3. Занять подобающее место

Любую попытку понять японцев следует начать с их представления о том, что значит «занять подобающее место». Их опора на порядок и иерархию и наша вера в свободу и равенство диаметрально противоположны, и нам трудно по достоинству оценить иерархию как возможный социальный механизм. Японская вера в иерархию является основой всего комплекса их представлений об отношении человека к человеку и отношении человека к государству, и только описав некоторые из их национальных институтов, такие как семья, государство, религиозная и экономическая жизнь, нам удастся понять их мировоззрение.

Японцы рассматривают всю проблему международных отношений в терминах представлений об иерархии, подобно тому, как в том же свете видят свои внутренние проблемы. На протяжении последнего десятилетия они представляли себя идущими к вершине пирамиды, а теперь, поскольку вышло наоборот, и это положение занимают западные нации, те же самые взгляды на иерархию определенно легли в основу их согласия с нынешним положением вещей. Международные документы неизменно демонстрируют вес, который они придают идее иерархии. Преамбула к «Тройственному пакту» с Германией и Италией, который Япония подписала в 1940, гласит: «Правительства Японии, Германии и Италии считают условием, предшествующим сколько-нибудь долговременному миру, то, что все народы мира должны занимать подобающее место…». В императорском рескрипте, изданном по поводу подписания пакта, говорится то же самое:

«Славное предназначение – распространить нашу великую справедливость по всей земле и сделать мир единой семьей – завещано нам нашими Императорскими предками, и мы днем и ночью серьезно над этим работаем. В связи с грандиозным кризисом, в котором оказался мир, представляется, что война и сумятица будут бесконечно нарастать, и человечество ожидают неисчислимые бедствия. Мы горячо надеемся, что возмущения пойдут на убыль, и мир будет восстановлен как можно скорее, …поэтому нас глубоко удовлетворяет заключение этого пакта между тремя державами.

Задача по предоставлению каждой нации возможности занять подобающее ей место и всем индивидуумам жить в мире и безопасности является чрезвычайно важной. Она не имеет параллелей в истории. Эта цель по-прежнему далека…»

В самый день нападения на Пёрл-Харбор, японские посланники также передали государственному секретарю Корделу Хэллу весьма выразительное заявление по этому поводу:

«Неизменная политика японского правительства состоит в … предоставлении каждой нации возможности найти свое подобающее место в мире… Японское правительство не может смириться с увековечением нынешней ситуации, поскольку она полностью противоречит фундаментальной политике Японии по предоставлению каждой нации ее подобающего места в мире».

Этот японский меморандум был ответом на американский, представленный им за несколько дней до этого секретарем Хэллом. В нем провозглашались американские принципы, столь же фундаментальные и чтимые в Соединенных Штатах, как иерархия в Японии. Из них секретарь Хэлл перечислил четыре: нерушимость суверенитета и территориальной целостности; невмешательство во внутренние дела другой нации; опора на международное сотрудничество и примирение; принцип равенства. Таковы основные столпы американской веры в равные и нерушимые права; это и есть те принципы, на которых, по нашему мнению, в не меньшей степени, чем международные отношения, должна основываться повседневная жизнь. Равенство является высшим, наиболее чтимым моральным основанием американской надежды на лучший мир. Оно означает для нас свободу от тирании, от вмешательства и от недопустимых ограничений. Оно означает равенство человека перед законом и право на улучшение условий своей жизни. Это основа всех прав человека, которые признаны в известном нам мире. Даже нарушая равенство, мы продолжаем настаивать на его достоинствах и выступаем с праведным негодованием против иерархии.

Так было всегда, с тех пор как Америка вообще стала нацией. Джефферсон вписал равенство в Декларацию о независимости, и Билль о правах, включенный в Конституцию, также основан на нем. Эти формальные фразы из общественных документов новой нации были важны просто потому, что они отражали образ жизни, который вырисовывался в повседневной жизни мужчин и женщин нашего континента, – образ жизни, который выглядел странно в глазах европейцев. Одним из великих документов, из которых о нем узнала мировая общественность, является книга молодого француза Алексиса де Токвиля, написанная им на тему равенства после посещения Соединенных Штатов в начале 1830-х. Он был интеллигентным и доброжелательным наблюдателем, которому удалось увидеть много хорошего в этом чуждом американском мире. А он все-таки был чуждым. Молодой де Токвиль вырос в аристократическом обществе Франции, которое на памяти еще активных и влиятельных людей впервые испытало встряску и шок от Французской революции и затем от новых и радикальных законов Наполеона. Де Токвиль был великодушен в своем приятии странного нового порядка жизни в Америке, но видел его глазами французского аристократа, и его книга стала для Старого Света репортажем о том, что его ждет. Соединенные Штаты, полагал он, были аванпостом преобразований, которые, хотя и с отличиями, должны были произойти также и в Европе.

Поэтому он весьма подробно рассказал об этом новом мире. Здесь люди действительно считали себя равными с другими. Их социальное общение происходило на новом и простом основании. Они вступали в разговор как человек с человеком. Американцы ни малейшим образом не заботились о мелочах иерархического этикета; они не требовали его для себя и не оказывали другим. Им нравилось говорить, что они ничего никому не должны. Здесь не было семьи в старом аристократическом или римском смысле, и социальная иерархия, которая преобладала в Старом Свете, ушла в прошлое. Эти американцы верили в равенство, как ни во что другое; даже свобода, – говорил он, – на практике порой может улизнуть в окно, пока они смотрят в другую сторону. Но они жили в равенстве.

Американцы укрепляются в вере, когда видят своих предшественников глазами этого иностранца, писавшего о нашем образе жизни более столетия тому назад. В нашей стране произошло множество изменений, но главные черты остались в неприкосновенности. Читая де Токвиля, мы осознаем, что Америка в 1830-х уже была той Америкой, которая известна нам. В нашей стране были и до сих пор есть те, кто, подобно Александру Гамильтону во времена Джефферсона, выступает за более аристократическую организацию общества. Но даже Гамильтоны признавали, что наш образ жизни в этой стране не является аристократическим.

