13. Японцы после капитуляции

У американцев есть все основания гордиться своим участием в управлении Японией после ее капитуляции. Политика Соединенных Штатов была изложена в переданной по радио 29 августа Государственной военно-морской директиве, в реализации которой в полной мере воплотился талант генерала Макартура. Действительно имевшиеся для гордости причины зачастую заслонялись пристрастным восхвалением или такой же пристрастной критикой в американской прессе и на радио, и лишь немногие разбирались в японской культуре достаточно хорошо, чтобы с уверенностью судить о том, желательна или нет предлагаемая политика.

Важнейшим вопросом во ходе капитуляции Японии был характер оккупации. Будут ли победители опираться на существующее правительство, включая императора, или его следует упразднить? Следует ли в каждом городке и провинции назначить администрацию с американскими офицерами во главе? В Италии и Германии была реализована схему, по которой учреждались местные штабы Американского военного правительства (АВП) в качестве интегральной части действующей армии, а управление внутренними делами на местном уровне находилось в руках союзных администраторов. В день капитуляции ответственные за организацию АВП в Тихоокеанском регионе все еще надеялись установить такой же порядок и в Японии. Также не знали и японцы, какую долю ответственности за собственные дела им будет позволено сохранить. Потсдамское соглашение утвердило только то, что «для обеспечения основных поставленных целей следует оккупировать на японской территории пункты, которые определят Союзники», и что в этих пунктах на все времена следует ликвидировать «власть и влияние тех, кто обманул и толкнул на неверный путь японский народ, втянув его в захватническую войну».

Государственная военно-морская директива для генерала Макартура, представляла собой вполне удачное решение вопроса – решение, которое штаб Макартура полностью поддержал. Ответственность за управление и реконструкцию страны была возложена на самих японцев. «Главнокомандующий будет осуществлять свое руководство через японскую управленческую систему и службы, включая императора, в той мере, в какой они будут удовлетворять американским целям. Японскому правительству будет разрешено по его инструкциям (генерала Макартура) осуществлять нормальные функции правительства в вопросах внутреннего управления». Таким образом, администрация генерала Макартура в Японии не похожа на администрации Германии и Италии. Это – исключительно штабная организация, использующая японскую бюрократию сверху донизу. Она адресует свои обращения императорскому японскому правительству, а не японскому народу или жителям определенных городов или провинций. Ее задачей является постановка японскому правительству целей, в направлении которых тому надлежит работать. Если японский министр убежден в невозможности их осуществления, он может уйти в отставку, но если он выдвинет достаточные основания, то может добиться изменения директивы.

Такого рода система управления была смелым шагом. Преимущества этой политики с точки зрения Соединенных Штатов достаточно ясны. Как сказал тогда генерал Хилдринг: «Преимущества, которые мы получили благодаря использованию национального правительства, огромны. Если бы в Японии не было правительства, на которое мы могли бы опереться, то пришлось бы напрямую руководить всей сложной машиной, необходимой для управления страной с населением семьдесят миллионов человек. Эти люди отличаются от нас языком, обычаями и взглядами. Усовершенствовав и применив японскую правительственную машину как инструмент, мы экономим время, кадры и ресурсы. Другими словами, мы предлагаем самим японцам навести порядка в собственном доме, но при этом мы определяем задачи». Однако когда в Вашингтоне была разработана эта директива, у многих американцев оставались опасения, что японцы поведут себя замкнуто и враждебно, как нация расчетливых мстителей, которые будут саботировать любую мирную программу. Эти страхи оказались напрасными, более по причине своеобразия культуры Японии, чем в соответствии с любыми универсальными истинами о побежденных нациях, политике или экономике. Возможно, ни в каких других странах политика доверия не принесла таких плодов, как в Японии. В глазах японцев она лишила неумолимый факт поражения его унизительных атрибутов и побудила их разработать новую национальную политику, принятие которой было возможно как раз благодаря японской культуре и определяемым ею национальному характеру.

