9. Круг человеческих чувств

Такой моральный кодекс как в Японии, крайне требовательный в отношении выполнения долга и предписывающий решительное самоотречение, должен был бы по логике вещей заклеймить все личные желания как зло, подлежащее искоренению из человеческого сердца. Такова классическая буддийская доктрина. И поэтому вдвойне удивительно, что японский кодекс столь благосклонен к радостям пяти чувств. Несмотря на тот факт, что Япония является одной из великих буддийских стран, ее мораль в этом пункте явно противоречит учению Будды Гаутамы и священным книгам буддизма. Японцы не осуждают наслаждения. Они – далеко не пуритане, и считают, что телесные удовольствия хороши и достойны того, чтобы их культивировать, ценить и стремиться к ним. Японцы так и поступают, отводя им, однако, определенное место, дабы они не мешали серьезным делам.

Такой кодекс делает жизнь особенно напряженной. Индусу было бы гораздо легче понять последствия подобного приятия японцами чувственных наслаждений, чем американцу. Американцы не могут поверить, что наслаждениям нужно учиться. Человек может отказаться потворствовать себе в чувственных наслаждений, но ему при этом приходиться сопротивляться определенному соблазну. Однако в Японии удовольствиям учат практически так же, как и обязанностям. Во многих культурах самим по себе удовольствиям не обучают, и поэтому людям относительно легко посвятить себя самоотверженному выполнению долга. Даже физическое общение между мужчиной и женщиной иногда сводится к минимуму, пока такая ситуация не начинает угрожать гладкому течению семейной жизни, которая в таких странах основана на совершенно других соображениях. Японцы осложняют себе жизнь тем, что, культивируя физические удовольствия, при этом придерживаются кодекса поведения, в котором удовольствия оказываются именно тем, чему не следует потакать как несерьезному делу. Они культивируют плотские наслаждения как искусство, и потом, когда полностью их постигают, приносят в жертву долгу.

Одна из самых любимых маленьких телесных радостей в Японии – это горячая ванна. И для беднейшего сеятеля риса, и для ничтожного слуги, и для богатого аристократа ежедневное погружение в горячую воду является привычным вечерним занятием. Самая обычная ванна представляет собой деревянную бочку, установленную над углями, чтобы поддерживать температуру воды около 110º по Фаренгейту¹ и более. Прежде чем забраться в ванну, люди полностью моются и ополаскиваются, а затем предаются наслаждению и расслаблению, погружаясь в тепло. Они сидят в ванне с поджатыми коленями в позе эмбриона. Вода доходит до подбородка. Японцы принимают ванну ежедневно ради чистоты, как и американцы, но это достоинство они сочетают с искусством пассивной снисходительности к себе, которому трудно найти аналог в купальных обычаях остального мира. Чем старше становится человек, говорят они, тем труднее ему себе отказать.

Существует много способов свести к минимуму стоимость и заботы об устройстве этих ванн, но они должны быть непременно. В больших и малых городах есть огромные общественные ванны, как плавательные бассейны, куда человек может пойти, погрузиться в воду и побеседовать там со случайным соседом. В деревнях несколько женщин по очереди готовят ванну во дворе – японские представления о скромности не требуют избегать посторонних взглядов при купании – и их семьи по очереди ею пользуются. Любая семья, даже знатная, всегда принимает семейную ванну в строгой последовательности: гость, дедушка, отец, старший сын и так далее до самой низшей прислуги. Они покидают ванну красные как раки, и собираются вместе, чтобы насладиться самым беззаботным часом дня перед ужином.

