2. Японцы на войне

Во всякой культуре есть свои общепринятые правила ведения войны, и часть из них разделяют все западные нации, независимо от специфических различий. Существует определенный набатный призыв, подымающий нацию на решительную битву изо всех сил, существуют определенные формы подбадривания в случае локальных поражений, определенные закономерности в соотношение роковых бедствий в случае поражения и определенные правила поведения для военнопленных. Все перечисленное является предсказуемым в войнах между западными нациями просто потому, что они имеют много общего в культурной традиции, включая способы ведения военных действий.

Все те аспекты, в которых действия японцев расходились с западными военными конвенциями, находились в полном соответствии с их собственными взглядам на жизнь и убеждениями о человеческом долге в целом. Для систематического исследования японской культуры и форм поведения не имело значения, являются ли эти отличия решающими в военном смысле: любые из них могли быть важны, поскольку поднимали вопрос о характере японцев, на который нам нужно было дать ответ.

Сами предпосылки, которые Япония использовала для оправдания войны, были противоположны тем, из которых исходили американцы. Япония по-иному оценивала международную ситуацию. Америка связывала войну с агрессией стран Оси: Япония, Италия и Германия несправедливо нарушили международный мир своими захватническими действиями. Независимо от того, где Ось захватила власть – в Манчжоу-го, в Эфиопии или в Польше, – это доказывало, что они встали на порочный путь угнетения слабых народов. Они согрешили против международного закона «живи сам и давай жить другим», или, по крайней мере, против принципа «открытости дверей» для свободного предпринимательства. Япония же видела причины войны в ином свете. По ее мнению, в мире царила анархия из-за того, что каждая нация обладала абсолютным суверенитетом; Японии пришлось вступить в борьбу, дабы установить иерархию, – разумеется, с Японией во главе, – поскольку только она представляла собой нацию, воплощавшую подлинную иерархию сверху донизу, а потому именно она смогла понять необходимость того, чтобы «каждый занимал подобающее место». Япония, добившись порядка и мира у себя на родине, справившись с бандитизмом, построив дороги, электрическую и стальную индустрию, дав, согласно ее официальным цифрам, образование в общественных школах 99,5 % подрастающего поколения, должна была, в соответствии с японскими представлениями об иерархии, поставить на ноги и своего отсталого младшего брата – Китай. Будучи одной расы со всей Великой Восточной Азией, она должна была устранить Соединенные Штаты, а после них – Британию и Россию – из этой части мира и занять «подобающее место». Все страны должны были войти в состав единого мира со строгой международной иерархией. В следующей главе мы познакомимся с тем, почему в японской культуре иерархия является высшей ценностью. Порождение такой фантазии было закономерным для Японии. К ее сожалению, страны, которые она оккупировала, смотрели на это по-другому. Однако даже поражение не привело ее к моральному отречению от идеалов Великой Восточной Азии. Даже японские военнопленные, которые менее всего были настроены шовинистически, редко заходили так далеко, чтобы осуждать цели Японии на континенте и в юго-западной части Тихого океана. Япония неизбежно будет еще очень долго сохранять, помимо прочих, одну из наиболее важных своих врожденных склонностей – веру в иерархию и убеждение в ее необходимости. Это совершенно чуждо поборникам равенства – американцам, но, тем не менее, нам необходимо понять, что именно Япония подразумевала под иерархией и какие преимущества с ней связывала.

Свои надежды на победу Япония строила на других основаниях, нежели Соединенные Штаты. Она провозглашала, что это будет победа духа над материей. Америка большая, ее вооружение превосходно, но какое это имеет значение? Все это, – говорили они, – мы учли и не придаем большого значения. «Если бы мы боялись цифр, – читали японцы во влиятельной газете «Майнити Симбун», – война бы не началась. Огромные ресурсы врага создавались не этой войной».

Даже когда Япония одерживала победы, ее гражданские чиновники, Верховное командование и солдаты повторяли, что это не соревнование в силе оружия; для них это было противоборством нашей веры в вещи с их верой в дух. Когда побеждали мы, они не уставали повторять, что в такой борьбе материальная сила все равно неизбежно потерпит поражение. Эта догма, без сомнения, стала удобным оправданием во время поражений на Сайпане и Иводзиме, но не поражения в целом. В течение всех месяцев японских побед она выполняла функции набатного призыва, и стала общепринятым лозунгом еще задолго до Пёрл-Харбора.¹ В 1930-х генерал Араки – фанатичный милитарист и бывший военный министр – написал в обращении ко «всей японской расе», что «подлинная миссия» Японии заключается «в распространении и прославлении имперского порядка в пределах четырех морей. Неравенство в силе нас не беспокоит. Почему нас должны волновать материальные вещи?»