В Соединенных Штатах мы бесконечно спорили о жестких и мягких мирных условиях. В действительности проблема заключается не в жесткости и мягкости, а в мере жесткости – не больше и не меньше, – которая сломает старые опасные и агрессивные модели поведения и поставит новые задачи. Необходимые средства зависят от характера народа и традиционного социального порядка данной нации. Прусский авторитаризм, укорененный так, как это есть, в семейной и повседневной гражданской жизни, обуславливает соответствующий характер мирных условий для Германии. Разумные мирные директивы будут здесь отличаться от тех, что подходят для Японии. Немцы не считают себя, в отличие от японцев, в долгу перед миром и вечностью. Они стремятся не к тому, чтобы выплатить бесконечный долг, но хотят избежать положения жертвы. Отец является для них авторитарной фигурой, и подобно любому другому лицу, обладающему высоким статусом, как говорится, «заставляет себя уважать». Он видит для себя угрозу, если не чувствует уважения. В немецкой жизни каждое поколение сыновей в отрочестве восстает против своих авторитарных отцов, чтобы в конце концов сдаться перед тусклой и беспросветной жизнью, которая отождествляется для них с жизнью родителей. Апофеозом бытия на всю жизнь остаются для них те годы Sturm und Drang¹ подросткового бунта.

Для японской культуры проблема заключается не в грубом авторитаризме. Отец является лицом, относящимся к своим юным детям с уважением и любовью, которая почти всем западным наблюдателям казалась не характерной для западного опыта. Поскольку японский ребенок как должное испытывает определенного рода реальное товарищество со стороны своего отца и откровенно гордится им, простое изменение отцовского тона может заставить ребенка подчиниться его требованиям. Но отец не является для своих маленьких детей источником строгой дисциплины, а потому отрочество не становится периодом бунта против родительского авторитета. Скорее, это период, когда дети становятся ответственными и послушными представителями своей семьи перед лицом взыскательного мира. Они демонстрируют уважение к своим родителям, как говорят японцы «для практики», «для воспитания», то есть, как объект уважения отец является лишенным индивидуальности символом иерархии и должного поведения.

Эта позиция, которую ребенок усваивает в самом начальном опыте общения с отцом, становится моделью для всего японского общества. Люди, которые по своей иерархической позиции требуют наибольших знаков уважения, сами по себе, как правило, не обладают самостоятельной властью. Чиновники, стоящие на вершине иерархии, обычно не осуществляют реального управления. От императора до самого низа на заднем плане работают советники и разного рода скрытые силы. Достаточно точное описание этого аспекта японского общества было дано лидером одного экстремистского патриотического общества типа «Черного Дракона» англичанину, газетному репортеру в Токио в начале 1930-х. «Общество, – сказал он, имея в виду, разумеется, Японию, – это треугольник, приколотый в одном из углов шпилькой, которая им и управляет».² Другими словами, треугольник лежит на столе у всех на виду. Шпилька же не видна. Иногда треугольник сдвигается влево, иногда вправо. Он крутится вокруг оси, которая себя никогда не афиширует. Все делается, как часто говорят западные наблюдатели, «с помощью зеркал». Прилагаются все усилия, чтобы минимизировать видимость произвольной власти, чтобы любой акт казался жестом лояльности к символу статуса, который полностью отстранен от реального исполнения власти. Если японцы идентифицируют источник действительной власти, то будут считать его, как всегда считали ростовщика и нарикин, эксплуататором, недостойным их системы.

Японцы, видя свой мир таким, могут поднимать бунты против эксплуатации и несправедливости, не становясь при этом революционерами. Они не предлагают порвать ткань своего мира на куски и могут осуществить наиболее кардинальные перемены, как сделали это в эпоху Мэйдзи, не ставя под сомнение систему. Не будучи революционерами, они назвали это реставрацией, «погружением назад» в прошлое. Западные авторы, связывавшие надежды с массовыми идеологическими движениями в Японии, преувеличивавшие роль японского подполья во время войны, рассчитывая на его лидерство в деле капитуляции, и после поражения предсказывавшие триумф радикальной политики, в действительности плохо понимали ситуацию. Они ошибались в своих пророчествах. Консервативный премьер барон Сидэхара более точно говорил о японцах, когда формировал свой кабинет в октябре 1945 года:

«Правительство новой Японии имеет демократическую форму, которая уважает волю народа. …В нашей стране с древнейших времен волю народа выражает император. Таков дух конституции императора Мэйдзи, и демократическое правительство, о котором я говорю, может поистине считаться проявлением этого духа».

Такая формулировка демократии звучит для американских читателей бессмысленно, но не приходится сомневаться в том, что Япония сможет с большей готовностью расширить область гражданских свобод и построить благополучие своего народа на основе именно такого определения, нежели на основе западной идеологии.

