10. Дилемма достоинства

Японский взгляд на жизнь именно таков, как он предстает в формулах тю, ко, гири, дзин и «человеческих чувств». Они представляют «высший долг человека» в виде страны на карте, разделенной на отдельные провинции. По их словам, жизнь человека состоит из «круга тю», «круга ко», «круга гири», «круга дзин», «круга человеческих чувств» и многих других. Каждый круг характеризуется своим особым детально разработанным кодексом, и человек судит о своих ближних не с точки зрения цельности личности, но, указывая, что «они не знают ко» или «они не знают гири». Вместо того, чтобы обвинять человека в несправедливости, как сделали бы это американцы, японцы указывают на круг поведения, в который человек не вписывается. Вместо того, чтобы обвинять человека в эгоизме или злобе, японцы указывают на определенную область, в рамках которой нарушен кодекс. Они не взывают к категорическому императиву или золотому правилу. Одобряемое поведение соотносится с кругом, внутри которого оно имеет место. Когда человек действует «ради ко», он поступает одним способом; когда он действует «только ради гири» или «в круге дзин», он поступает, на западный взгляд, совершенно иначе. Даже для каждого «круга» кодексы установлены таким образом, что если условия внутри него изменяются, это может потребовать совершенно другого поведения. Гири перед господином требовало от человека абсолютной преданности до тех пор, пока господин не оскорбил слугу; в этом случае допускалась любая измена. До августа 1945 года тю требовало от японского народа сражаться с врагом до последнего человека. Когда император изменил требования тю, объявив по радио о капитуляции Японии, японцы превзошли себя, отдавшись сотрудничеству с иноземцами.

Это непостижимо для жителей Запада, опыт которых говорит, что люди поступают «в соответствии со своим характером». Мы отделяем агнцев от козлищ на основании их верности или предательства, отзывчивости или высокомерия. Мы вешаем на человека ярлык и в дальнейшем ожидаем от него именно такого поведения. Он щедр или скуп, исполнителен или недоверчив, консервативен или либерален. Мы ожидаем от него веры в одну определенную политическую идеологию и, соответственно, неприятия противоположной. В своем опыте войны в Европе мы сталкивались с коллаборационистами и участниками сопротивления, и мы сомневались – вполне обоснованно – в том, что после победы в Европе над нацистами коллаборационисты изменят свою позицию. У себя дома, в Соединенных Штатах, мы выделяем, например, сторонников и противников нового курса, и полагаем, что при возникновении новых ситуаций эти два лагеря будут продолжать действовать в соответствии с собственными позициями. Если индивиды переходят из одного лагеря в другой, – например, когда неверующий становится католиком, или «красный» становится консерватором, – такая перемена должна быть определена как смена убеждений и появление соответствующей им новой личности.

Эта свойственная западному человеку вера в органичное поведение, конечно, оправдывается не всегда, но она, тем не менее, не иллюзорна. В большинстве культур, первобытных или цивилизованных, мужчины и женщины описывают себя как реализующих определенные модели поведения. Если их интересует власть, они оценивают свои неудачи и победы в терминах подчинения своей воле других. Если они заинтересованы в том, чтобы их любили, то в безличных ситуациях они испытывают чувство неудовлетворенности. Они могут воображать себя неумолимыми и справедливыми, или обладающими «артистическим темпераментом», или хорошими домочадцами, и, в общем, достигают определенной целостности (Gestalt¹) в своем типе характера. Это вносит упорядоченность в человеческое существование.

