеме, которая обсуждалась — на другом, правда, языке — ив конце XVI — начале XVII в.

Что же касается философии, то в эпоху средних веков, начиная с XI—XII, в союзе с богословием она дала богатые плоды, которые, в сущности, подготовили почву для развития новой философии и новой науки с XV по XVII в. Творчество Фомы Аквината, Дунса Скота, Р. Бэкона и У. Оккама по своей значимости и глубине не уступает самым основательным учени­ям нового времени. Поэтому инвективы Ясперса по отношению к религиям откровения должны быть признаны несправедливы­ми**. Если мы сравним положение философской и вообще гуманитарной мысли при атеистических режимах XX в. в Гер-

*См. в этой связи мою работу "Эволюция понятия науки. Ста­новление и развитие первых научных программ" (1) и ее продолжение "Эволюция понятия науки. XVII—XVIII вв." (2).

**И не без основания некоторые католические теологи упрекают Ясперса в возвращении от христианства к иудаизму. Так, Габриэль Симон в работе "Ось мировой истории по Карлу Ясперсу" пишет:

"Здесь мы можем ответить на вопрос, может ли философская вера Ясперса быть названа христианской. ...Ответ может быть только один:

эта вера уже не христианская! Отвергая откровение и вочеловечение Бога во Христе, он лишает христианство его самого интимного содер­жания: для него уже нет решения за или против Христа. Больше, чем в новозаветном христианстве... мышление Ясперса коренится в Ветхом Завете, там его духовная родина, там его любимые библейские образы — Иов, пророки. Центр тяжести библейской религии лежит для него в Ветхом Завете, особенно у пророков: Ясперс ближе к иудаизму, чем к христианству" (14, 184).

308

мании, Китае и т. д., то наши суждения о нетерпимости христи­анства станут значительно более трезвыми.

Вернемся, однако, к проблеме философской веры. От рели­гиозной веры последняя отличается тем, что в качестве своей предпосылки нуждается в некоторой дозе скептицизма, т. е. сознания, что есть такие вопросы, на которые не может быть дан рациональный ответ. Но, с другой стороны, она потому и вера, что допускает существование такой реальности, формой знания которой является скептицизм, или, выражаясь иначе, допускает существование реальности, знание о которой может выступать только в форме осознанного незнания, — эта-то ре­альность и есть предмет философской веры.

Здесь проходит граница, отделяющая Ясперсов умеренный скептицизм от такого, который сам философ характеризует как нигилизм. В этом пункте позиция Ясперса полемически заост­рена против Ницше и всей той традиции, которая с именем Ницше связана. Вспомним, что в "Рождении трагедии из духа музыки" Ницше переосмысляет традиционное для рационализ­ма отношение к Сократу и последовавшей за Сократом филосо­фии Платона, платоников, Аристотеля, заявляя, что сократизм своим рационализмом и скептицизмом разрушил античное ми­фологическое мировосприятие и своей иронией убил его, не предложив ничего взамен. То, что предлагал Сократ, а именно рациональное знание, могло, по убеждению Ницше, раскрыть только ту убийственную истину, что жизнь бессмысленна. И от­крытие этой истины привело греческую культуру к гибели, как оно приведет к гибели и всякую иную, если она решится вслед за Сократом провозгласить, что жизнь может быть построена на рациональных предпосылках. Скептицизм, с точки зрения Ницше, убивает миф, убивает тем самым незнание, а только оно дает человеку силы к жизни и сообщает ей смысл.

В той мере, в какой Ницше выступил как один из критиков идеологии Просвещения с ее гиперрационализмом, с ее требова­нием перекроить реальность, исходя из принципов человечес­кого разума, которому якобы все доступно, немецкий романтик оказался во многом прав. И Ясперс, как и многие другие, эту его правоту высоко оценил. Но Ницше пошел в своей критике слишком далеко: справедливо не признав за человеческим разу­мом божественных прерогатив, он вообще отверг разум, проти­вопоставив ему иррациональную волю — в конечном счете она оказалась волей к власти, слепым жизненным порывом, виталь­ностью, вожделением, страстью. Ясперс выступил с критикой такого противопоставления, а потому не согласился и с ницше­анской переоценкой мифа. Согласно Ницше, скептицизм пока­зал, что разум бессилен разрешить вопрос о смысле жизни,