Разумеется, Япония будет экспериментировать с западными политическими механизмами демократии, но западное устройство не станет тем внушающим доверием инструментом устройства лучшего мира, каким оно является в Соединенных Штатах. Народные выборы и законодательная власть выборных лиц создаст столько же трудностей, сколько может разрешить. Столкнувшись с подобными трудностями, Япония модифицирует те методы, на которые при достижении демократии полагаемся мы. Тогда американцы будут говорить, что война велась напрасно. Мы верим в правильность наших инструментов. Однако в лучшем случае, всенародные выборы еще долгое время будут играть второстепенную роль в деле превращения Японии в мирную. С 1890-х, когда она впервые стала экспериментировать с выборами, Япония не претерпела столь фундаментальных изменений, чтобы старые проблемы не смогли проявиться вновь. Лафкадио Хирн писал:

«На самом деле в бурных предвыборных схватках, которые стоили стольких жизней, не было личной вражды; вряд ли в этих парламентских дебатах, насилие в ходе которых удивило бы посторонних, был замешан какой-то личный антагонизм. Политические битвы на самом деле происходили не между индивидами, а между клановыми или партийными интересами, и преданные сторонники каждого клана или партии понимали новую политику только как нового рода войну – войну лояльности, которую надо вести во имя чести своего лидера».¹

Во время недавних выборов, в 1920-е годы, крестьяне говаривали, прежде чем опустить бюллетени: «Я помыл шею и готов подставить ее под меч», – фраза, которая уравнивала эти состязания с прежними нападками привилегированных самураев на простых людей. Все связанные с выборами события в Японии даже сегодня будут отличаться от того, что имеет место в Соединенных Штатах, и это будет так независимо от того, насколько агрессивную политику поведет Япония.

Реальная сила, на которую Япония может опереться для преобразования себя в мирную нацию, заключается в ее способности сказать о прежнем курсе: «Он провалился», и затем направить энергию в другое русло. У японцев существует этика альтернативы. Они пытались завоевать свое «подобающее место» и проиграли. Теперь они могут забраковать этот курс, потому что все их воспитание направлено на развитие способности менять направление. Нации с абсолютистской этикой должны убеждать себя, что отстаивают принципы. Сдаваясь на милость победителя, они говорят: «Правое дело попрано, потому что мы потерпели поражение», и их самоуважение требует добиваться того, чтобы это «правое дело» победило в следующий раз. Или же они начинают бить себя в грудь и признавать свою неправоту. Японцам не нужно ни то, ни другое. Через пять дней после капитуляции, перед тем как американцы высадились в Японии, влиятельная токийская газета «Майнити Симбун» могла сказать в отношении поражения и тех политических перемен, которые оно несет с собой: «Но все обернулось к лучшему для окончательного спасения Японии». Редакционная статья призывала всех не забывать, что они потерпели полное поражение. Поскольку их усилия построить Японию, опирающуюся только на силу, завершились полной неудачей, им следует пойти тропой мирной нации. «Асахи», другая крупная токийская газета, на той же неделе характеризовала недавнюю «излишнюю веру в военную силу» как «серьезную ошибку» в национальной и международной политике. «Прежняя позиция, от которой мы так мало получили и из-за которой столько страдали, должна быть заменена новой, которая заключается в международном сотрудничестве и миролюбии».