Если излюбленным удовольствием является горячая ванна, то «закалка» традиционно состоит из непомерного увлечения холодным душем. Эту практику часто называют «зимними упражнениями» или «холодной дисциплиной». Она существует до сих пор, хотя и не в прежней традиционной форме, когда требовалось вставать перед рассветом и сидеть под холодными горными водопадами. Даже обливание ледяной водой зимними ночами в неотапливаемых домах – это немалый аскетизм. Персиваль Лоувелл описывает, как выглядел этот обычай в 1890-х. Люди, которые стремились получить особый дар целительства и пророчества, но не собирались при этом становиться священниками, практиковали «холодную дисциплину» перед отходом ко сну, потом еще раз просыпались в два часа ночи чтобы повторить это в час, когда «купаются боги». Они делали это снова, проснувшись утром, в полдень и с наступлением ночи.¹

Предрассветная закалка была особенно популярна даже среди людей, которые всерьез хотели научиться играть на музыкальных инструментах или подготовиться к другой светской профессии. В целях закаливания человек должен был подвергать себя любому воздействию холода, и например считается особенно полезным, чтобы у детей, занимающихся каллиграфией, под конец занятий пальцы коченели от холода. Современные начальные школы не отапливаются, и это также считается большим достоинством, поскольку закаляет детей для дальнейших жизненных трудностей. Однако на западных людей самое большое впечатление произвели постоянные простуды и насморки, которыми обычай особенно не занимается.

Сон – это еще один излюбленный способ снисходительности к себе, и японцы занимаются им по всем правилам искусства. Они спят в полном расслаблении в любой позе и при обстоятельствах, которые мы считали бы совершенно невозможными. Это удивляло многих западных исследователей Японии. Для американцев бессонница является практически синонимом психического напряжения, а по нашим стандартам японскому характеру присуща высокая степень напряженности. Но хороший сон для них – не проблема. Кроме того, спать они ложатся рано, и трудно назвать другую восточную нацию, которая поступала бы так же. Деревенские жители, засыпающие вскоре после захода солнца, руководствуются вовсе не нашими догмами о накоплении энергии для следующего дня, поскольку им не известны такого рода соображения. Один представитель Запада, хорошо знавший японцев, написал: «Тот кто едет в Японию, должен расстаться с представлением о том, что к завтрашней работе крайне необходимо готовиться посредством сна и ночного отдыха. Сон следует рассматривать независимо от вопросов, связанных с восстановлением сил, отдыхом и расслаблением». Он, как и мотивация к труду, должен занимать «свое собственное место, не имеющее отношения ни к какому другому факту жизни или смерти».² Американцы привыкли считать, что сон нужен человеку для поддержания сил, и первое, что приходит в голову большинству из нас, когда мы просыпаемся рано утром, – это подсчитать, сколько часов мы сегодня спали. Длительность сна говорит о том, сколько энергии мы накопили, и какова сегодня будет наша производительность. Японцы спят по другой причине. Они любят спать, и если на горизонте нет других дел, то с удовольствием засыпают.

По той же причине они беспощадно приносят сон в жертву. Студент, готовящийся к экзаменам, трудится день и ночь, не думая о том , что сон позволил бы ему отдохнуть перед экзаменом. В армейской подготовке сном просто жертвуют ради дисциплины. Полковник Гарольд Дауд, атташе при японской армии с 1934 по 1935 год, рассказал о своем разговоре с капитаном Тэсима. В ходе учебных маневров войска «дважды совершали марш по двое с половиной суток, на протяжении которых не спали, кроме как урывками во время десятиминутных остановок и коротких пауз в обучении. Некоторые спали на ходу. Один младший лейтенант всех рассмешил, когда, пребывая в глубоком сне, сбился с пути и налетел на кучу бревен». Когда, наконец, был разбит лагерь, ни у кого по-прежнему не было возможности поспать; все были задействованы в караульной и патрульной службе. Я спросил: "Почему бы не позволить людям немного поспать?" "О, нет! – сказал капитан. – В этом нет необходимости. Спать они уже умеют. Им следует учиться бодрствовать"».¹ Здесь сжато выражена точка зрения японцев.