309

который решал миф, и, стало быть, для демифологизированного сознания такого смысла вообще нет. Ясперс, напротив, пытается доказать, что демифологизация не несет с собой утраты смысла человеческого существования, но при одном условии: если допус­тить существование бытия, трансцендентного мысли. Согласно Ясперсу, скептицизм, обнаруживая границы знания, указывает тем самым не на ничто, а на нечто сущее, но непостижимое: оно является предметом незнания и, стало быть, веры. Незнание выступает для Ясперса не просто как субъективный показатель бессилия человеческого ума, но как объективный свидетель наличия особого рода бытия — трансценденции. Философская вера потому и вера, что существование трансцендентного не может быть доказано с помощью положительных аргументов разума; но она потому и философская, что все-таки предполагает знание о трансценденции, подтверждаемое отрицательными ар­гументами разума. Таким образом, скептическое незнание в по­зитивном аспекте есть знание о существовании трансцендентно­го. Трансценденция — это, по Ясперсу, тот единственный пред­мет, по отношению к которому вера и знание совпадают. Философская вера, как ее мыслит Ясперс, проходит как бы по границе между религиозной верой и научным знанием, а потому может восприниматься как прафеномен и религии, и науки.

Такое истолкование философской веры предлагает Ясперс в своей работе "Истоки истории и ее цель", которая вышла в 1949 г. и представляла собой попытку философа дать интер­претацию мирового исторического процесса с позиций фило­софской веры. Философия истории Ясперса выросла из стремле­ния мыслителя найти исторические истоки современности, свя­зать порванные жестоким XX в. нити, соединяющие сегодняш­нее человечество с более чем двухтысячелетним развитием, как бы восстановить разорванную связь времен. Поэтому в своей работе Ясперс по-прежнему размышляет над судьбой современ­ного человечества, обсуждая проблемы науки, техники, индус­триальной цивилизации, сегодняшней — уже послевоенной

— ситуации в Европе и в мире. Прошлое должно дать ответ

— пусть не на вопрос о том, какова будет действительная судьба человечества (на этот вопрос, по Ясперсу, не может быть дан ответ, поскольку научное предвидение будущего, опосредо­ванного человеческой свободой, невозможно), но на вопрос о том, какие возможности для современного развития таит в себе прошлое. "...Взгляд на человеческую историю ведет нас к тайне нашего человеческого бытия... Тот факт, что мы вообще имеем историю, что благодаря истории мы суть то, что мы суть... позволяет нам спросить: откуда она происходит? куда она ведет? что она означает?" (12, 15).

310

В отличие от популярной в Германии, да и во всей Европе первой половины века теории культурных циклов, развитой сначала О. Шпенглером, а позднее и А. Тойнби, Ясперс делает ударение на том, что человечество имеет единое происхождение и единый путь развития, несмотря на то что многие факты, казалось бы, говорят против этого. Однако научно доказать этот постулат, по Ясперсу, так же невозможно, как и доказать противоположный тезис. Именно там, где Шпенглер в своем стремлении обосновать положение о полной независимости раз­вития отдельных культурных образований претендует на уста­новление закономерности, которая позволила бы давать про­гнозы так же точно, как их дает астрономия, — именно там он, по мнению Ясперса, оказывается "несостоятельным с методо­логической точки зрения" (12, 347). Метод Шпенглера Ясперс квалифицирует как "физиогномический": с его помощью можно толковать явления душевной жизни, стили искусства и типы "настроений", но нельзя установить никаких законов — обсто­ятельство, на которое указывали многие критики Шпенглера, в том числе и старший современник Ясперса Макс Вебер. И конечно же эта критика вполне справедлива. Кроме того, в шпенглеровской концепции истории широко используются биологические аналогии, которые неправомерно переносятся на историческую реальность, приобретающую из-за этого фатали­стический характер.

Не только Шпенглер с его концепцией "исторических цик­лов" является предметом критики Ясперса. Не согласен немец­кий философ и с материалистическим толкованием истории, предложенной марксизмом, где определяющую роль в разви­тии общества играют экономические факторы. Не отвергая значения последних, Ясперс тем не менее убежден, что история как реальность человеческая определяется в наибольшей степе­ни факторами духовными, среди которых первенствующую роль играют те, что связаны с экзистенциальной жизнью, а ста­ло быть, со смыслообразующей доминантой — толкованием трансцендентного.