Западный человек, наблюдая подобный сдвиг в том, что он называет принципами, берет все это под подозрение. Однако такова интегральная часть японского образа жизни, как личной, так и международной. Японец видит, что допустил «ошибку», встав на путь, который не привел к цели. Потерпев неудачу, он отбрасывает проигрышный вариант, потому что не обязан следовать ложным курсом. «Нет смысла пытаться укусить себя за пуп». Милитаризм был в 1930-х общепринятым средством, с помощью которого они тоже думали заслужить восхищение остального мира – восхищение их военной мощью – и пошли на все жертвы, которых требовала эта программа. 14-го августа 1945 года император – признанный всеми глас Японии – сказал, что они проиграли, и они смирились со всем, что вытекало из этого факта. Это означало присутствие американских войск, и потому японцы их приветствовали. Это означало неудачу их имперского предприятия, и потому они решили принять конституцию, которая поставила бы войну вне закона. Через десять дней после капитуляции газета «Иомиури-Хоти» смогла возвестить «Начало Нового искусства и Новой культуры», сказав при этом: «В наших сердцах должно остаться твердое убеждение, что военное поражение не имеет отношения к ценностям национальной культуры. Военное поражение должно служить побудительным стимулом, …(поскольку) японскому народу понадобилось не менее чем потерпеть национальную катастрофу для того, чтобы поистине японский народ оборотил свой взор к миру, увидел вещи объективно, как они есть на самом деле. Любую иррациональность, которая искажала сознание японцев, следует устранить при помощи честного анализа. …Требуется смелость, чтобы посмотреть этому поражению в лицо как непреклонному факту, (но мы должны) направить свою веру на завтрашней день культуры Ниппон». Они испробовали один курс действий и потерпели поражение. Теперь они попробуют себя в мирном искусстве жизни. «Японию, – повторяли передовицы, – должны уважать среди народов мира», и долгом японцев стало заслужить это уважение на другой основе.

Эти газетные строки отражали не просто мнение нескольких интеллектуалов: обычные люди на улицах Токио и в далекой деревне сделали такой же поворот. Для американских оккупационных войск было непостижимо, что эти дружелюбные люди – те же самые, что клялись сражаться насмерть бамбуковыми копьями. В японской этике содержится много такого, чего американцы не признают, но американский опыт во время оккупации Японии был превосходным свидетельством того, как много ценных аспектов может иметь чужая этика.

Американская администрация в Японии под началом генерала Макартура приветствовала эту способность японцев идти новым курсом. Она не препятствовала этому курсу, и не настаивала на использовании унизительных методов, что в целом не противоречило бы западной этике. Ведь западный человек руководствуется той догмой, что унижение и наказание являются социально эффективными средствами для пробуждения в правонарушителе осознания своего греха. Такое признание греха становится первой ступенью его реабилитации. Японцы, как мы видели, ставят вопрос иначе. Их этика считает человека ответственным за все результаты его действий, и естественные следствия ошибки должны убеждать его в нежелательности ее повторения. Таким естественным следствием может оказаться даже поражение в тотальной войне. Но это – не та ситуация, которой японцы могут возмущаться как унизительной. В японском лексиконе человек или нация унижают оппонента клеветой, насмешкой, презрением, принижением и требованием недостойных действий. Если японец считает себя униженным, подобающим ответом является месть. Независимо от того, как сильно западная мораль осуждает эту позицию, эффективность американской оккупации зависит от сдержанности американцев в этом отношении, поскольку японцы отделяют насмешку, приводящую их в исключительное негодование, от «естественных последствий», в число которых, согласно условиям капитуляции, включаются такие вещи как демилитаризация и даже выплата тяжелой контрибуции.

Япония, одержав одну большую победу над сильной державой, показала, что, даже будучи победительницей, может не унижать побежденного врага, если он, наконец, капитулировал, и если японцы не считают, что он глумился над ними. Хорошо известна фотография, изображающая сдачу русской армии в Порт-Артуре в 1905 году. Ее знает каждый японец. На ней русские войска запечатлены с саблями. Победителей и побежденных можно различить только по мундирам, поскольку оружие у русских не отбирали. В хорошо известном японском рассказе об этой капитуляции говорится, что когда генерал Стессель, русский командующий, изъявил намерение принять предложения японцев о капитуляции, японский капитан и переводчик шли в его штаб, прихватив с собой еду. «Все лошади, кроме той, что принадлежала генералу Стесселю, были убиты и съедены. Поэтому подарок из пятидесяти кур и сотни свежих яиц, которые принесли с собой японцы был, конечно, принят». Встреча генерала Стесселя и генерала Ноги была организована на следующий день. «Два генерала пожали руки. Стессель выразил свое восхищение смелостью японцев, и … генерал Ноги высказал похвалу долгой и отважной обороне русских. Стессель выразил сочувствие Ноги в связи с потерей двух его сыновей в ходе кампании … Стессель подарил генералу Ноги своего белого арабского скакуна, однако Ноги сказал, что, несмотря на то, что сильно хотел бы получить от генерала такой подарок, сначала следует предложить его императору. Однако он обещал, что если получит лошадь назад – в чем не было причины сомневаться, – то позаботится о ней, как будто она принадлежала ему с самого начала».¹ Все в Японии узнали о конюшне, которую генерал Ноги построил для лошади генерала Стесселя на своем переднем дворе – некоторые считают ее более претенциозной, чем дом самого Ноги, после смерти которого конюшня стала частью национального мемориала в его честь.