Западному человеку нелегко поверить в способность японцев переключаться с одной модели поведения на другую без психических потерь. Такие экстремальные возможности не соответствуют нашему опыту, тогда как в жизни японцев противоречия – каковыми они нам кажутся – настолько же глубоко укоренены в мировоззрении, как единообразие – в нашем. Западу особенно важно понять, что среди «кругов», на которые японцы делят жизнь, нет никакого «круга зла». Это не значит, что для японцев не существует плохого поведения, но в их глазах человеческая жизнь не является сценой, где силы добра борются с силами зла. Они смотрят на бытие как на драму, которая требует тщательного приведения в равновесие требований, предъявляемых одним «кругом», с другими, и одного образа действий с другим, каждый из которых является сам по себе правильным. Если бы каждый следовал своим истинным инстинктам, все было бы хорошо. Как уже говорилось, они даже наличие моральных предписаний у китайцев считают доказательством того, что последним без них не обойтись. Это свидетельствует о неполноценности китайцев. Японцы говорят, что не нуждаются во всеобщих моральных заповедях. По выражению сэра Джорджа Сэнсома, которое мы уже приводили, они «не поднимают проблему зла». Согласно их точке зрения, они адекватно расплачиваются за плохое поведение, но только менее вселенскими средствами. Всякая душа изначально сияет добродетелью как новый меч, однако, если ее не полировать – она тускнеет. Эта, по их выражению, «ржавчина моего тела» столь же вредна для него, сколь и для меча. Человек должен заботиться о своем характере как о мече, но его яркая и светлая душа никуда не денется под ржавчиной, – ее просто необходимо снова отполировать.

Такой взгляд на жизнь делает японские народные сказки, романы и пьесы неубедительными для западного человека, если мы, как это нередко бывает, оказываемся не способны истолковать сюжет так, чтобы он соответствовал нашим требованиям целостности характера и представлению о борьбе добра и зла. Но японцы смотрят на эти сюжеты по-другому. Их оценка сводится к той мысли, что герой попадает в ситуацию конфликта гири с «человеческими чувствами», тю с ко, гири с гиму. Герой терпит поражение, если позволяет своим «человеческим чувствам» заслонить долг гири, или не может одновременно выполнить долг тю и долг ко. Из-за гири он не может поступить праведно (ги). Он оказывается загнанным в угол гири, и приносит в жертву свою семью. В изображаемых так ситуациях всегда противоборствуют два вида долга, каждый из которых необходимо исполнить. Они оба «хороши». Выбор между ними подобен тому, с которым сталкивается человек, задолжавший слишком многим людям. Он должен расплатиться с одними и на некоторое время проигнорировать других, но факт отдачи одного долга не отменяет других.

Такой подход к оценке жизни героя сильно отличается от западного. Наши герои хороши потому, что «занимают правильную позицию» и противостоят плохим персонажам. Мы говорим, что «добродетель торжествует». Должен быть счастливый конец, добро должно быть вознаграждено. Однако японцы жаждут рассказа о «страшном случае» с героем, который возвращает, наконец, несовместимые долги перед миром и перед своим именем, выбрав в качестве решения смерть. Во многих других культурах подобные истории были бы восприняты как повествование о беззащитности перед горькой судьбой. Но в Японии это совершенно не так. В Японии – это рассказ об инициативности и беспощадной решимости. Герои прилагают все усилия, чтобы расплатиться с одним из долгов, лежащих на них, и, поступая так, не подчиняются другому, но в итоге улаживают вопрос и с тем, и с другим «кругом».

Подлинной образцом японской национальной эпопеи является «Предание о сорока семи ронинах». Оно не относится к шедеврам мировой литературы, но влияние, оказываемое им на японцев, несравненно. Каждый японский мальчик знает не только главную сюжетную линию, но и сюжетные ответвления этого предания, которые постоянно рассказываются, печатаются и демонстрируются в популярных современных киносериалах. Могилы сорока семи его героев для многих поколений являются излюбленным местом паломничества, куда люди приходят тысячами. Они оставляют свои визитные карточки, отчего земля вокруг могил становится белой.

Темой «Сорока семи ронинов» является гири перед господином. Японцы усматривают в нем конфликт между гири и тю, гири и праведностью – причем гири достойно торжествует – и между «просто гири» и «безграничным гири». Это историческое предание о событиях 1703 года – славных феодальных временах, когда, как вздыхают современные японцы, мужчины были мужчинами, а гири не был «вынужденным». Сорок семь героев жертвуют ради него всем: своей репутацией, отцами, женами, сестрами и праведностью (ги). В итоге они приносят в жертву тю свои жизни, умирая от собственной руки.