Разумеется, как любую другую нацию, готовящуюся к войне, японцев они все-таки волновали. На протяжении 30-х годов часть их национального дохода, расходуемая на вооружение, выросла до астрономических пределов. К моменту нападения на Пёрл-Харбор почти половина национального дохода тратилась на армию и флот, и из всех затрат правительства только 17 % направлялись на финансирование всех гражданских нужд. Разница между Японией и западными нациями была не в том, что первая беспечно отнеслась к материальному оснащению армии и флота. Но корабли и пушки были только внешними проявлениями бессмертного японского духа. Они были такими же символами, как символом доблести самурая был его меч.

Япония была столь же последовательна в преувеличении своих нематериальных ресурсов, как Соединенные Штаты – в своем уповании на мощь. Японии, также как и Соединенным Штатам, пришлось развернуть кампанию тотального производства, но ее кампания опиралась на собственные предпосылки. Япония утверждала, что дух – это все, а он вечен. Материальные вещи, конечно, тоже необходимы, но они играют подчиненную роль и со временем терпят поражение. «У материальных ресурсов есть предел, – провозглашало японское радио, – по той причине, что материальные вещи не могут существовать тысячелетиями». Эта ставка на дух в военных буднях проявлялась буквально: в японских военных катехизисах использовался лозунг, который не был придуман специально для данной войны, а уходил корнями в традицию: «Противопоставить наше умение их числу и нашу плоть их железу». Все военные уставы начинались со строки, выделенной жирным шрифтом: «Прочитай это, и война будет выиграна». Их пилоты, в самоубийственных атаках направлявшие миниатюрные самолеты на наши военные корабли, были неисчерпаемым источником доказательств превосходства духа над материей. Японцы называли их Корпусом камикадзе, в честь камикадзе – божественного ветра, который в XIII столетии спас Японию от нашествия Чингисхана, разбросав по морю и опрокинув его корабли.

Даже в гражданской обстановке японские власти понимали тезис о превосходстве духа над материальными условиями буквально. Устают ли люди от двенадцатичасового рабочего дня на заводах и постоянных ночных бомбежек? «Чем труднее становится нашим телам, тем выше над ними возносятся наша воля и наш дух». «Чем сильнее мы устаем, тем большее удовольствие доставляет тренировка». Мерзнут ли люди зимой в бомбоубежищах? Общество физической культуры «Дай Ниппон» рекомендовало по радио делать согревающую ритмическую гимнастику, которая не только была заменителем отопления и ночлега, но более того, могла заменить пищу, которой не хватало для поддержания сил. «Конечно, кое-кто может сказать, что при нынешнем недостатке еды нам не приходится думать о гимнастике. Нет! Чем труднее с едой, тем интенсивней должны мы наращивать физическую силу другими способами». То есть, предлагалось увеличивать физическую силу, еще больше ее расходуя. Американская точка зрения на телесную энергию, основанная на том, что количество накопленной энергии зависит от того, восемь или пять часов человек спал ночью, получил ли он свою привычную пищу и не мерзнет ли он, здесь сталкивается с подсчетами, не принимающими во внимание восстановление сил. Такой подход был бы слишком материалистичным.

Японское радиовещание во время войны зашло еще дальше. В сражении дух возвышался даже над фактом физической смерти. В одной передаче рассказывалось о герое-летчике и чуде его победы над смертью:

«После того, как закончились воздушные бои, японские самолеты возвращались на базу маленькими группами по три-четыре машины. Капитан находился на самолете, который вернулся одним из первых. Выйдя из самолета, он стоял на земле и наблюдал за небом в бинокль, считая возвращавшихся подчиненных. Он выглядел очень бледным, но хорошо держался на ногах. После того, как вернулся последний самолет, капитан составил рапорт и прошел в штаб, где отдал рапорт командиру. Однако сразу после этого он внезапно упал на землю. Находившиеся рядом офицеры подбежали, чтобы оказать помощь, но, увы, он был мертв. При осмотре тела обнаружилось, что оно давно остыло: капитан получил смертельное ранение в грудь. Тело только что умершего человека не может быть холодным. Однако тело мертвого капитана было холодным, как лед. Должно быть, капитан умер еще раньше, и рапорт отдавал его дух. Такой удивительный факт, вероятно, стал возможен благодаря сильному чувству ответственности, которым обладал погибший капитан».