Поэтому, когда как раз накануне Пёрл-Харбора мы заявили Японии о высоких моральных основаниях, на которых Соединенные Штаты основывают свою политику в Тихоокеанском регионе, мы озвучили свои наиболее почитаемые принципы. Каждый шаг в указанном направлении, согласно нашим убеждениям, улучшил бы все еще несовершенный мир. Так же и японцы, заявляя о своей вере в «подобающее место», обращались к правилу жизни, которое в них было отчеканено их собственным социальным опытом. На протяжении столетий неравенство было законом их организованной жизни именно в тех моментах, где оно наиболее предсказуемо и наиболее приемлемо. Поведение, принимающее в расчет иерархию, для них столь же естественно, как дыхание. Однако это не просто восточный авторитаризм. Как те, кто управляет, так и те, кто находится подчиняется, действуют в соответствии с традицией, отличной от нашей; и теперь, когда японцы признали высокое иерархическое место американской администрации в своей стране, нам еще более необходимо иметь самое отчетливое представление об их обычаях. Только так мы сможем прояснить для себя способ их действия в нынешнем положении.

Япония, при всей своей нынешней вестернизации, продолжает оставаться аристократическим обществом. Всякое приветствие, всякий контакт должны отражать характер и степень социальных различий между людьми. Всякий раз, когда один человек хочет сказать другому «кушайте» или «садитесь», он пользуется разными словами, в зависимости от того, с кем имеет дело: с другом, с низшим или с высшим. В каждом случае используется разное «вы», и глаголы имеют разную основу. Другими словами, у японцев, как у многих других народов Тихоокеанского региона, принято так называемое «почтительное обращение», и они сопровождают его соответствующими поклонами и преклонением колен. Все относящееся сюда поведение подчиняется щепетильным правилам и обычаям; нужно не только знать, кому кланяться, но и насколько глубоко. Поклон, который является правильным и подобающим в отношении одного господина, вызовет возмущение и оскорбление со стороны другого, занимающего несколько иное положение по отношению к данному человеку. И поклоны видоизменяются в диапазоне от коленопреклонения и прикосновения лба к ладоням, простертым на пол, до простого наклона головы и плеч. Человек должен научиться – и как можно раньше – соблюдать почтительное обращение в каждом отдельном случае.

Подобающим поведением постоянно подчеркиваются не только классовые различия, хотя и они играют роль. Пол и возраст, семейные узы и предыдущее общение между двумя людьми – все необходимо принимать в расчет. Даже между одними и теми же лицами в разных случаях потребуется выразить разную степень уважения: два приятеля в штатском могут не кланяться друг другу, но если один наденет военную форму, тот, который в штатском – должен поклониться. Соблюдение иерархии является искусством, которое требует учитывать многочисленные факторы, причем одни в определенном случае могут отменять друг друга, а другие – усиливать.

Разумеется, есть лица, между которыми церемонии сведены практически к нулю. В Соединенных Штатах такие люди принадлежат к семейному кругу. Мы избавляемся даже от малейших формальностей этикета, когда приходим домой, в лоно семьи. В Японии именно в семье правила уважения усваиваются и досконально соблюдаются. Пока мать все еще носит ребенка за спиной, она наклоняет его голову рукой, а когда ребенок начинает ходить, его первые уроки состоят в соблюдении уважительного поведения по отношению к отцу или старшему брату. Жена кланяется своему мужу, ребенок кланяется отцу, младшие братья – старшим, сестра кланяется всем своим братьям независимо от возраста. Это не пустой жест. Он означает, что тот, кто кланяется, признает право другого человека поступать по-своему, если считает нужным, а тот, кто принимает поклон, в ответ признает определенную ответственность, которая лежит на нем в соответствии с его положением. Иерархия, основанная на поле, поколениях и первородстве, является неотъемлемой частью семейной жизни.

Уважение младших к старшим является, конечно, высшим моральным законом, который роднит Японию с Китаем, и китайские формулы были давно восприняты Японией вместе с китайским буддизмом, конфуцианской этикой и светской культурой Китая в VI–VII веках нашей эры. Однако характер уважения к старшим с неизбежностью претерпел изменения вследствие иной структуры японской семьи. В Китае человек до сих пор сохраняет верность своему обширному клану, иногда состоящему из десятков тысяч людей, на которых он распространяет свою юрисдикцию и от которых получает поддержку. В разных регионах этой огромной страны условия различаются, но в основном все жители любой китайской деревни являются членами одного клана. На все 450 миллионов китайцев насчитывается только 470 фамилий, и все люди с одинаковой фамилией считают себя до некоторой степени собратьями по клану. На некоторой территории все ее население может принадлежать исключительно к одному клану и, вдобавок в него могут входить семьи, живущие в отдаленных городах. В густонаселенных провинциях, таких как Гуандун, все члены клана совместными усилиями содержат большие клановые залы, и в установленные дни совершают поклонение целой тысяче табличек с именами умерших членов клана, происходивших от общего предка. Каждый клан владеет собственностью, землями, храмами и клановыми фондами, которые используются для того, чтобы оплачивать образование подающих надежды сыновей. Клан наблюдает за судьбами своих разъехавшихся членов и публикует подробные генеалогии, которые обновляются каждое десятилетие или около того, чтобы огласить имена тех, кто имеет право пользоваться его привилегиями. Он чтит законы предков, которые могут даже запрещать выдавать государству семейных преступников, если у клана нет соглашения с властями. Во времена империи этими огромными сообществами полуавтономных кланов весьма небрежно управляли от имени большого государства праздными мандаринатами, во главе которых стояли сменяемые государственные назначенцы, не из местных.

В Японии все было по-другому. До середины XIX столетия только членам благородных семейств и воинам (самураям) дозволялось носить фамилии. В китайской клановой системе фамилии составляли фундамент, и без них или их эквивалента клановая организация развиваться не могла. Одним из таких эквивалентов в некоторых племенах была родословная. В Японии только высшие классы вели родословную, но даже они вели записи так, как это делают в Соединенных Штатах Дочери американской революции: вспять по времени от ныне живущего лица, а не вниз по времени от исходного предка с включением всех происходящих от него современников , а это – совсем другое дело. Кроме того, Япония была феодальной страной. Преданность соблюдалась не в отношении обширной группы родственников, а в отношении феодального властелина. Он являлся поместным сюзереном, в отличие от временных китайских бюрократов-мандаринов, которые всегда были не более чем чужаками в подчиненных им районах. В Японии имело значение то, что человек принадлежал либо к провинции Сацума, либо к провинции Гидзэн. Он всегда был жителем определенной провинции.