Прием пищи, как тепло и сон, является и отдыхом, воспринимаемым как наслаждение, и дисциплиной, предназначенной для закалки. В качестве ритуального времяпрепровождения японцы изощряются в трапезах, состоящих из бесконечного числа блюд, каждое из которых подается в количестве одной чайной ложки и оценивается как на вкус, так и по внешнему виду. Но в остальном – подчеркнутая дисциплина. «Быстрая еда и быстрая дефекация вместе составляют одно из высших японских достоинств», – цитирует Экстайн японского крестьянина.² «Прием пищи не считается каким-то важным занятием. …Есть нужно для поддержания жизни, поэтому не следует тратить на нее много времени. В отличие от Европы, где принято есть медленно, детей, особенно мальчиков, приучают делать это как можно быстрее».³ В буддийских монастырях, где проходят подготовку священники, в молитве перед едой они должны вспоминать, что пища – это лекарство. Идея состоит в том, что тот, кто занят самосовершенствованием, не должен воспринимать пищу как наслаждение, а смотреть на нее только как на необходимость.

В соответствии с японскими представлениями, принудительное лишение пищи является особенно хорошей проверкой «закалки» человека. Обхождение без пищи, как и без вышеупомянутых тепла и сна, является возможностью продемонстрировать, что человек может это «вытерпеть» и, как самурай, «ходить с зубочисткой в зубах». Если человек выдерживает это испытание, обходясь без еды, его сила возрастает благодаря победе, одержанной духом, а не уменьшается из-за недостатка калорий и витаминов. Японцы не признают прямого соответствия между питанием тела и его силой, которое постулируют американцы. Поэтому радио Токио могло во время войны говорить людям в убежищах, что гимнастика снова вернет голодным силу и энергию.

Романтическая любовь – еще одно «человеческое чувство», которое культивируют японцы. Для такой любви Япония – дом родной, независимо от того, насколько она противоречит формам брака японцев и их семейному долгу. Она не сходит со страниц японских романов, и притом, как и во французской литературе, главные действующие лица знакомятся, уже состоя в браке. Двойные самоубийства на почве любви являются любимой темой для чтения и разговоров. «Повесть о Гэндзи»⁴ X века является столь изысканным повествованием о романтической любви, какого не создавал ни один народ мира. К тому же романтическому жанру относятся истории о любви господ и самураев феодального периода и современные романы. Контраст с китайской литературой очень велик. Китайцы хранят себя от многих неприятностей, недооценивая романтическую любовь и эротические наслаждения, и, как следствие, семейная жизнь у них протекает довольно ровно.

Разумеется, в этом американцы могут лучше понять японцев, чем китайцев, и тем не менее, подобное понимание не заходит слишком далеко. У нас существует множество табу на эротические удовольствия, которых нет у японцев. В этом отношении они не такие моралисты, как мы. Секс, как любое другое «человеческое чувство», они рассматривают вполне позитивно в пределах второстепенного места, которое тот занимает в жизни. В «человеческих чувствах» нет ничего дурного, поэтому нет нужды морализировать в отношении сексуальных удовольствий. Они по-прежнему пожимают плечами по поводу того, что американцы и британцы считают порнографическими некоторые популярные у них книги с картинками и видят Ёсивара – район гейш и проституток – в таком зловещем свете. Японцы даже в ранний период контактов с Западом были очень чувствительны к осуждениям иностранцев в этом отношении и принимали специальные законы, чтобы привести свои обычаи в большее соответствие с западными стандартами. Но никакими законодательными постановлениями не стереть культурных различий.

Образованные японцы ясно сознают, что англичане и американцы видят аморальность и непристойность там, где ее не видят они, но не вполне понимают смысл расхождений между нашими привычными позициями и их догматами о том, что «человеческие чувства» не следует примешивать к серьезным жизненным вопросам. Однако в этом – главный источник наших затруднений в понимании отношения японцев к любви и эротическим удовольствиям. Они отделяют одну область, которая принадлежит жене, от другой, которая связана с эротикой. Обе области одинаково открыты и честны. В отличие от американской жизни, их разделяет не то обстоятельство, что одну область человек признает публично, а вторая является тайной. Они разделены тем, что одна принадлежит к сфере главных обязанностей человека, а другая – к сфере мелких развлечений. Такой способ определения «подобающего места» для каждой области делает их в равной степени разграниченными и для образцового отца семейства, и для человека, ведущего светский образ жизни. Японцы в отличие от нас не стремятся к идеалу, в котором любовь и брак должны совпадать. Мы одобряем любовь в той мере, в какой она является основой для выбора человеком супруга. Для нас «любить» – это самая уважительная причина для вступления в брак. После свадьбы физическое влечение мужа к другой женщине унизительно для его жены, поскольку он растрачивает на стороне то, что по праву принадлежит ей. Японцы смотрят на это по-другому. В выборе супруги молодой человек должен подчиниться решению своих родителей и жениться вслепую. В своих отношениях с женой он должен соблюдать множество формальностей. Даже в обмене любезностями в семейной жизни их дети не сталкиваются с эротически окрашенными жестами родителей. «Подлинной целью женитьбы в нашей стране, – говорит современный японец в одном из журналов, – считается рождение детей и тем самым обеспечение преемственности семейной жизни. Любая другая цель легко может извратить ее истинный смысл».