Конечно, для американцев это звучит как вопиющая ложь, но образованные японцы над этой передачей не смеялись. Они были уверены, что японские слушатели не воспримут ее как небылицу. Во-первых, они отмечали, что диктор честно сказал, что подвиг капитана был «сверхъестественным событием». Но почему бы и нет? Ведь душу можно натренировать. Очевидно, капитан был непревзойденным мастером самодисциплины. Если всей Японии известно, что «невозмутимый дух может существовать тысячу лет», почему он не может просуществовать хотя бы несколько часов в теле капитана авиации, который сделал «ответственность» главным законом своей жизни? Японцы верили, что с помощью практической дисциплины человек может достичь превосходства духа. Капитан этого достиг.

Будучи американцами, мы можем совершенно не воспринимать эти крайности, считая их самооправданием бедного народа или ребячеством обманутой нации. Однако если бы мы сделали такое, нам стало бы труднее иметь с ними дело в войне или в мире. Подобные догмы были привиты японцам определенными табу и запретами, определенными методами подготовки и дисциплины. Все это – вовсе не отдельные странности. Только обратив внимание на это обстоятельство, американцы смогут понять, что имеют в виду японцы, когда, потерпев поражение, делают вывод, что дух был недостаточно силен, и именно поэтому защита позиций «с бамбуковыми копьями» оказалась авантюрой. Но еще более важным будет, если мы сможем обратить внимание на их признания: это им не хватило духа, их дух столкнулся в бою и на заводах с духом американского народа. Как говорили они после поражения, во время войны их «втянули в субъективность».

Для того, кто занимается сравнительным исследованием культур, показательной была японская манера высказываться во время войны на совершенно разные темы, а не только о необходимости иерархии и превосходстве духа. Японцы постоянно говорили о безопасности и боевом духе в том смысле, что те являются только делом предвидения. Независимо от характера катастрофы, будь то бомбардировка гражданского населения, поражение на Сайпане, или провал обороны Филиппин, народу она преподносилась как предвиденная заранее, а потому волноваться совершенно не о чем. Радио старалось, как могло, очевидно, рассчитывая успокоить японский народ, убедив его в том, что он по-прежнему живет в досконально известном мире. «Американская оккупация Кыски¹ делает Японию досягаемой для американских бомбардировщиков. Но нам хорошо известно это обстоятельство, и мы приняли необходимые меры». «Без сомнения противник предпримет наступление на нас, комбинируя сухопутные, морские и воздушные операции, но это учтено в наших планах». Военнопленные, даже из тех, кто ожидал скорого поражения Японии в безнадежной войне, были уверены, что бомбежки не ослабят Японию на внутреннем фронте, «потому что все это предвидели заранее». Когда американцы начали бомбить японские города, вице-президент Ассоциации производителей авиационной техники сообщил: «Вражеские самолеты, наконец, появились над нашими головами. Однако мы, кто занят в самолетостроении и кто с самого начала этого ожидал, сделали все необходимые приготовления, чтобы вовремя отреагировать. Поэтому беспокоиться не о чем». Только полагая, что все было предусмотрено заранее и вообще запланировано, японцы могли продолжать отстаивать столь значимые для них позиции, что все происходит в соответствии с их активной волей; никто не может их обмануть. «Нам не следует думать о себе как о пассивной жертве нападения, – мы сами бросили вызов врагу». «Враг, приходи, если хочешь. Вместо того чтобы говорить: “Наконец случилось то, что должно было случиться”, – мы скорее скажем: “Произошло то, чего мы ожидали. Мы рады, что это случилось”». Выступая в парламенте, военно-морской министр процитировал наставления великого воина 1870-х Такамори Сайго: «Есть два вида возможности: одна, на которую мы полагаемся, а другая – которую мы создаем. Попав в серьезное затруднение, нельзя упустить шанса создать себе возможность». А когда американские войска вошли в Манилу, генерал Ямасито, как передало радио, «…заметил с широкой улыбкой, что теперь неприятель у нас в кармане…». «Быстрое падение Манилы, вскоре после высадки неприятеля в заливе Лингаен, оказалось возможным только в результате тактики генерала Ямасито и соответствовало его плану. Операции генерала Ямасито теперь постоянно имеют успех». Одним словом, они успешно потерпели поражение.