Таким образом, в полемике со Шпенглером Ясперс настаи­вает на единстве мирового исторического процесса, а в полеми­ке с марксизмом — на его "духовной составляющей". Посколь­ку, однако, единство исторического развития человечества науч­но доказать невозможно, Ясперс называет допущение этого единства постулатом веры — именно веры философской. "В своем очерке я руководствовался тезисом веры, что человечест­во имеет единое происхождение и одну цель... Мы лишь пыта­емся приблизиться к ним в философском рассмотрении..." (12, 17). Ставя вопрос таким образом, Ясперс, в сущности, воз-

311

вращается от "язычества" в истолковании истории как Геракли-това "вечного огня, который мерами разгорается и мерами угасает"*, к христианскому пониманию истории как единой линии, имеющей начало и конец, т. е. свое смысловое заверше­ние. Европейская философия истории от Августина до Гегеля рассматривала исторический процесс с этой точки зрения и виде­ла — хоть и с существенными изменениями — отправной пункт исторического развития в явлении Христа. Даже Гегель, пытав­шийся нарисовать картину истории таким образом, чтобы хрис­тианство выступало лишь как один ее момент, не составил здесь исключения, поскольку этот момент оказался у него наивысшим, кульминационным пунктом мирового исторического процесса, а явление Сына Божьего он назвал "осью мировой истории".

Ясперс, однако, обращаясь к линейной схеме истории, от­казывается усматривать ее "ось" в явлении Иисуса Христа, аргументируя это тем, что историческая ось должна иметь значение для всего человечества, в то время как явление Христа значимо только для христиан. "Христианская вера — это толь­ко одна вера, она не есть вера всего человечества" (12, 19). Вопрос, следовательно, ставится так: может ли быть вера, общая для всего человечества, которая объединяла бы, а не разъединяла разные культурные регионы планеты? Такую веру не смогли предложить, утверждает философ, мировые религии

— ни буддизм, ни брахманизм, ни христианство, ни иудаизм, ни ислам, ибо они, напротив, часто служили источниками взаимо­непонимания и раздора. Ясперс убежден, что общей для челове­чества верой может быть только философская. Последняя, как пытается показать немецкий философ, имеет глубокие корни в исторической традиции, она древнее, чем христианство или ислам. Время рождения философской веры — это и есть ис­комая ось мировой истории, или, как выражается Ясперс, "осе­вая эпоха". Это — время примерно между 800 и 200 гг. до н. э. В этот промежуток времени возникли параллельно в Китае, Индии, Персии, Палестине и Древней Греции духовные движе­ния, сформировавшие тот тип человека, который, согласно Ясперсу, существует и доныне. В эту эпоху в Китае жили Конфуций и Лао-Цзы, появились основные направления китай­ской философии; в Индии возникли Упанишады, проповедовал Будда и "развились всевозможные направления философии, вплоть до скепсиса и материализма, софистики и нигилизма" (12, 20). В Персии Заратустра учил о вечной борьбе двух начал

— добра и зла. В Палестине это — время пророков, к которым,

*Не случайно Шпенглер считал себя продолжателем Гераклито-вой традиции. См. его "Первовопросы" (15).

312

надо сказать, Ясперс, как и его учитель Вебер, чувствует наи­большую духовную близость*; в Греции — эпоха Гомера, ионийских натурфилософов, Парменида, Гераклита, Сократа и Платона, время появления трагедий и первых исторических повествований. Таким образом, "осевая эпоха" — период рож­дения и мировых религий, пришедших на смену язычеству, и философии, занявшей место мифологического сознания. Поч­ти одновременно, независимо друг от друга образовалось нес­колько духовных центров, внутренне друг другу родственных. Основное, что их сближало и что, следовательно, было главной характеристикой осевой эпохи, — это прорыв мифологического миросозерцания, составлявшего духовную почву "доосевых культур". Человек здесь как бы впервые пробудился к ясному, отчетливому мышлению, возникла рефлексия, недоверие к не­посредственному опыту и эмпирическому знанию — почва, на которой впервые произрастает философское мышление. "Об­щим для этой эпохи, — пишет Ясперс, — является то, что в человеческих пограничных ситуациях встают самые последние вопросы, что человек осознает хрупкость своего бытия и в то же время создает образы и идеи, с помощью которых он, несмотря на это, может жить дальше; что возникают религии спасения, что начинается рационализация" (10, 279).