Однако это не означает, что человеку надлежит соблюдать добродетель, ограничивая себя исключительно такой жизнью. Если ему позволяют средства, он содержит любовницу. В противоположность китайским обычаям, он не вводит ту женщину, которая пленила его воображение, в свою семью. Если бы он сделал такое, то перепутал бы две сферы жизни, которые следует разграничивать. Девушка может быть гейшей, прекрасно обученной музыке, танцу, массажу и искусству увеселения, или же обычной проституткой. В любом случае он заключает контракт с заведением, в котором она работает, и этот контракт защищает девушку от того, что ее попросту бросят, и обеспечивает ей финансовые средства. При этом она остается в своем учреждении. И только в исключительных случаях, если у девушки есть ребенок, которого мужчина хочет вырастить вместе со своими собственными детьми, он вводит ее в свой дом, и тогда она считается одной из служанок, но не сожительницей. Ребенок называет «матерью» законную жену, а его связь с настоящей матерью не признается. Таким образом, никакие из восточных вариантов полигамии, традиция которой столь выразительно представлена в Китае, вовсе не свойственны японцам. Они разделяют семейные обязанности и «человеческие чувства» даже пространственно.

Только высший класс может позволить себе содержать любовниц, а большинство мужчин лишь время от времени наведываются к гейшам и проституткам. Такие визиты вовсе не держат в тайне. Жена может одевать и готовить мужа для такого вечера отдыха. Дом, который он посещает, может прислать его жене счет, который она оплатит как нечто само собой разумеющееся. Ей это может не нравиться, – но это ее личное дело. Визит к гейше стоит дороже, чем визит к проститутке, но оплата, которую делает мужчина за такое удовольствие, не дает ему права делать ее сексуальным партнером. Все, что получает клиент, – это право, чтобы его развлекали изысканно одетые и прекрасно воспитанные девушки, которые специально подготовлены для этой роли. Чтобы получить доступ к определенной гейше, человек должен был бы стать ее покровителем и подписать контракт, по которому она становится его любовницей, или очаровать ее, чтобы она отдалась по собственной воле. Однако вечер с девушками-гейшами не является бесполым мероприятием. Их танцы, их шутки, песни, жесты традиционно недвусмысленны и тщательно подобраны для того, чтобы выразить то, что не может позволить себе жена из высшего класса. Все это принадлежат к «кругу человеческих чувств» и отвлекает от «круга ко». Почему бы не позволить себе такое. Но при всем том – это две разные сферы.

Проститутки живут в заведениях, которые должны иметь лицензию. После вечера, проведенного с гейшей, мужчина может захотеть посетить проститутку. Плата невелика, и небогатым мужчинам приходится отказывать себе в общении с гейшами, довольствуясь только такой формой расслабления. Портреты девушек выставлены снаружи заведения, и мужчины обычно проводят много времени, достаточно откровенно изучая картинки, перед тем как сделать выбор. Эти девушки имеют низкий статус, и их не превозносят, как гейш. В большинстве своем, это – дочери бедняков, проданные в заведение своими нуждающимися семьями. Они не обучены искусству развлечения, как гейши. Раньше, прежде чем Япония осознала, что Запад не одобряет этого обычая, и положила ему конец, девушки сами сидели перед публикой, демонстрируя свои невозмутимые лица клиентам, выбирающим человеческий товар. Теперь их заменили фотографии.