Американцы зашли столь же далеко как и японцы, только в противоположном направлении. Мы вступили в войну потому, что эта битва была нам навязана. Они на нас напали, а потому пусть пеняют на себя. Ни один оратор, намереваясь успокоить рядовых американцев, не говорил о Пёрл-Харборе и Батане:² «Это все было учтено в наших планах». Вместо этого наши официальные лица говорили: «Враг сам напросился. Мы покажем ему, на что способны». Для американцев вся жизнь – это ответ на непрекращающийся вызов со стороны мира, и потому они находятся в постоянной готовности к этому вызову. Объяснения и оправдания японцев опираются, скорее, на стиль их жизни, который состоит в планировании и расписывании всего наперед, и для которого наибольшую угрозу составляет все непредусмотренное.

Другая постоянная тема обсуждений японцев в ходе войны также проливала свет на особенности их жизни. Они постоянно говорили, что «на них устремлены глаза всего мира», поэтому их долг – продемонстрировать японский дух во всей полноте. Когда американцы высадились на Гуадалканале³, приказы японского командования по войскам сводились в основном к тому, что теперь они находятся под пристальным вниманием «мира» и должны показать, на что способны. Японских моряков предупреждали, что если их корабль будет торпедирован, и они получат приказ покинуть его, то должны размещать людей в шлюпках как можно приличнее, иначе «мир будет над вами смеяться. Американцы снимут вас на пленку и покажут в Нью-Йорке». Их волновало, какое впечатление они произведут на мир. Беспокойство по этому поводу также глубоко укоренено в японской культуре.

Наиболее известный вопрос о японских порядках имеет отношение к Его Императорскому Величеству – императору. Каково было влияние императора на подданных? Некоторые американские авторитеты указывали, что на протяжении всех семи столетий феодализма в Японии император был призрачной, номинальной фигурой. Непосредственную верность всякий человек соблюдал в отношении своего господина – даймё, а также военного правителя – сёгуна. Вассальская верность императору вряд ли существовала реально. Он был изолирован в уединенном дворце, а церемонии и деятельность строго ограничивались предписаниями сёгуна. Оказание почестей императору даже для знатного феодального властителя считалось изменой, и для народа Японии император по сути дела не существовал. Если Японию только можно понять в связи с ее историей, – настаивали эти американские аналитики, – как же может император, который был выведен из тени на памяти еще нынешнего поколения, стать реальным источником вдохновения для такой консервативной нации как японцы? Японские публицисты, которые снова и снова твердят о неувядающей власти императора над своими подданными, чрезмерно пыжатся, – говорили они, – и их настойчивость только доказывает слабость его позиции. Поэтому нет оснований для американской политики во время войны деликатничать с императором. Все говорит в пользу того, что следует предпринять самую мощную атаку против той порочной концепции фюрера, которую недавно состряпали японцы. Именно она является ядром их модернистской националистической религии синто, и если подорвать ее, опровергнув святость императора, весь каркас враждебной нам Японии развалится.

Многие из рассудительных американцев, которые знали Японию и были знакомы с рапортами с передовой и японскими источниками, придерживались противоположных убеждений. Тот, кому приходилось жить в Японии, хорошо знал, что ничто другое не воспринимается японским народом столь остро и не подстегивает его боевой дух, как любое пренебрежительное слово об императоре или откровенные нападки на него. Они не считали, что в глазах японцев нападки на императора тождественны нападкам на милитаризм. Они видели, что благоговение перед императором не ослабевало даже в годы после первой мировой войны, когда великим паролем было слово «де-мок-ра-сия», а милитаризм был настолько дискредитирован, что военные предусмотрительно переодевались в штатское, прежде чем появляться на улицах Токио. Почтение японцев к вождю империи, – настаивали эти жители Японии, – нельзя ровнять с поклонением Гитлеру, степень которого была барометром состояния нацистской партии и которое переплелось со всеми пороками фашистской программы.

Без сомнения, о том же свидетельствовало и общение с японскими военнопленными. В отличие от западных солдат, их не инструктировали о том, что надо говорить и о чем умалчивать в плену, поэтому их ответы на любые темы были совершенно не регламентированы. Отсутствие инструкций на этот счет, было, разумеется, связано с японской политикой несдачи в плен. Она оставалась неизменной до последних месяцев войны, и даже тогда перемены коснулись только определенных армий или подразделений. Свидетельства пленных заслуживают внимания, поскольку представляют все многообразие мнений в японской армии. Это не были представители частей, сдавшихся в плен из-за низкого боевого духа, а потому – нетипичных. Все эти солдаты за редким исключением при пленении были ранены или находились без сознания, а потому не в состоянии были оказать сопротивление.