Осевая эпоха, как показывает Ясперс, кладет конец непо­средственному отношению человека к миру и к самому себе. Он осознает свои границы, свое бессилие перед "последними воп­росами бытия" — перед смертностью, конечностью, хрупкос­тью своего существования, перед трагической виной, которая становится основной темой греческих трагиков и древнееврей­ских пророков. Все эти вопросы вырастают в один общий — о смысле человеческого существования, о смысле бытия. "Завершилась эпоха мифологическая с ее самоуспокоенностью, с само-собой-понятностью. Началась борьба против мифа со стороны рациональности и рационально проясненного опыта (логос против мифа); борьба за трансцендентного единого Бога против демонов и борьба против неистинных образов Бога из этического возмущения против них... Это общее изменение человеческого бытия можно назвать одухотворением... Человек больше не замкнут в себе. Он неведом для самого себя, а пото­му открыт для новых безграничных возможностей" (12, 21).

Пробуждение духа является, по Ясперсу, началом общей истории человечества, которое до того было разделено на ло-

* Именно у пророков Ясперс находит то обостренное самосозна­ние личности и тот этический пафос, который позволяет ему видеть в них предтеч "философской веры".

313

кальные, не связанные меж собой культуры. Идея Ясперса проста: подлинная связь между народами — духовная, а не родовая, не природная. Истинная же духовная жизнь рождается перед лицом "абсурдных ситуаций", ставящих перед человеком последние вопросы; только тут общение людей выходит на экзистенциальный уровень.

Именно то обстоятельство, что очаги напряженной, рефлек-тированной духовной жизни возникли параллельно в разных, далеких друг от друга культурах, служит для Ясперса важней­шим основанием для веры в духовное единство человечества, питаемого из таинственного, трансцендентного источника. "Тем, что тогда свершилось, что было создано и продумано, человечество живет по сей день. Каждый его новый подъем сопровождается обращением, возвращением к осевой эпохе, всякий духовный взлет может быть назван ренессансом осевой эпохи" (12, 26).

Возникает вопрос: можно ли найти научное объяснение такого параллелизма в развитии независимых друг от друга обществ? До сих пор, говорит Ясперс, существует только одна гипотеза, которая, при всей ее спорности, позволяет хотя бы подойти к историческому обсуждению этой проблемы, — это гипотеза Альфреда Вебера о вторжении кочевых индоевропей­ских народов из Центральной Азии в Китай, Индию и на Запад. Им было присуще героически-трагическое сознание, характер­ное для племен-завоевателей, подверженных постоянному рис­ку, и этот тип сознания, развившись и углубившись, способство­вал тому, что произошло в осевую эпоху.

Однако к гипотезе А. Вебера сам Ясперс относится доволь­но критически. Он выдвигает против нее эмпирические контрар­гументы, указывая, что ей противоречит ряд исторических фак­тов. Но важнее для Ясперса контраргументы принципиального характера: он не считает возможным дать каузальное объясне­ние параллелизма событий осевой эпохи, корень которых выхо­дит за пределы имманентного мира вообще. Ни гипотеза Вебе­ра, ни поиски причин описываемых явлений в сфере социальных изменений того времени не могут, по Ясперсу, дать удовлетво­рительного ответа на поставленный вопрос. "Социальные ус­ловия проясняют факт, но не дают ему каузального объяснения. Ибо определенное социальное состояние само принадлежит к совокупному духовному феномену осевой эпохи. Оно пред­ставляет собой условие, которое не ведет с необходимостью к определенным творческим результатам" (12, 39). Осевое вре­мя Ясперса — это священная эпоха мировой истории. А священ­ная история потому и священна, что хотя она и происходит на земле, но корни и смысл ее — неземные. Напротив, для верую-

314

щего человека она сама является последним истолкованием всего, что совершалось, совершается и свершится на земле.

Тем не менее философская вера и вера в откровение — это не одно и то же. Для Ясперса концепция осевой эпохи — посту­лат веры и в то же время допущение разума. Поэтому он считает возможным и даже желательным обсуждать гипотезы каузального объяснения этого феномена, но каждый раз указы­вает на их проблематический характер. "Может показаться,

— пишет он, — что я таким образом хотел доказать вмешатель­ство Бога, не высказав этого явно. Отнюдь нет. Ибо это было бы не только salto mortale познания и псевдопознанием, но и навязчивостью по отношению к Богу. Скорее я хотел бы лишь воспрепятствовать удобному и ничего не говорящему понима­нию истории как постижимого и необходимого поступатель­ного развития человечества. ...Я хотел бы сохранить вопрос открытым и оставить место для новых познавательных под­ходов... Удивление перед тайной само является плодотворным познавательным актом и источником дальнейшего исследова­ния" (12, 40).