Другой способ организации кланов связан с почитанием отдаленного предка или кланового божества в храмах или святых местах. Такое подходит для «простых японцев», не имеющим фамилий и генеалогий. Но в Японии отсутствует культ почитания далеких предков, и в храмах, где поклоняются «простые люди», односельчанам, чтобы собираться вместе, нет необходимости доказывать наличие общего предка. Они все зовутся «детьми» своего храмового божества просто потому, что живут на его территории. Такие деревенские верующие, конечно, связаны друг с другом, как и в других частях света, поскольку односельчане являются потомками постоянных жителей, но они не образуют тесной клановой группы, происходящей от общего предка.

Для почитания предков существует особый алтарь в семейной гостиной, где отдается дань уважения только шестерым или семерым из недавно почивших. Представители всех классов Японии ежедневно совершают почтительный поклон перед этой святыней, и оставляют еду для родителей, их родителей и близких родственников, которых помнят при жизни, и которые представлены в алтаре миниатюрными надгробьями. Даже на кладбищах надписи на могилах прародителей не подновляются, и предки уже в третьем поколении быстро уходят в забвение. Семейные узы в Японии сводятся к минимуму даже по западным меркам; возможно, ближайшим эквивалентом является французская семья.

Таким образом, «сыновнее почтение» в Японии имеет место в рамках ограниченной семьи, члены которой находятся в тесном общении. Под ним подразумевается соблюдение подобающего места в соответствии с принадлежностью к поколению, полу и возрасту в группе, которая вряд ли включает кого-либо кроме отца, деда, их братьев и потомков. Даже семьи с положением, которые могут включать группы большего размера, распадаются на отдельные линии, и младшие сыновья кладут начало новым семейным ветвям. Внутри узкой группы тесного общения правила, определяющие «подобающее место», являются весьма дотошными. Имеет место строгое подчинение старшим, пока они не решают уйти на покой (инкё). Даже в наше время отец взрослых сыновей, если его собственный отец не на пенсии, ничего не предпринимает, не получив одобрения старика. Родители устраивают и расторгают браки своих детей, даже если детям уже тридцать-сорок лет. Отцу как главному мужчине семьи, первому подают пищу, он первым идет в семейную купальню и отвечает кивком на глубокие поклоны членов семьи. В Японии есть популярная загадка, которую можно передать в такой форме: «Почему сын, который хочет дать совет своим родителям, подобен буддийскому монаху, который хочет отрастить волосы на макушке?» (у буддийских монахов голова выбрита). Ответ такой: «Как бы ему этого ни хотелось, это невозможно».

Подобающее место связано не только с принадлежностью к разным поколениям, но и с разницей в возрасте. Когда японцы имеют в виду крайнюю путаницу, они говорят что-то вроде «ни старший брат, ни младший брат». Это подобно нашему «ни рыбе, ни мясу», поскольку у японцев мужчине положено выдерживать характер старшего брата столь же решительно, как рыбе находиться в воде. Старший сын является наследником. Путешественники говорят о «том духе ответственности, который в Японии столь рано обретает старший сын». Он в значительной степени разделяет прерогативы отца. В старину младший брат неизбежно и заведомо зависел бы от старшего; сейчас, особенно в городках и деревнях, именно он остается дома, в старой колее, тогда как младшие братья могут опередить его в смысле лучшего образования и доходов. Но старая привычка к иерархии остается в силе.

Сегодня даже в политическом контексте – в дискуссиях о Великой Восточной Азии – отчетливо утверждаются традиционные прерогативы старших братьев. Весной 1942-го один подполковник, выступая перед военным ведомством, сказал на предмет Сферы совместного процветания: «Япония приходится им старшим братом, а они Японии – младшими братьями. Этот факт следовало бы напомнить жителям оккупированных территорий. Если слишком подробно посвящать их в свои соображения, у них может появиться склонность злоупотреблять японским великодушием, что может губительно сказаться на лидерстве японцев». Другими словами, старший брат решает, что хорошо для младшего брата, и не должен посвящать его в «свои соображения» для обоснования принимаемого решения.

Независимо от возраста, положение человека в иерархии зависит от того, мужчина он или женщина. Японская женщина ходит позади своего мужа и имеет более низкий статус. Даже женщины, которые, надев американскую одежду, иногда идут рядом с мужчинами и первыми входят в дверь, снова отступают назад, когда надевают свои кимоно. Дочь в японской семье должна довольствоваться малым, в то время как ее братья получают подарки, внимание и деньги на образование. Даже когда открылись высшие школы для женщин, учебные программы были отягощены наставлениями по этикету и телодвижениям. Интеллектуальная подготовка обеспечивалась слабее, чем для мальчиков, и один директор такой школы, рекомендуя студенткам из крупной буржуазии некоторые пособия по европейским языкам, основывался при этом на желательности того, чтобы они смогли впоследствии ставить книги своего мужа на полку правильной стороной вверх после того, как вытрут пыль.

Однако японские женщины пользуются большей свободой, чем в большинстве других азиатских стран, и это не связано с вестернизацией. Их никогда не «стреноживали» как в китайских высших классах, а индийские женщины удивляются, что японки совершенно открыто ходят по магазинам и прогуливаются взад-вперед по улицам. Японские жены совершают семейные покупки и отвечают за семейные расходы. Если заканчиваются деньги, то именно они должны выбрать что-то из утвари и отнести в ломбард. Женщина руководит слугами, ее слово в отношении бракосочетания имеет вес, и когда она становится свекровью, то обычно заправляет хозяйством столь твердой рукой, будто и не прожила половину своей жизни кроткой фиалкой.

Прерогативы, связанные с поколением, полом и возрастом выражены в Японии в чрезвычайной степени. Но те, кто пользуется прерогативами, действуют как облеченные доверием лица, а не как своевольные автократы. Отец или старший брат несет ответственность за домашних, – живых, умерших или еще не рожденных. Он должен принимать взвешенные решения и обеспечивать их выполнение. Однако его власть не безусловна. От него ожидают ответственных действий по поддержанию чести дома. Он передает своему сыну или младшему брату семейное наследие, как в материальном, так и в духовном аспекте, и побуждает их быть его достойными хранителями. Даже если это крестьянин, он связан noblesse oblige¹ перед семейными предками, а тот, кто принадлежит к высшим классам, исполняет перед домом еще более трудный долг. Потребности семьи ставятся выше индивидуальных потребностей.