Те из японских военнопленных, кто отличался бескомпромиссным фанатизмом, своим крайним милитаризмом были обязаны императору: они «исполняли его волю», «успокаивали его дух», «умирали по приказу императора». «Император направил людей на войну, и моим долгом было повиноваться». Но те, кто отрицал нынешнюю войну и захватнические планы Японии, тоже обычно связывали свои миролюбивые убеждения с императором. Он для всех них значил все. Утомленные войной говорили о нем как о «его миролюбивом величестве» и настаивали, что император «всегда был либералом и противником войны». «Его обманул Тодзио».¹ «Во время маньчжурского инцидента он продемонстрировал, что он против военных». «Война была начата без ведома и одобрения императора; он не любит войну и не позволил бы, чтобы его подданных втянули в нее; император не знает, как плохо обращаются с его солдатами». Этим японцы отличались от немецких военнопленных, которые, как бы сильно ни сожалели, что Гитлера предали генералы или высшее командование, все-таки связывали войну и подготовку к войне именно с Гитлером, считая его главным зачинщиком. Японские военнопленные были достаточно искренни в том, что не смешивали почтение к императорскому двору с милитаризмом и агрессивной военной политикой.

Однако император был для них неотделим от Японии. «Япония без императора – это не Япония». «Японию невозможно представить без императора». «Японский император является символом японского народа, центром его религиозной жизни. Он – высший объект религиозного поклонения». Также если бы Япония проиграла войну, в этом не мог быть повинен он. «Люди не считают императора ответственным за войну»; «В случае поражения обвинили бы кабинет и военных лидеров, но не императора»; «Даже если бы Япония проиграла войну, десять из десяти японцев все еще почитали бы императора».

Такое единодушие в признании того, что император выше критики, представлялось липой американцам, которые не привыкли исключать никого из представителей человеческого рода из-под скептического наблюдения и критики. Но не было сомнений, что таков был бы глас Японии даже в случае ее поражения. Те, кто чаще других допрашивал пленных, заявляли в качестве вердикта, что в каждый протокол допроса нет необходимости вносить фразу: «Отказывается свидетельствовать против императора». Это делали все пленные, даже те, кто сотрудничал с союзниками и участвовал в пропагандистских радиопередачах в нашу пользу на японские войска. Из всех военнопленных, как видно из накопленных интервью, только три оказались умеренно настроены против императора; но из них лишь один зашел настолько далеко, что сказал: «Было бы ошибкой оставить императора на троне». Второй назвал императора «слабоумным человеком, не более чем марионеткой», а третий только предположил, что императору следовало бы отречься в пользу своего сына, и что если бы монархию упразднили, то молодые японские женщины могли бы надеяться получить свободу, чему они давно завидовали у американок.

В силу всего этого, японские командиры могли играть на почти единодушном почитании императора, когда в войсках раздавали сигареты «от императора», или отдавали указание в его день рождения три раза поклониться в сторону востока с криками «банзай»; когда распевали со своими подчиненными утром и вечером – «даже если подразделение бомбили днем и ночью» – «священные слова», с которыми сам император обратился к вооруженным силам в «Рескрипте к солдатам и матросам», так, что «звуки пения эхом прокатывались по всему лесу». Милитаристы использовали лозунг верности императору везде, где было возможно. Они призывали народ «исполнить желание Его Императорского Величества», «рассеять тревогу вашего императора», «продемонстрировать ваше уважение к Его Императорскому Великодушию», «умереть за императора». Но такое повиновение его воле было обоюдоострым. Как говорили многие пленные, – японцы, «если повелит император, будут сражаться решительно, даже с бамбуковыми копьями в руках, и если он повелит, они столь же быстро остановятся»; «Японцы завтра же побросают оружие, если император издаст такой указ»; «Даже Квантунская армия в Манчжурии», – наиболее воинственная и шовинистическая, – «сложит оружие»; «Только его слова могут заставить японский народ признать поражение и согласиться заняться восстановлением».