Здесь Ясперс еще раз дает критику просветительского пред­ставления о неограниченных возможностях человеческого разу­ма, представления, которое привело к печальным результатам в XX в., когда реальную историю попытались перекроить в со­ответствии с утопическими социальными проектами, рацио­нально построенными схемами, значимость которых доказыва­лась их авторами ссылкой на то, что исторический процесс так же рационально познаваем, предсказуем и регулируем, как и процессы природные*.

Поскольку Ясперс признает важное значение разума и нау­ки, он с рационализмом и Просвещением, но поскольку он ограничивает знание, чтобы, как и его предшественник Кант, оставить место вере, он против рационализма и Просвещения. Единение людей бывает наиболее глубоким и гуманным лишь в том случае, если оно, по Ясперсу, основано на незнании:

люди, объединенные вокруг трансцендентной тайны, послед­него незнания, исполнены смирения и удивления, а не фанатиз­ма и самоуверенности.

Вот почему, обращаясь к трем основным наукам о человеке

— социологии, психологии и антропологии, Ясперс указывает на связанную с ними опасность там, где они, опираясь на

* Современный экологический кризис показал, что эта самонаде­янность, эта уверенность во всемогуществе человеческого разума и во власти человека над природой тоже нашла свою границу — в живой природе.

315

рационалистический тезис о безграничных возможностях чело­веческого познания, строят теории, претендующие на то, чтобы быть руководством к практической жизни, пренебрегая при этом исторической традицией, нравственно-религиозными установлениями и представлениями прошлых поколений. К та­ким теориям Ясперс относит в сфере социологии марксизм, в сфере психологии — психоанализ Фрейда, в сфере антро­пологии — расовую теорию. "Марксизм, психоанализ и расо­вая теория носят разрушительный характер. Марксизм разо­блачает всякое духовное бытие, объявляя его надстройкой;

психоанализ рассматривает его как сублимацию вытесненных влечений... Расовая теория предлагает понимание истории, лишающее всякой надежды... Все три направления уничто­жают то, что казалось людям ценным; они разрушают все безусловное, поскольку сами в качестве знания становятся мнимо-безусловным, объявляя все остальное обусловленным. Они обрекают на гибель не только Бога, но и любую форму философской веры" (6, 143).

Это было написано в 1931 г.; о разрушительном характере расовой теории весь мир узнал спустя всего несколько лет. Какую роль суждено было сыграть в истории XX в. марксизму, мы сегодня уже знаем; а что касается психоанализа, то, по убеждению Ясперса, ему еще предстоит обнаружить свой ниги­листический дух в будущем. Отчасти, впрочем, это уже произо­шло в период сексуальной революции в Европе и Америке в 60-х гг., а сегодня мы это видим и в России.

Не менее определенно, чем ницшеанству, с одной стороны, и христианской вере в откровение — с другой, Ясперсова кон­цепция осевого времени противостоит философии истории Мар­тина Хайдеггера. Это тем более важно подчеркнуть, что учения Хайдеггера и Ясперса обычно сближают, поскольку тот и дру­гой принадлежат к одному философскому направлению — эк­зистенциализму.

Согласно Хайдеггеру, истоки современного состояния ев­ропейской культуры, состояния, которое Хайдеггер считает кри­зисным и характеризует как "нигилизм", следует искать в той эпохе, в которую возникло явление, именуемое Хайдеггером "метафизикой". Первоистоки "метафизики" Хайдеггер усмат­ривает в послесократовской философии, в частности у Платона,

— то есть как раз в тот период, который Ясперс характеризует как "осевое время". "Метафизика", как ее понимает Хайдеггер,

— это общефилософская позиция, которая, однако, не остается достоянием одной только философии, а определяет собой вооб­ще способ мышления, действия и чувствования целой эпохи,

— эту эпоху Хайдеггер называет "метафизической", у ее ис-

316

токов стоят Сократ и Платон, у ее "конца"* — сегодняшнее человечество. Один из важнейших признаков метафизического мировосприятия — это, по Хайдеггеру, субъективизм, для кото­рого характерно разделение всего сущего на субъект и объект, тенденция к овладению миром, к его преобразованию, которая составляет основу современного индустриального типа общест­ва. Антиметафизическое мышление, каким Хайдеггер считает свою философию, должно раскрыть человечеству те возможнос­ти, которые таились в досократовской философии и реализация которых могла бы служить основой для иного направления исторического развития, чем то, в каком до сих пор шла Ев­ропа, а сегодня идет уже почти все человечество.