Сёгунат назначил князя Асано одним из двух даймё, ответственных за очередной церемониальный сбор всех даймё для оказания почестей сёгуну. Хозяева церемонии были провинциальными князьями, и поэтому, согласно требованиям этикета, должны были обратиться за инструкциями к верховному даймё двора – князю Кире. К несчастью, герой повести – Оиси – мудрейший слуга и предусмотрительный советник князя Асано – был в отъезде в своей родной провинции, и Асано оказался столь наивен, что не преподнес достойного «подарка» своему знатному инструктору, тогда как слуги другого даймё, которого инструктировал Кира, были светскими людьми, и осыпали учителя щедрыми подношениями. Поэтому князь Кира недобросовестно инструктировал князя Асано и намеренно дал ему неправильное описание костюма, который следовало надеть на церемонию. Когда князь Асано появился в знаменательный день одетым так, он понял, что ему нанесли оскорбление, вытащил меч и рассек Кире лоб, прежде чем их успели разнять. Это был достойный поступок человека чести: его гири перед именем – месть Кире за оскорбление. Но обнажив свой меч во дворце сёгуна, он пошел вразрез с тю. Князь Асано действовал правильно в отношении гири перед именем, но поступить теперь в согласии с тю он мог, только покончив с собой в соответствии с правилами сэппуку. Уединившись в своем доме и облачившись для ритуала, он стал ждать возвращения своего самого мудрого и верного слуги Оиси. Когда они обменялись долгим прощальным взглядом, князь Асано, приняв подобающую позу, вонзил меч в живот и умер. Поскольку никто из родственников не хотел унаследовать дворец умершего князя, который нарушил тю и заслужил немилость сёгуната, поместье Асано было конфисковано и его слуги стали ронинами – самураями без господина.

В соответствии с гири, самураям-слугам Асано, следовало тоже совершить сэппуку, чтобы исполнить свой долг перед покойным господином. Если бы ради гири перед господином они сделали то, что он сделал ради гири перед своим именем, этим бы они выразили протест против оскорбления, нанесенного Кирой их господину. Но Оиси внутренне был убежден, что сэппуку было бы слишком слабым поступком для выражения их гири. Им следовало довершить акт мести, который не смог довести до конца их господин, когда слуги оттащили его от высокопоставленного обидчика. Надо было убить князя Кира. Но это можно было сделать, только нарушив тю. Князь Кира был слишком приближен к сёгунату, чтобы ронины могли получить на совершение своей мести официальное разрешение государства. В обычных случаях, любая группа, намеренная совершить месть, регистрировала свой план в сёгунате, указывая окончательную дату, до которой они должны были совершить акцию, или в противном случае отказаться от нее. Такой порядок позволял, если повезет, согласовать тю с гири. Оиси знал, что этот путь для него и для его собратьев закрыт. Поэтому он созвал ронинов, бывших прежде самураями Асано, но ни слова не сказал о своем плане убить Киру. Этих ронинов было более трехсот, и, как рассказывается в японских школах, все они согласились совершить сэппуку. Однако Оиси знал, что не все из них имели безграничное гири – по японскому выражению, «гири плюс искренность», – чтобы на них можно было положиться в опасном деле вендетты против Киры. Чтобы отделить обладателей «только гири» от тех, у кого было «гири плюс искренность», он поставил вопрос о том, как поделить личный доход своего господина. С японской точки зрения это был удачный тест, поскольку, несмотря на то, что все они согласились совершить самоубийство, их семьи могли выиграть. Между ронинами возникли сильные разногласия относительно принципа раздела собственности. Главный управляющий был самим высокооплачиваемым из слуг, и он возглавил группу, которая хотела поделить доход пропорционально предыдущему жалованью. Оиси возглавил группу, которая требовала поделить его поровну. Как только определилось, кто из ронинов имеет «только гири», Оиси согласился с планом главного управляющего о разделе имущества, и позволил тем, кто одержал верх, выйти из дела. Главный управляющий ушел, и тем самым заслужил славу «самурая-пса», «человека, который не знает гири» и негодяя. Оиси решил, что только сорок семь из них достаточно сильны в гири, чтобы посвятить их в свой план вендетты. Эти сорок семь, которые присоединились к нему, тем самым поручились, что ни добропорядочность, ни привязанности, ни гиму не помешают им в выполнении обета. Высшим законом для них должен был стать гири. Сорок семь ронинов надрезали себе пальцы и поклялись на крови.