Эта безусловная и безграничная верность императору находилась в заметном контрасте с критицизмом в отношении всех других лиц и групп. Как в японских газетах и журналах, так и в свидетельствах военнопленных присутствовала критика в адрес правительства и военных лидеров. Военнопленные свободно могли осуждать своих конкретных командиров, особенно тех, кто не делил с солдатами опасности и тяготы военной жизни. Они были настроены особенно критически к тем, кто эвакуировался на самолете и оставил свои части доводить бой до конца. Обычно они хвалили одних офицеров и осуждали других. Одним словом, не ощущалось, что когда речь заходит о чем-то японском, они не отличают хорошее от плохого. «Правительство» критиковали даже газеты и журналы их родных островов. В прессе раздавались призывы к более эффективному руководству и лучшей координации усилий, и отмечалось, что правительство не оправдывает ожиданий. Осуждалось даже ограничение свободы слова. Хорошим примером является выступление в колонке редактора токийской газеты бывших членов парламента и руководителя японской тоталитарной партии – Ассоциации поддержки императорской власти – в июле 1944 года. Один из них сказал: «Я думаю, что существуют разные способы воодушевить японский народ, но самый важный – свобода слова. Эти несколько лет люди не имели возможности откровенно говорить о том, что думают. Они боялись, что их осудят, если они позволят себе обсуждать некоторые вещи. Они сомневались и старались сгладить острые углы, так что общественное мнение действительно стало робким. При таком положении вещей нам никогда не удастся осуществить полное народовластие». Другой оратор продолжил эту тему: «Я проводил собрания с людьми из избирательных округов почти каждый вечер и спрашивал их о многих вещах, но все они боялись говорить. Свобода слова не признается. Безусловно, в такой ситуации невозможно стимулировать волю к борьбе. Люди столь сильно связаны так называемым «Особым законом военного времени о наказании» и «Законом о национальной безопасности», что стали столь же робкими, как в период феодализма. Поэтому воля к борьбе, которая могла бы возрасти, остается в настоящее время слабой».

Таким образом, даже во время войны японцы критиковали правительство, верховное командование и своих непосредственных начальников, не признавая достоинства всеобщей иерархии безоговорочно. Но император был исключением. Как это оказалось возможным, если его верховенство утвердилось совсем недавно? Какая причуда японской души позволила ему занять в ней столь священное место? Правду ли говорили японские военнопленные, утверждая, что люди стояли бы насмерть «с бамбуковыми копьями», если бы он приказал, и они же смирились бы с поражением и оккупацией, будь на то его воля? Имела ли эта бессмыслица целью сбить нас с толку? Или, возможно, это была правда?

Все эти коренные вопросы о поведении японцев на войне, от их антиматериалистического уклона до отношения к императору касались как территории Японии, так и воюющих фронтов. Некоторые особенности проявлялись именно в японской армии. Одна из них связана с отношением к потерям в вооруженных силах. Японское радио хорошо выразило эти различия с американцами, когда с возмущенным недоверием описывало награждение Военно-морским ведомством адмирала Джорджа С. Маккейна, – командующего оперативной группы на Формозе.

«Официальным поводом для награждения было не то, что командующий Джон С. Маккейн смог обратить японцев в бегство, хотя мы не видим, почему бы и нет, поскольку именно это упоминалось в официальном сообщении Нимица. …Итак, поводом для награждения адмирала Маккейна было названо то, что ему удалось спасти два поврежденных американских военных корабля и благополучно сопроводить их на базу. В этом сообщении важно не то, что все это выдумка, но то, что это правда. …Поэтому мы не ставим под вопрос достоверность спасения адмиралом Маккейном двух кораблей, но хотим обратить ваше внимание на тот любопытный факт, что спасение поврежденных кораблей заслуживает в Соединенных Штатах награды».