По любому важному вопросу глава семьи любого статуса созывает семейный совет, на котором обсуждается суть дела. Например, на совещание относительно помолвки, члены семьи могут прибывать из отдаленных частей Японии. В процессе принятия решения учитываются все нюансы личности. Вердикт могут отклонить младший брат или жена. Хозяин дома взваливает на себя большую ответственность, если действует, не считаясь с мнением остальных. Разумеется, принимаемые решения , могут совершенно не понравиться тому, чья судьба решается. Однако те из старших, кто подчинялся в своей жизни решениям семейных советов, неумолимо требуют от младших смириться с тем, с чем в свое время смирились сами. Мотивация их требований сильно отличается от той, что по закону и по обычаю наделяет правом произвола по отношению к жене и детям прусского отца. Поэтому, хотя требования в Японии не менее суровы, но результаты получаются другие. В ходе домашней жизни в японцах не развивается уважение к деспотической власти, и не поощряется привычка к легкому подчинению. Согласие с волей семьи необходимо во имя высшей цели, в достижении которой, как ни обременительны ее требования, заинтересованы все члены семьи. Оно требуется во имя взаимной преданности.

Каждый японец впервые приобретает привычку к иерархии в лоне семьи, и все, что приобрел, применяет в более широких сферах экономической жизни и управления. Он усваивает, что человек должен проявлять максимальное уважение к тем, кто занимает более высокое «подобающее место», независимо от того, являются ли они действительными лидерами группы. Даже муж, над которым доминирует его жена, или старший брат, над которым доминирует младший брат, не пользуется от этого меньшим формальным почтением. Формальные границы между прерогативами не могут быть нарушены только по той причине, что за кулисами действует некоторое другое лицо. Факты доминирования на фасаде не отражаются, он остается нерушимым. Есть даже определенное тактическое преимущество в том, чтобы действовать, не проявляя признаков формального статуса; в этом случае человек не столь уязвим. На своем семейном опыте японцы также усваивают, что решение приобретает наибольший вес только в случае общего согласия насчет того, что оно способствует чести семьи. Решение – это не декрет, подкрепленный железным кулаком капризного тирана, по случаю ставшего главой семьи, для которой последний скорее является попечителем материального и духовного имущества, важного для всех и требующего ото всех подчинения личной воли интересам своего преумножения. Японцы не признают железного кулака, но это не причина для отказа подчиняться интересам семьи, и это также не служит основанием для проявления меньшего уважения к тем, кто обладает соответствующим статусом. В семье поддерживается иерархия , даже если старшие не имеют большой возможности стать автократами с твердой рукой.

Когда американцы подходят к такому откровенному проявлению иерархии в японской семье со своими стандартами межличностных отношений, они не видят положительных моментов, связанных с наличием в ней сильных и мотивированных эмоциональных связей. Японским семьям свойственна большая прочность, и способы ее достижения являются одной из тем данной книги. Соответственно, понимание того, как тщательно привычка к иерархии усваивается в лоне семьи, будет способствовать пониманию их упований на нее в более широких сферах управления и экономики.

Иерархическое устройство японской жизни в отношениях между классами было столь же радикальным, как и в семье. На протяжении всей своей истории Япония была сильным классовым и кастовым обществом, а нациям, имеющим многовековую привычку кастового устройства, свойственны как сила, так и слабость, которые крайне важно учитывать. Кастовая система в Японии была принципом жизни на протяжении всей ее писаной истории, и еще в седьмом веке нашей эры она адаптировала к своей иерархической культуре способы жизни, позаимствованные в бескастовом Китае. В этот период – VII-VIII веках – японский император и его двор поставили перед собой задачу обогатить Японию обычаями высокоразвитой цивилизации, которая открылась глазам ее посланников в великом Китайском царстве. Они взялись за это с потрясающей энергией. До этого Япония не имела даже письменности, поэтому в VII веке она переняла китайские идеограммы и воспользовалась ими, чтобы писать на своем, совершенно другом языке. В Японии существовала религия, в которой насчитывалось сорок тысяч богов, управлявших горами и деревнями и наделявших людей счастливой судьбой – народная религия, которая, претерпев впоследствии всевозможные изменения, сохранилась как современное синто. В VII веке Япония целиком переняла буддизм как религию, «отлично подходящую для укрепления государства».¹ В Японии не было развитой капитальной архитектуры, – ни общественной, ни частной, и императоры построили новую столицу Нара по китайскому образцу. Огромные пышные буддийские храмы и большие монастыри тоже были сооружены по китайским проектам. Императоры ввели титулы и ранги, а также законы, о которых рассказали их посланники, побывавшие в Китае. В мировой истории трудно найти вторую суверенную нацию, столь успешно справившуюся с импортом цивилизации.

Однако Япония с самого начала не смогла воспроизвести китайскую бескастовую социальную организацию. Официальные титулы, которые переняла Япония, в Китае присваивались администраторам, сдававшим государственные экзамены, но в Японии их стали давать потомственным дворянам и феодальным владыкам, то есть титулы стали частью кастовой системы. Япония была поделена на большое число автономных феодальных поместий, владельцы которых постоянно боролись между собой за власть, поэтому имели значение те социальные порядки, которые были связаны с прерогативами сеньоров, вассалов и слуг. Независимо от того, насколько досконально Япония импортировала из Китая цивилизацию, она не могла принять образа жизни, который бы заменил ее иерархию чем-то наподобие китайской административной бюрократии или ее системы обширных кланов, которые объединяли людей совершенно разного общественного положения в одну большую группу. Не приняла Япония и китайской идеи светского императора. Японское название императорского дома – «те, кто обитает над облаками», и только представители этой семьи могут быть императорами. В Японии никогда не было смены династии, что часто происходило в Китае. Император был неприкосновенен, а его персона – священной. Японские императоры и их двор, который вводил у себя китайскую культуру, без сомнения, не могли даже представить, как все это организовано в Китае и не отдавали себе отчет, какие вносили изменения.