Их первой задачей было сбить Киру с толку. Они рассредоточились и притворились, что потеряли всякую честь. Оиси зачастил в худшие публичные дома и стал ввязываться в недостойные скандалы. Под предлогом этой распутной жизни он развелся со своей женой – обычный и совершенно оправданный шаг для любого японца, который собирается пойти против закона, поскольку это освобождает жену и детей от ответственности за его финал. Жена Оиси покинула мужа, сильно опечаленная, но сын присоединился к ронинам.

Весь Токио обсуждал вендетту. Все, кто уважал ронинов, считали, что они попытаются убить князя Кира. Но все сорок семь отрицали такое намерение. Они притворились «людьми, которые не знают гири». Их тести, разъяренные таким недостойным поведением, отказали им от дома и расторгли браки. Друзья насмехались над ними. Однажды близкий друг встретил Оиси пьяным в компании с женщинами, и даже перед ним Оиси отрицал свой гири перед господином. «Месть? – сказал он, – это глупо. Надо наслаждаться жизнью. Нет ничего лучше, чем пить и развлекаться». Друг не поверил ему и вытащил меч Оиси из ножен, ожидая, что его яркий блеск опровергнет сказанное хозяином, но меч оказался ржавым. Друг был вынужден поверить и на улице пнул пьяного Оиси ногой и плюнул в него.

Один из ронинов, которому потребовались деньги, чтобы внести свою часть на вендетту, продал жену в проститутки. Ее брат, тоже один из ронинов, обнаружил, что ей стало известно о вендетте, и предложил собственным мечом убить ее, настаивая, что после такого доказательства верности Оиси примет его в число мстителей. Другой ронин убил своего тестя. Еще один послал свою сестру в служанки и наложницы к самому князю Кире, чтобы кто-то изнутри дворца смог подать знак ронинам, когда можно будет напасть. В результате эта женщина неизбежно должна была после совершения мести покончить с собой, чтобы очистить себя смертью от греха, связанного с пребыванием на стороне князя Кира.

Снежной ночью 14 декабря Кира¹ устроил вечеринку с сакэ, и стража опьянела. Ронины вторглись в крепость, обезвредили стражу и направились прямо в спальню князя Кира. Его там не оказалось, но постель еще не остыла. Ронины знали, что он прячется где-то поблизости. Наконец они обнаружили, что в наружной постройке, служившей угольным складом, притаился человек. Один из ронинов проткнул стену постройки копьем, но когда извлек его, на нем не оказалось крови. Разумеется, копье попало в цель, но когда мститель его вытягивал, Кира вытер кровь рукавом кимоно. Этот трюк не подействовал, и ронины заставили Киру выйти. Однако он заявил, что он – не Кира, а только главный управляющий. В этот момент один из сорока семи вспомнил о ране, нанесенной Кирой их господином Асано во дворце сёгуна. По этому шраму они его опознали и потребовали немедленного сэппуку. Кира отказался, что, конечно, свидетельствовало о его трусости. Мечом, который их господин Асано использовал для своего сэппуку, они отсекли Кира голову, ритуально обмыли ее, и, закончив свою работу, организовали процессию, чтобы доставить дважды окровавленный меч и отсеченную голову на могилу Асано.

Весь Токио испытал воодушевление от поступка ронинов. Их семьи и тести, прежде испытывавшие сомнение, поспешили выразить почтение. Могущественные князья на их пути оказывали ронинам гостеприимство. Они пришли к могиле и положили на нее не только голову и меч, но и письменное послание к своему господину, которое сохранилось до наших дней.

«Мы пришли сюда в этот день, чтобы отдать дань уважения… Мы не могли осмелиться предстать перед Вами до тех пор, пока не довели до конца начатой Вами мести. Каждый день нашего ожидания длился для нас как три осени… Мы доставили князя Киру сюда, к вашей могиле. Этот меч, столь драгоценный для Вас прежде, был доверен нам, и теперь мы возвращаем его владельцу. Молим Вас взять его, проткнуть голову Вашего врага во второй раз и навсегда развеять Вашу ненависть. Об этом просят Вас нижайше сорок семь мужчин».