Говорят, что японцы изменились после капитуляции русской армии и к моменту, например, оккупации Филиппин, когда их беспричинная жестокость стала известна всему миру. О народе с такой ситуационной моралью, как японцы, этого нельзя утверждать окончательно. Во-первых, неприятель не капитулировал после Батана;² там произошла только локальная сдача. Даже когда японцы, в свою очередь, сдались на Филиппинах, остальная Япония продолжала сражаться. Во-вторых, японцы никогда не считали, что русские «оскорбили» их в начале этого столетия, тогда как каждый японец в 1920-х и 1930-х был приучен считать американскую политику «недостойной по отношению к Японии», или по их выражению, «делающей из нас дерьмо». Это было японской реакцией на Акт об исключении и на позицию, которую Соединенные Штаты заняли в Портсмуте и при заключении Соглашения о военно-морском паритете. Японцев побуждали так же относиться к растущей экономической роли Соединенных Штатов на Дальнем Востоке и к нашему расизму. Победа над Россией и победа над Соединенными Штатами на Филиппинах иллюстрируют поведение японцев в двух его диаметрально противоположных аспектах: когда имеет место оскорбление, и когда оскорбления нет.

Окончательная победа Соединенных Штатов вновь изменила ситуацию для японцев. Полное поражение привело, как и свойственно японской тактике жизни, к отказу от прежнего курса. Своеобразная этика японцев позволила им снова «стереть все с доски», полностью рассчитаться с прошлым. Политика Соединенных Штатов и администрация генерала Макартура сумела не замарать этой чистой доски новыми символами унижения. Американцы просто настаивали на том, что с японской точки зрения было «естественными последствиями» поражения. И это сработало.

Очень большое значение имело сохранение императора. Это был хороший ход. Ведь именно император первым позвонил Макартуру, показав японцам наглядный пример, силу которого Западу трудно оценить. Говорят, что когда императору предложили отречься от своего божественного происхождения, он возразил, что для него было бы унижением отказываться от того, чем он не обладает. Японцы, сказал он откровенно, не считают его богом в европейском смысле слова. Однако штаб Макартура убеждал его, что по западным меркам претензия императора на божественный статус ухудшает международную репутацию Японии, и император согласился примириться с подобным унижением. Он выступил в Новый год с обращением и попросил перевести для него все отзывы мировой прессы по поводу этого послания. Прочитав их, он направил послание в штаб генералу Макартуру, сообщив, что удовлетворен. Очевидно, что иностранцы раньше просто его не понимали, и он рад, что высказался.

Политика Соединенных Штатов также принесла японцам определенные выгоды. Государственная директива для армии и флота предписывает, что «следует поощрять и оказывать содействие развитию трудовых организаций в промышленности и сельском хозяйстве, построенных на демократической основе». Во многих отраслях были организованы профсоюзы (labor), и снова возрождаются прежние фермерские союзы, существовавшие в двадцатые и тридцатые годы. Для многих японцев инициатива, которую они могут проявить для улучшения условий труда, является доказательством того, что Япония кое-что выиграла вследствие этой войны. Один американский корреспондент рассказывает о забастовщике в Токио, который посмотрел на солдата и, широко улыбнувшись, сказал: «Япония победила, правда?» Сегодняшние забастовки в Японии имеют много общего со старыми крестьянскими бунтами, во время которых крестьяне всегда жаловались, что лежащая на них натуральная и трудовая повинность не соответствуют реальному производству. Они не были классовыми борцами в западном понимании и не делали попыток изменить систему. Сегодня в Японии забастовки нигде не замедляют темпов производства. Излюбленный метод рабочих состоит в том, чтобы «оккупировать завод, продолжать работу и, увеличив производство продукции, заставить управление потерять лицо. Забастовщики на принадлежащих компании «Мицуи» шахтах отстранили весь управляющей персонал и подняли ежедневный выход с 250 тонн до 620. Рабочие на медных рудниках в Асио, работая во время «забастовки», увеличили производительность и удвоили свою зарплату».¹