Одну из этих девушек может выбрать человек, который становится ее исключительным покровителем и после заключения контракта с заведением делает своей любовницей. Такие девушки защищены условиями договора. Однако мужчина может взять в любовницы служанку или продавщицу и не подписывая контракта, и такие «добровольные любовницы» – самые беззащитные. Это именно те девушки, которые, скорее всего, влюблены в своих партнеров, но они не попадают ни в один из признанных кругов обязанностей. Когда японцы читают наши сказки и поэмы о юных матерях, брошенных своими любовниками «с ребенком на руках», они сравнивают их со своими «добровольными любовницами».

Гомосексуальные пристрастия также относятся к традиционным «человеческим чувствам». В старой Японии это считалось допустимыми удовольствиями для людей высокого статуса, таких как самураи или священники. В эпоху Мэйдзи, когда японцы в своем стремлении заслужить одобрение Запада поставили многие из своих обычаев вне закона, то же было сделано и в отношении гомосексуальных связей. Однако они все равно попадают в ту категорию «человеческих чувств», к которой не следует подходить с позиций морализаторства. Они должны занимать подобающее место и не мешать семейным делам. Поэтому к опасности того, что мужчина или женщина, как это говорят на Западе, «станет» гомосексуалистом, вряд ли относятся серьезно, даже если бы мужчина и решил профессионально стать гейшей мужского пола. Японцев особенно шокируют американские пассивные гомосексуалисты. Взрослые мужчины в Японии обычно ищут партнеров-мальчиков, поскольку взрослые считают пассивную роль ниже своего достоинства. Японцы тоже проводят границы тому, что можно делать человеку, не теряя при этом самоуважения, но их границы не совпадают с нашими.

Не морализируют они также насчет эротического самоудовлетворения. Ни один другой народ не придумал для этой цели такого количества приспособлений. В этой области японцы также стремились предупредить осуждение иностранцев, исключив некоторые виды наиболее откровенной рекламы подобных предметов. Но сами они не считают их орудием зла. Сильное западное предубеждение против мастурбации, еще более сильное в большей части Европы, чем в Соединенных Штатах, глубоко отпечатывается в нашем сознании с юности. Мальчик слышит произносимые шепотом слова о том, что это сводит человека с ума или делает его лысым. Его мать может что-то заметить, когда он еще в детском возрасте, поднять шум и наказать его физически. Она может связать ему руки или пригрозить, что его накажет Бог. Японские младенцы и дети не сталкиваются ни с чем подобным, и, повзрослев, не придерживаются подобного отношения. Аутоэротизм является удовольствием, по поводу которого они не чувствуют никакой вины, и полагают, что тот находится под достаточным контролем, если занимает незначительное место в приличной жизни.

Опьянение – еще одно из дозволенных «человеческих чувств». Японцы считают обет американцев о полном воздержании от алкоголя одной из западных причуд. Точно так же они рассматривают нашу агитацию за введение сухого закона на их территории. Пить сакэ – это удовольствие, в котором ни один человек в здравом уме себе не откажет. Но с другой стороны, алкоголь принадлежит к мелким утехам, и ни один здравомыслящий человек не попадет от него в зависимость. Согласно их образу мысли, человек боится «стать» пьяницей не больше, чем боится «стать» гомосексуалистом. И в самом деле, хронический алкоголизм не является в Японии социальной проблемой. Алкоголь приятно расслабляет, поэтому семья и даже общество не считают человека отталкивающим, когда тот находится под влиянием алкоголя. Он не становится склонен к насилию и определенно никому не придет в голову, что он может избить своих детей. Пьяные истерики – дело обычное, как и всеобщий отдых от строгих японских правил позы и жеста. На городских вечеринках с сакэ мужчины любят усаживаться друг другу на колени.