Они выплатили свой гири. Но еще оставался тю. Только в смерти их можно было примирить. Ронины нарушили государственный закон против необъявленной вендетты, но они не пошли против тю. Все, что бы ни потребовалось от них во имя тю, они должны были исполнить. Сёгунат постановил, что сорок семь ронинов должны совершить сэппуку. Как сказано в японской хрестоматии для пятого класса,

«Поскольку они мстили за своего господина, их непоколебимый гири должен считаться вечным примером. …Поэтому сёгунат, по размышлении, назначил сэппуку как способ убить одним камнем двух птиц».

То есть, собственноручно покончив с собой, ронины исполнили высший долг и в отношении гири и в отношении гиму.

Эта японская национальная эпопея имеет несколько различных версий. В современной киноверсии тема взяточничества в начале заменена любовной темой: открылось, что князь Кира заигрывал с женой Асано, и из-за своего влечения к ней унижает Асано, дав ему ложные инструкции. Таким образом, взяточничество опущено. Но все, связанное с гири, расписано в ужасающих подробностях: «Ради гири они бросили своих жен, расстались с детьми и потеряли (убили) своих родителей».

Тема конфликта между гиму и гири лежит в основе многих других литературных произведений и фильмов. В одной из лучших исторических лент действие происходит во времена третьего сёгуна Токугава. Этот сёгун получил пост, будучи еще молодым и неопытным человеком, а перед этим придворные разделились по вопросу о преемственности: некоторые поддерживали его близкого родственника того же возраста. Несмотря на то, что третий сёгун оказался способным правителем, один из потерпевших поражение даймё затаил в своем сердце «обиду». Он стал ждать, и, наконец, получил уведомление о том, что сёгун и его окружение собираются объехать некоторые поместья. На этого даймё была возложена обязанность организовать прием гостей, и он ухватился за возможность свести счеты, выплатив гири перед своим именем. Он подготовил к приближающемуся событию свой дом-крепость так, чтобы можно было перекрыть все выходы наружу и обрушить стены и потолок на головы сёгуна и его свиты. Сцена была обставлена величественно, прием был продуман до мелочей. Для увеселения сёгуна один самурай должен был исполнить перед ним танец, и ему было дано задание в кульминационный момент танца поразить сёгуна мечом. Во имя гири перед своим даймё самурай никоим образом не мог нарушить этот приказ. Однако его тю запрещало поднимать руку на сёгуна. В постановке танца на экране его внутренний конфликт – наносить или не наносить удар – изображен очень сильно. Он почти решился – но так и не смог. Несмотря на гири, тю оказался слишком силен. Танец затянулся, и свита сёгуна почуяла неладное. Они встали с сидений как раз в тот момент, когда отчаявшийся даймё приказал разрушить дом. Теперь сёгун, избежав меча танцора, мог погибнуть под руинами крепости. В этот момент появляется танцор с мечом и выводит свиту сёгуна подземным ходом, чтобы они благополучно выбрались на открытое место. Тю победил. Представитель сёгуна в благодарность приглашает их спасителя с почетом посетить Токио. Однако спаситель оглядывается на рушащийся дом. «Это невозможно, – говорит он. – Я остаюсь. Это мой гиму и мой гири». Он возвращается и погибает в руинах. «Своей смертью он удовлетворяет и тю и гири. В смерти они примиряются».

В старинных преданиях конфликт между обязанностями и «человеческими чувствами» не был представлен, но в последние годы он стал одной из главных тем искусства. Современные романы рассказывают о любви и человеческой доброте, которые должны быть отброшены из-за гиму или гири, причем эта тема, скорее, даже преувеличивается. Подобно тому, как японские военные фильмы сразу же кажутся жителю Запада хорошей антивоенной пропагандой, в этих романах мы часто усматриваем призыв к тому, чтобы жить более свободно, в соответствии с тем, как подсказывает сердце. В них определенно присутствует такой импульс. Но японцы, которые комментируют сюжеты романов или фильмов, вновь и вновь усматривают в них другую идею. Героя, которому мы симпатизируем, потому что он влюблен или стремится чего-то достичь, они осуждают за слабость, поскольку он позволяет этим чувствам встать между ним и его гиму или гири. На Западе это считают, скорее, признаком силы – способность восстать против традиций и добиться счастья, несмотря на препятствия. Но, согласно японскому вердикту, сильными являются те, кто не принимает во внимание собственное счастье и выполняет долг. Сила характера, по их мнению, проявляется в подчинении правилам, а не в бунте. Соответственно, сюжеты их романов и фильмов часто имеют в Японии совершенно иной смысл, чем тот, которым мы их наделяем с точки зрения западного человека.