Поэтому, несмотря на все культурные японские заимствования из Китая, эта новая цивилизация только проложила дорогу к многовековым конфликтам по поводу того, кому из этих потомственных сеньоров надлежит управлять страной. Под конец восьмого века власть захватило благородное семейство Фудзивара, которое оттеснило императора на задний план. Когда по прошествии времени господству Фудзивара был брошен вызов другими феодальными владыками, и вся страна погрузилась в гражданскую войну, один из них, знаменитый Ёритомо Минамото, победил всех соперников и стал фактическим правителем страны в старом военном звании сёгуна, что в полном и буквальном смысле означает «полководец, покоривший варваров». Этот титул, по японскому обычаю, передавался в семействе Минамото по наследству, пока его потомки могли держать под контролем остальных феодальных владык. Император стал фигурой, лишенной реальной силы. Его главная функция заключалась в том, чтобы ритуально благословлять на власть сёгуна, а в гражданском управлении он не участвовал. Действительная власть принадлежала так называемому военному лагерю, который с помощью вооруженной силы пытался удерживать под своим контролем непокорных феодалов. У каждого феодального владыки – даймё – были свои вооруженные слуги-самураи, мечи которых находились в его распоряжении, и даймё был всегда готов в период смуты оспорить «подобающее место» соперничающего феодала или правящего сёгуна.

В XVI столетии гражданские войны стали эпизодическими. После многолетних беспорядков великий Иэясу победил всех соперников и в 1603 году стал первым сёгуном дома Токугава. Сёгунская власть оставалась в руках потомков Иэясу два с половиной века и закончилась только в 1868 году, когда «двоевластие» императора и сёгуна в начале эпохи модерна было упразднено. Во многих отношениях эта долгая эпоха Токугава является одной из наиболее примечательных в истории Японии. Все Токугава до самого последнего поколения, прежде чем утратили власть, поддерживали вооруженный мир и руководили централизованной администрацией, которая превосходно служила их целям.

Иэясу столкнулся с крайне трудной проблемой, и выбрал непростое решение. Властители некоторых из наиболее сильных провинций были его противниками в гражданской войне и покорились только в результате окончательного и сокрушительного поражения. Это были так называемые «внешние господа». Иэясу оставил им их поместья и самураев, и конечно из всех феодальных властителей Японии они продолжали пользоваться в своих владениях наибольшей автономией. Однако он лишил их чести быть его вассалами и отстранил от всех важных функций, которые закрепил за «внутренними господами», или «наследственными вассалами»,¹ сторонниками Иэясу в гражданской войне. Для сохранения этого непростого режима, Токугава полагались на стратегию удержания феодальных владык – даймё – от концентрации силы и пресекали любое возможное их объединение, способное угрожать власти сёгуна. Токугава не только не упразднили феодальную систему отношений, но с целью поддержания мира в Японии и господства собственной династии они стремились усилить ее и сделать еще более жесткой.

Японское феодальное общество было досконально стратифицировано, и статус каждого человека был закреплен наследственно. Токугава утвердили эту систему и узаконили детали повседневного поведения представителей каждой касты. Всякий глава семьи должен был обозначить на своей двери свое классовое положение и необходимые данные о своем наследственном статусе. Одежда, которую он мог носить, пища, которую он мог покупать, характер дома, в котором он мог легально проживать, определялись в соответствии с этим наследственным рангом. Кроме императорской семьи и придворных в Японии существовали четыре касты, ранжированные в иерархическом порядке: воины (самураи), крестьяне, ремесленники и торговцы. Ниже всех стояли парии. Самыми многочисленными и известными из париев были эта – рабочие табуированных профессий. Сюда относились мусорщики, могильщики казненных преступников, шкуродеры и кожемяки. Они были японскими неприкасаемыми, или точнее – неучтенными, поскольку даже длина дорог, проходящих через их деревни, не учитывалась, будто бы ни местности, ни ее жителей вовсе не существовало. Они были безнадежно бедны и, несмотря на то, что им гарантировалась работа, находились вне формальной структуры общества.

Торговцы стояли сразу над париями. Каким бы странным такое положение вещей не казалось американцам, это было весьма реально в феодальном обществе. Класс торговцев всегда является для феодализма подрывным. Когда деловые люди становятся уважаемыми и процветающими, феодализм разлагается. Когда Токугава, благодаря наиболее радикальным законам, которые устанавливала какая-либо нация, провозгласили в XVII веке изоляцию Японии, они выбили у купцов почву из-под ног. Япония занималась заморской торговлей вдоль побережья Китая и Кореи, и поэтому неизбежно рос класс торговцев. Токугава прекратили все это, назначив смертную казнь за строительство и управление судами больше определенного размера. Разрешенные маленькие лодки не могли доплыть до континента или нести достаточный объем товара. Внутренняя торговля была также строго ограничена таможенными постами на границах каждого поместья со строгими правилами вывоза и ввоза товаров. Другие законы были направлены на закрепление низкого социального статуса торговцев. Законы, регулирующие расходы, определяли одежду и зонтики, которые они могли носить, и денежные суммы, которые они могли потратить на свадьбу или похороны. Им не дозволялось жить в самурайских районах. Закон не защищал их от мечей самураев – привилегированных воинов. Политика, которую вели Токугава на сохранения низшего статуса торговцев, разумеется, давала сбои в условиях денежной экономики, существовавшей в Японии в тот период, но такая попытка была сделана.