Конечно, управлять любой побежденной страной трудно, независимо от того, сколько здравомыслия демонстрирует проводимая политика. В Японии проблемы пищи и крова, возвращения к мирной жизни неизбежно стоят остро. Они были бы, по крайней мере, столь же остры при администрации, не использующей японский управленческий персонал. Проблема демобилизованных солдат, которой так опасались американские администраторы до завершения войны, определенно представляет собой меньшую угрозу, чем могла бы, не будь сохранены японские чиновники. И все-таки она решается непросто. Это понимают и сами японцы, прошлой осенью проникновенно писавшие в газетах о том, как горька чаша поражения для солдат, которые все вынесли, но проиграли. Они просили солдат, чтобы это не сказывалось на их «рассудительности». Репатриированная армия в основном проявила замечательную «рассудительность», но безработица и поражение выводят некоторых ветеранов на прежний путь создания тайных обществ с националистическими целями. Их возмущение своим нынешним статусом понятно. Японцы не соглашаются вернуть им прежнее, привилегированное положение. Раненый солдат обычно одевался в белое, и люди кланялись ему на улицах. Даже в честь рекрута мирного времени в его деревушке организовывались проводы и встречи с выпивкой, прохладительными напитками, танцами и костюмами, а его самого усаживали на почетное место. Теперь репатриированному солдату не уделяют такого внимания. Его принимает семья, и этого достаточно. Во многих городах и поселках к ветеранам относятся достаточно прохладно. Зная, как остро японец воспринимает такую перемену отношения, легко представить его радость от объединения со старыми товарищами во имя возвращения прежних дней, когда слава Японии была доверена солдатским рукам. Некоторые из его товарищей по оружию расскажут ему, как счастливы те японские солдаты, которые уже сражаются против союзников на Яве, в Шанси и Манчжурии, так стоит ли отчаиваться? Ты тоже снова будешь сражаться, – обнадежат его. Секретные националистические общества являются очень древним японским институтом; они «восстанавливали доброе имя» Японии. Люди, которым довелось ощутить, что «мир перекосился», поскольку что-то осталось невыполненным, сведены не все счеты, всегда были вероятными кандидатами в подобные секретные общества. Насилие, которое вершат такие общества как «Черный Дракон» и «Черный Океан» – это насилие, которое японская этика допускает в качестве гири перед именем, и длительные усилия японского правительства по возвышению гиму за счет гири перед именем не должны ослабевать в ближайшие годы, если мы хотим с этим насилием покончить.

Для этого потребуется нечто большее, чем просто призыв к «рассудительности». Для этого потребуется реконструкция японской экономики, что даст средства к существованию и «подобающее место» мужчинам, которым сейчас двадцать-тридцать лет. Для этого потребуется улучшение положение крестьян. Попав в трудное экономическое положение, японцы возвращаются в свои старые деревни, а обремененные долгами и рентой маленькие фермы не могут прокормить большее количество ртов. Необходимо также наладить работу промышленности, поскольку сильное предубеждение против необходимости делить наследство с младшими братьями в итоге вынуждает всех, кроме старших сыновей, искать счастья в городе.

Без сомнения, перед японцами лежит трудная и долгая дорога. Но если не тратить государственный бюджет на перевооружение, у них есть возможность поднять уровень жизни нации. Такая страна как Япония, которая в течение десяти лет перед Пёрл-Харбор тратила половину национального дохода на оружие и вооруженные силы, может заложить основы здоровой экономики, если поставит вне закона подобные расходы и постепенно уменьшит поборы с фермеров. Как мы видели, японская формула деления крестьянского продукта прежде строилась так: 60 % земледельцу и из 40 % он платил налоги и ренту. Это существенно отличается от практики таких рисопроизводящих стран, как Бирма и Сиам, где земледельцу традиционно оставалось 90 % произведенного продукта. Именно громадные поборы, накладываемые на земледельца в Японии, сделали возможным финансирование национальной военной машины.