Все то, что Ясперс считает характерными особенностями осевого времени, а именно пробуждение рефлексии, сопровож­даемое рационализацией и "этизацией" мышления, острое осоз­нание личностью хрупкости своего существования, — осозна­ние, связанное с выдвижением на первый план именно личност­ного начала, его абсолютного значения и абсолютной ценности, — Хайдеггер как раз и квалифицирует как "продукт метафизи­ки". Тот самый исторический период, когда, по Ясперсу, соб­ственно, и начинается мировая история, поскольку до тех пор существовали чисто локальные, не связанные между собой ци­вилизации, расценивается Хайдеггером как "начало метафизи­ческой эпохи".

В той мере, в какой концепция Ясперса полемична по от­ношению к Ницше, она полемична и по отношению к Хайдег­геру, поскольку последний разделяет отрицательное отношение Ницше к философии Сократа и Платона с ее этической окрас­кой, с ее отождествлением истины и блага, хотя и пользуется при этом иной, нежели Ницше, аргументацией.

Несмотря на принадлежность к одному направлению, Хай­деггер и Ясперс представляют два разных идейных мира. Мир Хайдеггера — это монументальное молчание египетских пира­мид, это странствие одинокого путника по лесным тропам и полевым дорогам; это безмолвный путь баварской крестьянки утром — в поле, вечером — домой; это всегда — немое пребы­вание человека один на один с бытием, "прислушивание" к бы­тию, забвение себя перед лицом бытия. Мир Хайдеггера — су-

* Конец метафизической эпохи — это, по Хайдеггеру, нигилизм. Нигилизм — расплата за "забвение бытия", характерное для метафизи­ческой эпохи. "Нигилизм, — пишет Хайдеггер, — есть историческое движение, а не какое-то кем-то представленное воззрение или учение... По своей сущности нигилизм есть основное движение в истории Запа­да... Это движение обнаруживает такую глубину, что его развертывание может иметь следствием только мировую катастрофу" (4, 201—202).

317

ровый, неторопливый, безмолвный; даже в Древней Греции, где жил самый политический из всех народов, даже здесь Хайдег­гера привлек суровый и монументальный образ храма, который "немотствует в долине, среди растрескавшихся скал" (4, 30—31).

Мир Ясперса — это всегда мир человеческого общения. Ученик и последователь Вебера, Ясперс прежде всего сторонник политической коммуникации людей, решающих с помощью дискуссий, столкновения точек зрения и позиций научные, поли­тические и социальные проблемы. Именно сужение демокра­тических свобод в ФРГ побудило Ясперса выступить с критикой политического режима этого государства. Не только коммуни­кация в форме политических споров, но и коммуникация в фор­ме теоретических, научных дискуссий и, наконец, "экзистенци­альная коммуникация" — самая острая и самая глубокая "лю­бовь-борьба" — вот мир, каким его видит Ясперс. Экзистенци­альная коммуникация — это разговор двух, трех, нескольких близких людей о самых важных для них, "последних" вопросах,

— именно в таком общении, а не в молчаливом одиночестве видит Ясперс "прорыв к трансценденции". Греция Ясперса

— это не безмолвный храм на фоне пустынных гор, это людные площади и шумные народные собрания, это кружок Сократа, Академия Платона, это философские диалоги, диалоги полити­ческие, это диалоги, диалоги и диалоги...

Не случайно важнейшим феноменом, родившимся в осевую эпоху, является, согласно Ясперсу, рефлексия: последняя пред­полагает — как это хорошо видно из истории греческой филосо­фии — столкновение мнений, появление противоречий, выража­ющихся, с одной стороны, в образовании различных партий, с другой — в ломке прежних, устоявшихся представлений, привычных взглядов, традиционных понятий. Атмосфера осе­вой эпохи — это атмосфера небольших городов-государств, относительно независимых, где происходит размывание преж­него традиционного уклада и все приходит в движение. Такие города в период с 800 до 200 г. до н. э., как отмечает Ясперс, существовали не только в Греции, но и в Индии и в Китае. Что же касается иудейских пророков, то, как показал в своих социо­логических исследованиях Макс Вебер, их деятельность проте­кала опять-таки в городах, где они, как правило, апеллировали к массам бедняков, составляя оппозицию правящему состо­ятельному сословию. Поэтому обстановка города, где идет бурная политическая, социальная, философская и религиозная жизнь, где сталкиваются представители разных сословий, наци­ональностей, политических направлений и религиозных убежде­ний, где в определенной мере уже расшатан традиционный уклад и человек "для самого себя недостоверен", где диалог

318