Обычный японец строго разделяет выпивку и еду. Как только человек попробовал рис на деревенской вечеринке, где подается сакэ, это означает, что пить он уже не будет. Он перешел в новый «круг» и соблюдает их раздельность. Дома он может выпить сакэ после приема пищи, но не будет есть и пить одновременно. В получении удовольствий соблюдается очередность.

Японский взгляд на «человеческие чувства» имеет несколько следствий: он выбивает почву из-под ног западной философии двух сил – плоти и духа, непрерывно сражающихся за господство над жизнью каждого человека. В японской философии плоть не считается злом. Наслаждаться радостями, которые она предоставляет – не грех. Дух и тело не являются противоборствующими силами вселенной, и японцы доводят эту доктрину до логического завершения: мир не является полем битвы между добром и злом. Сэр Джордж Сэнсом пишет: «На протяжении всей истории японцы, по-видимому, сохранили до некоторой степени эту неспособность выделить, или неготовность поднять проблему зла».¹ Фактически они неизменно отказывались признать, что на жизнь можно смотреть под таким углом. Они верят, что у человека две души, но это не добрые импульсы, борющиеся со злыми. Это «тонкая» душа и «грубая» душа, и в жизни каждого человека – и каждой нации – бывают случаи, когда ему следует быть «тонким», и когда быть «грубым». Одной душе не уготован ад, а другой – рай. Они обе необходимы и хороши в разных ситуациях.

Точно так же их боги соединяют в себе и добро, и зло. Самый популярный из них – Сусаноо, – «Его Стремительное и Неистовое Мужское Величество»,² брат солнечной богини, которого западная мифология за грубое поведение в отношении сестры определила бы как демона. Сестра пытается вышвырнуть его из своей комнаты, потому что подозревает, зачем он пришел. Он буйствует, разбрасывая экскременты по столовой, где она со своими почитателями совершает праздничную церемонию первых фруктов. Он разрушает запруды на ее рисовых полях, что является ужасным оскорблением. Как наихудшее и наиболее загадочное для западного человека кощунство, – проделав в крыше отверстие, он бросает в ее комнату шкуру, содранную с живой пегой лошади. Боги устраивают Сусаноо допрос по поводу всех этих бесчинств, строго наказывают и сбрасывают его с небес на Землю Мрака. Но тем не менее, он остается любимейшим богом японского пантеона и в полной мере пользуется уважением. Такие божественные персонажи являются обычными в мировой мифологии, однако, в наиболее развитых этических религиях им отказывают в почитании, потому что философия космического конфликта между добром и злом считает более уместным разделять сверхъестественные силы на противоположные группы – черное и белое.

Японцы всегда однозначно отрицали то, что добродетель состоит в борьбе со злом. Как на протяжении веков учили их философы и религиозные наставники, такой моральный кодекс чужд Японии. Они уверенно заявляют, что это является свидетельством морального превосходства их народа. Китайцам, говорят они, пришлось создавать моральный кодекс, который возводил жэнь – справедливое и великодушное поведение – в ранг абсолютного стандарта, применяя который, можно было считать людей и поступки неполноценными, если в них имелся такого рода недостаток. «Моральный кодекс был хорош для китайцев, низменная природа которых требовала подобных искусственных способов сдерживания», – так писал великий синтоист восемнадцатого столетия Мотоёри; о том же писали и говорили современные буддийские учителя и националистические лидеры. Человеческая природа в Японии, – утверждают они, – изначально добра, и ей следует доверять. Нет необходимости бороться со своей злой половиной. Следует держать открытыми глаза своей души и действовать подходящим образом в разных ситуациях. Если природа «загрязнилась», пятна следует сразу же удалить, чтобы снова воссияло первозданное человеческое добро. Буддийская философия зашла в Японии дальше, чем в любой другой стране, в утверждении, что всякий человек – потенциальный Будда, и что правила добродетели черпаются не из священных писаний, а человек сам открывает их в собственной просветленной и невинной душе. Почему человек не должен доверять тому, что там находит? Человеческой душе не свойственно зло. В японской теологии не встретишь восклицаний, характерных для Псалмов: «Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя ».¹ Они не исповедуют догмата о грехопадении человека. «Человеческие чувства» являются благом, которое человек не должен осуждать. Ни философ, ни землепашец их не осуждают.