Два класса, характерные для стабильного феодализма – воинов и крестьян – режим Токугава закрепил в жестких рамках. Во времена гражданских войн, конец которым положил Иэясу, великий полководец Хидэёси уже завершил разделение этих двух классов своей знаменитой «охотой на мечи». Он разоружил крестьян и только самураев наделил правом носить мечи. Воины не могли больше быть ни крестьянами, ни ремесленниками, ни торговцами. Даже самый низкий из них легально не мог больше ничего производить; он являлся членом паразитического класса, который получал свое годичное жалованье рисом из оброка, наложенного на крестьян. Этим рисом распоряжался даймё, отдавая каждому слуге-самураю положенную долю. Вопрос о том, где самурай должен был искать средства к жизни, просто не возникал: он целиком был зависим от своего господина. В прежние эпохи японской истории крепкие узы между феодальным господином и его воинами выковывались в почти непрекращающихся войнах между феодалами; в мирную эпоху Токугава эти связи стали экономическими, поскольку слуга-воин, в отличие от своего европейского собрата, не был ни подчиненным сеньором, владеющим собственной землей и рабами, ни вольным наемником. Он служил за твердое, но небольшое жалованье, которое было установлено для его семейной линии в начале эпохи Токугава. Японские ученые определили, что среднее жалованье самурая примерно равнялось тому, что зарабатывали крестьяне, и, в сущности, приближалось к прожиточному минимуму.¹ Для семьи не было ничего более опасного, чем попытка делить это жалование между наследниками, поэтому самураи ограничивали свои семьи. Они были крайне нетерпимы к престижу, основанному на богатстве и роскоши, поэтому особенно подчеркивали в своем кодексе высшее достоинство бережливости.

Огромная дистанция отделяла самураев от трех других классов: крестьян, ремесленников и торговцев. Эти последние были «простыми людьми». Самураи – нет. Мечи, ношение которых было прерогативой самураев и знаком касты, были не просто украшением. Они имели право применять их против простых людей и по традиции делали это до эпохи Токугава, поэтому законы Иэясу просто закрепили старые обычаи, постановив: «Простого человека, который неприлично ведет себя по отношению к самураю или не оказывает почтения своему начальству, можно зарубить на месте». В замысел Иэясу не входило, чтобы между простыми людьми и слугами-самураями существовала взаимозависимость. Его политика строилась на строгих иерархических принципах. Оба класса подчинялись даймё и отчитывались непосредственно перед ним; таким образом, они находились на разных лестницах. Вверх и вниз по каждой лестнице действовал закон, правила, контроль и взаимность. Между людьми, стоявшими на разных лестницах, существовала только дистанция. Разделение двух классов время от времени при особых обстоятельствах неизбежно нарушалось , но это не становилась системой.

В эпоху Токугава самураи-слуги не только размахивали мечами. Они все чаще становились управляющими собственностью своих господ и специалистами в мирных искусствах, таких как классическая драма и чайная церемония. В сферу их обязанностей входил весь протокол, и интриги даймё воплощались в жизнь их умелыми манипуляциями. Двести лет мира – это большой срок, а полагаться всю жизнь только на индивидуальные навыки владения мечом невозможно. Также как и торговцы, несмотря на кастовые ограничения, освоили образ жизни, в котором заметное развитие получили изыск, художества и развлечения, так и самураи, несмотря на их готовые к делу мечи, преуспели в мирных искусствах.

Крестьянам, несмотря на легальную беззащитность перед самураями, тяжелые рисовые налоги и все связывающие их ограничения, обеспечивалась определенная безопасность. Им гарантировались земельные наделы, а иметь землю в Японии престижно. При режиме Токугава земля не могла отчуждаться навечно, и этот закон, в отличие от европейского феодализма, защищал интересы того, кто ее обрабатывал, а не феодального господина. Крестьянин пользовался постоянным правом в отношении того, что ценил превыше всего, и представляется, что он обрабатывал землю с тем же старанием и заботой, с которыми его потомки выращивают рис сегодня. Однако на этом Атланте держался весь верхний паразитический класс численностью около двух миллионов, включая правительство сёгуна, институт даймё и получающих жалованье слуг-самураев. Он облагался натуральным налогом, то есть отдавал даймё часть своего урожая. В отличие, например, от Сиама – другой страны, возделывающий рис влажным способом, где традиционный налог составляет 10 %, в Японии эпохи Токугава он составлял 40 %. На самом деле он был еще больше, достигая в некоторых поместьях 80 %, и всегда имела место барщина, или принудительные работы, которые истощали силы и время крестьянина. Подобно самураям, крестьяне также ограничивали свои семьи, и население Японии оставалось на одном и том же уровне в течение всей эпохи Токугава. Такая стабильная численность населения в азиатской стране во время длинного мирного периода многое говорит о режиме. Он накладывал спартанские ограничения и на живущих за счет налогов слуг, и на класс производителей, но между каждым подчиненным и его начальником отношения были вполне устойчивыми. Человек знал свои обязанности, свои прерогативы и свое место, и если случались нарушения, даже самый бедный мог их опротестовать.

Крестьяне, даже находясь в ужасающей нищете, заявляли свой протест не только феодалу, но и сёгунским властям. За два с половиной столетия правления Токугава произошла, по меньшей мере, тысяча выступлений. Причиной их не была традиционная тяжелая повинность «40 % магнату и 60 % тому, кто вырастил»; все эти протесты возникали против дополнительных налогов. Когда условия становились совсем невыносимыми, крестьяне могли большими массами выступать против своих повелителей, но процедура подачи петиции и суда была спокойной. Крестьяне подавали формальные прошения о компенсации, с которыми обращались к управляющему даймё. Если прошение перехватывалось или даймё не обращал внимания на жалобы, они посылали представителей в столицу, чтобы подать свою жалобу в письменном виде в сёгунат. В известных случаях им удавалось обеспечить ее попадание по адресу, только всунув в паланкин какого-либо высокого чиновника, когда тот проезжал по улицам столицы. Но, несмотря на риск, которому подвергали себя крестьяне, подавая жалобу, она изучалась властями сёгуната, и около половины рассмотренных дел решались в пользу крестьян.¹

Однако японские требования к законности и порядку не удовлетворялись только тем, что сёгунат принимал решение относительно крестьянских нужд. Их жалобы могли быть обоснованными, и желательно было, чтобы государство уважило их, но крестьянские лидеры преступили строгий закон иерархии. Независимо от любого решения по их делу, они нарушали важный закон вассальной зависимости, и на это нельзя было смотреть сквозь пальцы, поэтому их приговаривали к смерти. Правота их дела не имела значения. Даже крестьяне принимали это как неизбежность. Приговоренные становились их героями, и люди в большом числе приходили на казнь, где лидеров варили в масле, рубили головы или распинали, но во время казни толпа не бунтовала. Таков был правопорядок. Они могли после этого строить в честь казненных святилища и почитать их как мучеников, но считали казнь неотъемлемой частью иерархических законов, по которым жили.