Любая европейская или азиатская страна, которая не намерена вооружаться в течение следующего десятилетия, получит потенциальное преимущество перед странами, которые пойдут по такому пути, поэтому что ее богатство может быть направлено на строительство здоровой и процветающей экономики. Мы в Соединенных Штатах вряд ли принимаем в своей азиатской и европейской политике эту ситуацию в расчет , потому что знаем, что не обеднеем из-за дорогостоящих программ национальной обороны. Наша страна не была разорена. Мы не являемся преимущественно сельскохозяйственной страной. Наша коренная проблема – в промышленном перепроизводстве. Мы усовершенствовали массовое производство и механическое оснащение до такой степени, что население не сможет найти работу, если мы не будем разворачивать крупных программ по вооружению, предметам роскоши, социальному обеспечению и науке. Столь же остра и проблема выгодного вложения капитала. Совершенно иная ситуация за пределами Соединенных Штатов, даже в Западной Европе. Несмотря на все требования относительно репараций, Германия, которой не разрешено проводить перевооружение, могла бы за десятилетие или около того заложить основы мощной и процветающей экономики, с чем не справится Франция, если ключевым моментом ее политики станет накопление военной мощи. Япония могла бы максимально использовать то же преимущество перед Китаем. Милитаризация является в Китае текущей задачей, и его амбиции поддерживают Соединенные Штаты. Япония, если она не включит милитаризацию в свой бюджет, сможет, если захочет, вскоре добиться процветания и могла бы стать незаменимым партнером в торговле с Востоком. Она могла бы опереться в своей экономике на выгоды мира и поднять уровень жизни народа. Такая мирная Япония могла бы занять почетное место среди народов планеты, и Соединенные Штаты оказали бы ей неоценимую помощь, если бы продолжили использовать свое влияние в поддержке такой программы.

Чего не могут сделать Соединенные Штаты, и не смогла никакая другая нация извне, так это создать свободную демократическую Японию указом. Это никогда не срабатывало ни в какой покоренной стране. Никакой иностранец не может навязать людям, у которых другие обычаи и представления, устройство жизни по своему образцу. Японцев нельзя обязать подчиниться авторитету выборных лиц и игнорировать «подобающее место», как это принято в их иерархической системе. Их нельзя обязать ввести у себя привычные для Соединенных Штатов свободные и непринужденные человеческие контакты, настоятельную потребность быть независимым, страстное стремление каждого индивида самому выбирать себе брачного партнера, работу, дом, в котором он будет жить, самому определять принимаемые на себя обязанности. Однако сами японцы достаточно ясно высказываются по поводу перемен в этом направлении, которые они рассматривают как необходимые. Многие общественные деятели после капитуляции заявили, что Япония должна поощрять мужчин и женщин к тому, чтобы жить своей собственной жизнью и доверять своей совести. Конечно, об этом не говорят прямо, но любой японец понимает, что тем самым ставится под вопрос роль «стыда» (хадзи) в Японии. Эти общественные деятели надеются на дальнейшее расширение свободы для своих земляков: свободы от страха осуждения и остракизма со стороны «мира».

Это связано с тем, что социальное давление в Японии, независимо от того, насколько добровольно ему поддаются, требует от индивида слишком многого. От японца требуется скрывать эмоции, отказываться от желаний и постоянно оставаться уязвимым для общественного мнения представителем семьи, организации и нации. Японцы показали, что способны на любую самодисциплину, которой требует такой путь. Но эта ноша чрезвычайно тяжела. Для собственного благополучия они должны слишком многое в себе подавлять. Страшась окунуться в жизнь, менее тяжелую для их психики, они позволили милитаристам втянуть себя в деятельность, при которой нагрузка беспрерывно возрастала. Заплатив столь высокую цену, они приобрели самодовольство и высокомерие по отношению к народам с менее требовательной этикой.

Японцы сделали первый большой шаг в направлении социальных перемен, признав агрессивную войну «ошибкой» и безнадежным делом. Они надеются искупить ее возвращением себе достойного места среди мирных народов. Новый мир должен стать мирным. Если Россия и Соединенные Штаты проведут ближайшие годы в гонке вооружений, Япония воспользуется своим «ноу-хау» для того, чтобы принять в ней участие. Но, конечно, это не исключает способности Японии к мирному существованию. Мотивация японцев ситуативна. Эта страна будет искать себе место под мирным небом, если позволят обстоятельства. Если нет – то в мире, организованном как военный лагерь.

Сейчас японцы думают о милитаризме, как об угасшем светильнике. Они посмотрят также, угас ли он у других народов мира. Если нет, Япония сможет разжечь свой воинственный жар вновь и показать, на что способна. Если же этот воинственный пыл в других местах угас, Япония сможет посвятить себя демонстрации того, как хорошо она усвоила урок: династические империалистические предприятия не являются дорогой чести.