Американцев вообще волнует спасение, оказание всяческой помощи тем, кто прижат к стене. Героический поступок тем более считается таковым, если спасают что-то «поврежденное». Японские понятия о храбрости исключают такое спасение. Даже средства безопасности, установленные на наших Б-29 и истребителях, они расценивали как проявление «трусости». Пресса и радио снова и снова возвращались к этой теме. Достойным является принимать на себя риск, связанный с жизнью и смертью; предпринимать меры безопасности – нет. Эта позиция также нашла выражение в отношении к раненым и больным малярией. Такие солдаты считались «поврежденным имуществом», и оказываемая им медицинская помощь была совершенно неадекватной даже с точки зрения поддержания разумной эффективности военной силы. С течением времени, всякого рода трудности с обеспечением усугубили недостаток медицинской помощи, но дело было не в том. Роль здесь сыграло японское презрение к материализму: солдат учили, что смерть сама по себе является победой духа, и забота, подобная нашей, о больных мешает проявлению героизма, как и спасательные средства на бомбардировщиках. Японцы вообще в отличие от американцев не привыкли полагаться в гражданской жизни на врачей и хирургов. Жалость в первую очередь ко всему поврежденному и претерпевшему урон в ущерб всем прочим мерам по обеспечению благосостояния особенно велика в Соединенных Штатах. Это часто отмечают даже гости из некоторых европейских стран в мирное время . Подобная жалость определенно чужда японцам. В ходе всех военных действий в японской армии не было специальных команд по спасению раненых из-под огня и оказанию первой помощи; у нее не было развитой медицинской службы на передовой и в тылу, как не было и тыловых реабилитационных госпиталей. Отношение японцев к медицинскому снабжению было достойно сожаления. Иногда, в случае крайней необходимости, госпитализированных просто убивали. Особенно на Новой Гвинее и Филиппинах, когда японцам часто приходилось отходить с позиции, на которой размещался госпиталь, они не связывались с рутиной эвакуации больных и раненых, даже если такая возможность была. Определенные действия предпринимались только в том случае, когда батальон совершал «запланированный отход», или ввиду неприятельской оккупации: ответственный медицинский офицер перед отходом часто расстреливал обитателей госпиталя, или они сами подрывали себя ручными гранатами.

Если такое отношение японцев к «поврежденным ценностям» было определяющим в их обращении с соотечественниками, оно также сказывалось и на обращении с американскими военнопленными. Согласно нашим стандартам, японцев следует признать виновными в жестокости и к собственным солдатам, и к пленным. Бывший главный медицинский офицер Филиппин полковник Гарольд У. Глэтли сказал после того, как провел три года в плену на Формозе, что «американским военнопленным оказывалась лучшая медицинская помощь, чем японским солдатам. Американские офицеры-медики, содержавшиеся в тюремных лагерях, могли заботиться о своих людях, тогда как у японцев врачей не было вовсе. Некоторое время единственным медицинским персоналом, который обслуживал японских солдат, были капралы и позже – сержанты». Японского офицера медицинской службы он видел только раз или два в год.¹

Наибольшей крайностью, до которой дошли японцы в своем отношении к потерям личного состава, была политика несдачи в плен. Любая западная армия, исчерпавшая свои силы и попавшая в безнадежное положение, сдается врагу. Ее солдаты продолжают считать себя достойными воинами и по международному соглашению их имена сообщаются на родину, чтобы семьи смогли знать, что они живы. Они не позорят себя ни как солдаты, ни как граждане, ни как члены семьи. Но японцы оценивали ситуацию по-другому. Честь обязывала их сражаться насмерть. В безвыходной ситуации японский солдат должен был покончить с собой последней ручной гранатой или пойти с голыми руками на врага в массовой самоубийственной атаке, но ни в коем случае не сдаваться. Если даже его брали в плен раненым и без сознания, он после этого «не смог бы ходить в Японии с поднятой головой», он был опозорен и «умирал» для своей прошлой жизни.

Конечно, на этот счет существовали армейские приказы, но несомненно, что на фронте не было нужды в официальных директивах. Армия действовала в соответствии с этим кодексом так, что в ходе кампании в Северной Бирме отношение попавших в плен к убитым составляло 142 к 17166, то есть 1:120. Из этих 142 человек, попавших в лагеря для военнопленных, почти все были ранены или захвачены без сознания; только очень немногие сдались в одиночку или группами по два-три человека. Для армий западных наций почти в порядке вещей, что военная часть не может выдержать потерю четверти–трети своего состава, и показатель сдачи в плен достигает примерно 4:1. Однако когда впервые сколько-нибудь заметное число японских войск сдалось в Холландии,¹ отношение оказалось 1:5, и это был выдающийся прогресс по сравнению с 1:120 в Северной Бирме.