Одним словом, сёгуны Токугава пытались укрепить кастовую структуру в рамках каждого поместья и сделать каждый класс зависимым от феодального владыки. Даймё занимал вершину иерархии в поместье, и был наделен властью над своими подчиненными. Большой административной проблемой сёгуна был контроль над даймё. Всеми способами сёгун препятствовал тому, чтобы даймё заключали союзы или вынашивали агрессивные планы. На границах провинций были поставлены паспортные и таможенные чиновники, дабы осуществлять строгий надзор за «выходящими женщинами и входящими ружьями», чтобы никакой даймё не пытался прогнать своих женщин или ввезти контрабандой оружие. Ни один даймё не мог вступить в брак без разрешения сёгуна, поскольку это могло привести к опасному политическому альянсу. Торговля между провинциями осложнялась иногда и тем, что разрушали мосты. Шпионы сёгуна держали его в курсе расходов даймё, и если сундуки феодала наполнялись, сёгун требовал от него предпринять дорогостоящие общественные работы, чтобы опять вернуть на прежний уровень. Наиболее известное правило заключалось в том, что даймё должен был жить по полгода в столице, а, возвращаясь в свое поместье, оставлять в Эдо (Токио) свою жену как заложницу в руках сёгуна. Такими способами администрация держала все в своих руках и обеспечивала себе господствующее положение в иерархии.

Конечно, сёгун не являлся ее венцом, поскольку он правил как назначенец императора. Император со своим двором, состоявшим из потомственной знати (кугэ) был изолирован в Киото и не имел реальной власти. Финансовые ресурсы императора были меньше, чем даже у самых мелких даймё, а дворцовые церемонии были строго регламентированы правилами сёгуната. Однако даже наиболее могущественные сёгуны Токугава не предпринимали никаких шагов, чтобы покончить с этой ситуацией двоевластия – номинального императора и фактического правителя. Эта ситуация не было новой для Японии. С двенадцатого века военный правитель (сёгун) управлял страной от имени трона, лишенного фактической власти. В некоторые столетия разделение функций заходило столь далеко, что реальную власть, которую номинальный император делегировал наследному светскому вождю, в свою очередь получал наследный советник этого вождя. Всегда имело место делегирование делегированной реальной власти. Даже в безысходные последние дни режима Токугава, коммодор Перри не подозревал о существовании на заднем плане императора, о котором узнал лишь наш первый посланник Таунсенд Харрис, заключивший первое торговое соглашение с Японией в 1858.

Истина состоит в том, что японская концепция императора – та же самая, что встречается повсюду на островах Тихого океана. Император – это священный вождь, который может принимать или не принимать участия в управлении. На некоторых тихоокеанских островах он правит, а на некоторых – делегирует свою власть. Но в любом случае его персона священна. Среди новозеландских племен священный вождь столь обожествлялся, что не мог самостоятельно принимать пищу, и даже ложка, с которой его кормили, не должна была касаться его священных зубов. Когда он покидал дом, его должны были нести, поскольку любая почва, которой касалась его священная нога, становилась столь святой, что должна была отходить в собственность священного вождя. Особо священной была его голова , и никто не мог ее касаться. Его слова достигали ушей племенных богов. На некоторых тихоокеанских островах, таких как Самоа и Тонга, священный вождь не выходил на арену жизни. Все государственные функции осуществлял светский вождь. Джеймс Вильсон, который в конце восемнадцатого века посетил острова Тонга, находящиеся в восточной части Тихого океана, писал, что их правительство «больше всего напоминает правительство Японии, где священное величество является некоторого рода государственным пленником капитан-генерала».¹ Священные вожди Тонга были изолированы от общественных дел, но исполняли ритуальные службы. Они должны были принимать первые плоды из садов и совершать обряд, прежде чем кто-либо мог их есть. Когда священный вождь умирал, об этом возвещалось фразой «Небеса опустели». Его хоронили с почестями в огромной королевской могиле. Но в управлении он участия не принимал.

Император, даже будучи политически бессильным и «некоторого рода государственным пленником капитан-генерала», занимал, согласно японскому определению, «подобающее место» в иерархии. Активность императора в мирских делах для них не была показателем его статуса. Его двор в Киото был достоянием, которое оберегали на протяжении долгих столетий правления «полководцев, подчинивших варваров». Его функции были излишними только с западной точки зрения. Японцы, которые в каждом моменте привыкли к строгой определенности иерархической роли, смотрели на это по-другому.

Крайняя выраженность в феодальные времена японской иерархической системы, в которую были включены все – от парии до императора – наложила глубокий отпечаток на современную Японию. Все-таки, феодальный режим легально перестал существовать только около семидесяти пяти лет назад, а сильные национальные привычки не исчезают в течение одного поколения. Как мы увидим в следующей главе, японские государственные деятели периода модерна тоже в значительной степени предусматривали в своих планах сохранение этой системы, несмотря на радикальные перемены в ориентациях своей страны. Японцы, более чем другая суверенная нация, приспособились к миру, в котором расписаны мельчайшие детали поведения и указан статус каждого. На протяжении двух столетий, пока в их мире железной рукой поддерживался правопорядок, японцы привыкли отождествлять эту досконально разработанную иерархию с безопасностью и стабильностью. Пока они оставались в известных границах и исполняли известные обязанности, они могли полагаться на свой мир. Преступность находилась под контролем. Гражданская война между даймё предотвращалась. Если подданные могли доказать, что кто-то превысил свои права, они могли жаловаться, как это делали подвергшиеся эксплуатации крестьяне. Подобный шаг был связан с личной опасностью, но так было принято. Лучшие из сёгунов Токугава даже имели ящик для жалоб, в который каждый гражданин мог опустить свой протест, и ключ от этого ящика был только у сёгуна. В Японии существовали реальные гарантии, что нарушения будут исправлены, если это были действия, совершать которые не дозволял существующий кодекс поведения. Человек верил кодексу и находился в безопасности только когда его выполнял. Человек демонстрировал свою храбрость и свою честность тем, что подчинялся, а не нарушал его или выступал против него. В пределах установленных границ это был знакомый и надежный в глазах японцев мир. Его правила не были абстрактными этическими принципами наподобие Десяти заповедей, но тонкой детализацией всего, что надлежит знать человеку, будь он самурай, или простой человек; что правильно для старшего брата и что положено младшему брату.