Для американского уха такие доктрины звучат как философия потакания своим желаниям и вседозволенности. Однако японцы, как мы видели, высшей целью человеческой жизни считают исполнение долга. Они целиком принимают тот факт, что выплата он подразумевает принесение в жертву личных желаний и удовольствий. Идея о том, что погоня за счастьем может быть серьезной жизненной целью , выглядит в их глазах возмутительно и безнравственно. Счастье является удовольствием, которое человек позволяет себе, если может, но делать из него критерий, которым можно оценивать государство и семью, – это совершенно немыслимо. В том, что человек часто невыносимо страдает, чтобы жить в соответствии со своими обязанностями тю, ко и гири, – для них нет ничего неожиданного. Это делает жизнь трудной, но они к этому готовы, постоянно отказывая себе в наслаждениях, которые никоим образом не считают злом. Это требует силы воли, но как раз она-то и является в Японии наиболее ценной добродетелью.

С этой же точкой зрения связано то, что в японских романах и пьесах столь редок хэппи-энд. Американская публика жаждет разрешения проблем. Она хочет верить, что люди после этого заживут счастливо. Она хочет убедиться, что добродетель вознаграждена. Если им приходится плакать в конце пьесы, – это связано с тем, что в характере героя был недостаток, или же он стал жертвой несправедливого социального порядка. Но гораздо более приятно, если для героя все заканчивается хорошо. Японская же массовая аудитория заливается слезами, наблюдая, как герой трагически заканчивает свою жизнь, а милая героиня погибает из-за поворота колеса фортуны. Такие сюжеты являются кульминацией вечерних программ. Люди идут в театр чтобы увидеть именно это. Даже их современные фильмы построены на теме страданий героя и героини. Они любят друг друга и отказываются друг от друга. Они счастливы при вступлении в брак, но один из них заканчивает самоубийством ради подобающего исполнения своего долга. Жена, которая посвятила себя спасению карьеры мужа и пожертвовала собой ради того, чтобы он развивал свое великое актерское дарование, теряется в огромном городе, чтобы освободить его для новой жизни, и безропотно умирает в нищете в день его великого триумфа. Здесь не нужен счастливый конец. Сочувствие и симпатия к самоотверженному герою и героине и без того правомерны. Их страдание – не Божья кара, а свидетельство того, что они выполнили свой долг любой ценой и не позволили ничему – ни забвению, ни болезни, или смерти – сбить их с пути истинного.

Современные японские военные фильмы сделаны в той же традиции. Американцы, которые смотрят такие фильмы, часто говорят, что это лучшая пропаганда пацифизма, которую они когда-либо видели. Это реакция американцев вполне понятна, потому что фильмы полностью посвящены военным жертвам и страданиям. В них не увидишь военных парадов, оркестров, гордых маневров флота и огромных орудий. Идет ли в них речь о русско-японской войне или китайском инциденте, – они непреклонно подчеркивают монотонную рутину грязи и маршей, тяготы заурядного сражения, безрезультатность кампаний. Их финальные сцены не рисуют победы или даже атаки с «банзай». Они изображают ночные привалы в непролазной грязи в каком-то безликом китайском городишке, или же искалеченных, хромых и слепых представителей трех поколений японской семьи, пережившей три войны. В других случаях – это семья погибшего солдата, оплакивающая потерю кормильца – мужа и отца, – которая сплотилась, чтобы продолжать жить без него. Патетика англо-американского фильма «Кавалькада» здесь совершенно отсутствует. Они даже не драматизируют тему выздоровления раненых ветеранов. Не упоминаются даже целей, во имя которых велась война. Для японской аудитории достаточно, что эти люди на экране выплатили свой он всем, чем могли, а поэтому такие фильмы в Японии были в действительности пропагандой милитаризма. Их спонсоры знали, что посмотрев эти фильмы, японская аудитория отнюдь не проникнется пацифизмом.