Поэтому в глазах японцев пленные американцы выглядели опозоренными в связи с самим фактом сдачи. Они были «поврежденным имуществом», даже если не выпали из категории «полноценных людей» из-за ранений, малярии или дизентерии. Многие американцы, побывавшие в плену, рассказывали, какой опасной вещью был в лагерях смех американцев и как он уязвлял тюремщиков. В глазах японцев они пережили бесчестье, и им было горько, что американцы этого не сознают. Значительную часть приказов японских офицеров, которым должны были подчиняться американские пленные, приходилось исполнять и их японским стражам: форсированные марши и перевозки в тесноте были для них обычным делом. Американцы рассказывают также о том, как строго часовые требовали, чтобы пленные скрывали нарушения правил, а наибольшим преступлением было открытое неподчинение. В лагерях, где в дневное время пленных выводили работать на дорогах и стройках, им запрещалось приносить с собой на место ночлега еду из сельской местности, но иногда это допускалось, если фрукты и овощи были спрятаны. Если же это делалось открыто, охрана чувствовала себя страшно оскорбленной, полагая, что американцы издеваются над ее авторитетом. Открытый вызов авторитету безжалостно наказывался, даже если это было просто «ответной реакцией». Японские правила даже в гражданской жизни строго ограничивают ответную реакцию человека, которую их собственная армейская практика тем более жестко пресекала. Сказанное нельзя, конечно, рассматривать как оправдание зверств и проявлений безудержной жестокости, случавшихся в лагерях. Однако надо проводить различия между подобными действиями и теми, которые были следствием культурных привычек японцев.

Позор плена, особенно на ранних стадиях конфликта, усиливался вполне реальной верой японцев в то, что враг пытает и убивает любых пленных. Взять хотя бы слух о танках, которыми давят тела попавших в плен на Гуадалканале, распространившийся почти повсеместно. Аналогично и на некоторых японцев, которые пытались сдаться, наши войска смотрели с таким подозрением, что в качестве предосторожности убивали их сами, и это подозрение зачастую оправдывалось. Японец, которому не осталось ничего кроме смерти, часто гордился тем, что умирая, мог прихватить с собой врага; и зачастую делал это даже после того, как попал в плен. Имея предназначение, как выразился один из них, «сгореть на алтаре победы, было бы позором умереть, не совершив героического поступка». Эта возможность насторожила нашу армию и уменьшила показатель сдачи в плен.

Стыд перед пленом прочно засел в сознании японцев, которые как само собой разумеющееся принимали поведение, чуждое нашим представлениям о ведении войны, а наше поведение было столь же чуждым для них. Они возмущенно и с презрением говорили об американских военнопленных, которые просили сообщить свои имена правительству, чтобы их семьи узнали, что они живы. По крайней мере, рядовой и сержантский состав не был готов к сдаче американских войск на о-вах Батан, поскольку ожидал сопротивления по японскому образцу, и не мог примириться с тем фактом, что американцы не стыдились сдаваться в плен.

Самое драматическое отличие в поведении между западными солдатами и японскими заключалось без сомнения в содействии, которое последние, находясь в плену, оказывали силам союзников. Им не представляли себе, какими жизненными правилами можно было руководствоваться в этой новой для них ситуации; они были обесчещены, и их жизнь как японцев закончилась. В последние месяцы войны только совсем немногие представляли себе возвращение на родину, независимо от того, как окончится война. Некоторые просили о том, чтобы их убили, «но если ваши обычаи не разрешают этого, я буду образцовым пленным». Они были более чем образцовыми пленными. Старые армейские специалисты и закоренелые крайние националисты указывали склады боеприпасов, подробно объясняли расположение японских войск, сочиняли наши пропагандистские материалы и летали с нашими пилотами-бомбардировщиками, указывая им военные цели. Все выглядело так, будто они перевернули новую страницу, на которой было написано нечто противоположное тому, что говорилось на старой, но они выговаривали строки с прежней добросовестностью.

Разумеется, это относится не ко всем военнопленным. Некоторые оставались непримиримыми, и в любом случае были необходимы определенные благоприятные условия для того, чтобы такое поведение стало возможным. Командиры американской армии понятным образом проявляли нерешительность в принятии японской помощи за чистую монету, и были такие лагеря, где не делалось никаких попыток воспользоваться услугами, которые могли бы предоставить японцы. Однако там, где подобное делалось, первоначальное недоверие к доброй воле японских военнопленных пришлось отбросить.

Американцы не ожидали от них такого крутого поворота. Это не согласовывалось с нашим кодексом чести. Но японцы вели себя так, словно отдавшись полностью одной линии поведения и потерпев поражение, естественным образом переходили на другую. Можно ли было нам в послевоенные дни рассчитывать на такой же образ действий со стороны всех японцев, или это поведение было характерно для солдат, которые были захвачены поодиночке? Подобно другим особенностям поведения японцев, которые вырисовались перед нами во время войны, эта поднимала вопросы о свойственном им образе жизни в целом, способах реализации приобретенных ими установок и привычек мышления и поведения.