При такой системе, в отличие от некоторых других наций, живущих при жестком иерархическом режиме, японцы не стали мягким и покорным народом. Следует иметь в виду, что каждому классу давались определенные гарантии. Даже париям была гарантирована монополия на специфические профессии, а их органы самоуправления признавались властями. Ограничения, наложенные на каждый класс, были большими, но поддерживали порядок и безопасность.

Кастовым ограничениям была также свойственна определенная гибкость, которой не было, например, в Индии. Японские обычаи обеспечивали несколько детально разработанных способов манипуляции системой без нарушения принятых порядков. Разбогатев, что неизбежно происходило при японской денежной экономике, ростовщики и торговцы применяли разные традиционные средства, чтобы проникнуть в верхние классы. Они становились «землевладельцами», пользуясь залоговым правом и рентой. Крестьянская земля на самом деле не подлежала отчуждению, но земельная рента была в Японии исключительно высока, и было выгодно оставлять крестьян на их земле. Ростовщики поселялись на земле и получали свою ренту, и такое «владение» землей давало в Японии кроме прибыли еще и престиж. Их дети заключали браки с самураями и становились земельным дворянством, джентри.

Другая традиционная манипуляция с кастовой системой была связана с обычаем усыновления. Она предоставляла возможность «покупки» статуса самурая. Разбогатевшие торговцы, несмотря на все ограничения Токугава, пристраивали своих сыновей в самурайские семьи. В Японии редко принимают в семью сына, скорее, можно усыновить мужа для своей дочери. Его называют «усыновленным мужем», и он становится наследником своего тестя. Это достается дорогой ценой, потому что его имя вычеркивается из семейных метрик, и вносится в метрики жены. Он переходит на ее имя и живет у своей тещи. Но если цена велика, таковы же и преимущества, поскольку потомки процветающих торговцев становятся самураями, а обедневшая самурайская семья заключает союз с богатством. Кастовая система при этом не нарушается, и все остается по-прежнему. Но она подверглась манипуляции, чтобы обеспечить богачам высокий социальный статус.

Таким образом, в Японии не требовалось, чтобы браки заключались только внутри каст. Существовали общепринятые схемы, которые допускали смешанные браки. В результате проникновение процветающих торговцев в низшие слои самураев сыграло важную роль в усилении одного из наибольших контрастов между Западной Европой и Японией. Когда феодализм прекратил существование в Европе, это произошло благодаря давлению растущего и все более богатеющего среднего класса, который стал доминирующим в современную индустриальную эпоху. В Японии столь сильный средний класс не утвердился. Торговцы и ростовщики «покупали» статус высшего класса санкционированными методами. Они и мелкие самураи стали союзниками. Можно отметить любопытную и удивительную вещь: во время предсмертной агонии феодализма в обеих цивилизациях, Япония обеспечила подвижность классовых границ в большей степени, чем континентальная Европа, и нет более убедительного свидетельства справедливости такого утверждения, чем отсутствие признаков классовой борьбы между аристократией и буржуазией.

Можно легко заметить, что взаимодействие этих двух классов в Японии было взаимовыгодным, и так же могло бы стать взаимовыгодным во Франции. В тех отдельных случаях в Западной Европе, когда подобное взаимодействие имело место, так и происходило. Но в Европе существовали жесткие границы между классами, конфликт которых привел во Франции к экспроприации аристократии. В Японии же они тесно сблизились. Альянс, который устранил обессилевший сёгунат, был альянсом между торговцами-финансистами и слугами-самураями. В эпоху модерна в Японии сохранилась аристократическая система. Это вряд ли могло иметь место без узаконенных японских способов обеспечения классовой подвижности.

У того, что японцы любили свою досконально разработанную схему поведения и доверяли ей, была определенная причина. Пока человек выполнял правила, схема гарантировала ему безопасность; она допускала протест против несанкционированных нарушений, и ею можно было манипулировать в собственных целях. Она требовала выполнения взаимных обязательств. Когда в первой половине девятнадцатого столетия режим Токугава развалился, ни одна группа в составе нации не захотела разрушить эту схему. Французской революции не произошло. Не было даже 1848 года, хотя времена наступили безнадежные. Все слои, от простых людей до сёгуната, оказались должниками ростовщиков и торговцев. Сама численность непроизводительных классов и размеры традиционных официальных расходов оказались невыносимыми. Когда петля бедности затянулась на даймё, они перестали справляться с выплатой фиксированного жалованья своим слугам-самураям, и вся сеть феодальных уз превратилась в посмешище. Они старались держаться на плаву, увеличивая и без того тяжелые налоги на крестьян, собирая их на годы вперед, и крестьяне были доведены до крайней нищеты. Сёгунат тоже был банкротом, и не мог поддерживать статус-кво. К 1853 году, когда явился со своим войском адмирал Перри, внутреннее положение в Японии было ужасным. За силовым вторжением последовал в 1858 году торговый договор с Соединенными Штатами, от которого Япония не имела возможности отказаться.

Однако в Японии раздался призыв «иссин» – обратиться назад в прошлое, возродить былое. Этот призыв отнюдь не был революционным, и даже не имел отношения к прогрессу. Вместе с призывом «Реставрировать императора» был равно популярен лозунг «Изгнать варваров». Нация поддерживала программу возвращения в золотой век изоляции, и немногие лидеры, которые видели, насколько нереальным являлся такой путь, за свое усердие поплатились жизнью. Не было ни малейших признаков, что такая нереволюционная страна как Япония изменит свой курс, чтобы приспособиться к всевозможным западным образцам, и менее чем через пятьдесят лет вступит в противоборство с западными нациями на их собственной территории. Однако именно так и случилось. Для достижения цели, которой не ставила в Японии ни одна могущественная высокопоставленная группа, ни общественное мнение, Япония воспользовалась собственными средствами, которые совершенно отличались от западных. Ни один житель Запада в 1860-е не поверил бы своим глазам, если бы увидел будущее в волшебном хрустальном шаре. Казалось, на горизонте не было ни малейшего облачка, которое предвещало бы буйство активности, захлестнувшее Японию в последующие десятилетия. Но невозможное случилось. Отсталое и скованное иерархией население Японии развернулось на новый курс.