Японцы говорят то же самое при оценке собственной жизни или жизни тех людей, с которыми были знакомы. Они считают слабым человека, который уступает собственным желаниям, когда последние вступают в конфликт с кодексом обязанностей. По этому принципу оцениваются всевозможные ситуации. Но наибольшее отличие от западной этики связано с отношениями мужчины с женой, которой, в отличие от родителей, не находится места в «круге ко», поэтому его долг ясен. Моральный мужчина с сильным характером подчиняется ко и, если так решает мать, разводится со своей женой. Если при этом мужчина любит жену и у них есть ребенок, – это делает его только «сильнее». По словам японцев, «ко может заставить тебя занести жену и детей в категорию чужих», тогда твое отношение к ним в лучшем случае попадает в «круг дзин». В худшем – они становятся людьми, которые не могут предъявлять к тебе никаких требований. Даже если брак счастливый, жена не занимает центрального места ни в одном из кругов обязанностей. Поэтому мужчина не должен доводить своего отношения к ней до такой степени, чтобы оно сравнялось с его чувствами к родителям и к родине. В 1930-х годах разразился скандал, когда один известный либерал публично, говоря о том, что счастлив вернуться в Японию, как одну из причин радости упомянул о воссоединении с женой. Ему следовало бы говорить о своих родителях, о Фудзияме, о преданности национальной миссии Японии. Жена никак не могла принадлежать к этому уровню.

Сами японцы в эпоху модерна продемонстрировали, что их не устраивает в собственном моральном кодексе столь подчеркнутое выделение разных уровней и «кругов». Значительный упор в японском воспитании делался на то, чтобы высшим уровнем считалось тю. Подобно тому, как политики упростили иерархию, упразднив сёгуна и феодальных властителей и поставив на ее вершину императора, они работали и над упрощением системы обязанностей в сфере морали за счет подведения всех добродетелей низшего уровня под категорию тю. Таким способом политики попытались не только сплотить страну под знаком «почитания императора», но и уменьшить раздробленность японской морали. Они стремились внушить, что, исполняя тю, человек исполняет и все остальные обязанности, сделать тю не просто одним из кругов системы, но замковым камнем моральной арки.

Лучшим и наиболее авторитетным изложением этой программы является «Императорский рескрипт к солдатам и матросам», изданный императором Мэйдзи в 1882 году. Вместе с «Рескриптом о народном воспитании», они поистине являются японским священным писанием. Ни в одной из японских религий нет места для священных книг. Их нет в синто, и секты японского буддизма также возводят в догму необходимость разрушения иллюзий в отношении священных текстов, или заменяют их повторением фраз наподобие «Слава Амиде» или «Слава Лотосу Книги». Однако рескрипты-наставления Мэйдзи, по сути, заменяют священные тексты. Их чтение перед безмолвной, застывшей в благоговении аудиторией является священным ритуалом. К ним относятся как к торе, которую для чтения берут из алтаря и благоговейно возвращают на место, прежде чем аудитория расходится. Люди, которым было поручено их зачтение, кончали самоубийством, если допускали оговорку. «Рескрипт к солдатам и матросам» был изначально предназначен для тех, кто находился на военной службе. Только они учили его на память и тихо медитировали над ним каждое утро в течение десяти минут. Его ритуально зачитывали перед ними по важным национальным праздникам, когда новобранцы приходили в казарму, когда уходили те, кто завершил период подготовки, и в других подобных случаях. Его также следовало изучать всем мальчикам средних классов и «дополнительной школы».¹

«Рескрипт к солдатам и матросам» представляет собой документ из нескольких страниц. Он четко поделен на пункты, лаконичен и продуман, несмотря на то, что представляется западному человеку головоломкой из-за противоречивости содержащихся в нем предписаний. Добродетель и достоинство превозносятся как истинные цели и описываются в терминах, понятных представителю Запада. А затем рескрипт предостерегает своих слушателей от уподобления героям прошлого, которые умерли в бесчестии, поскольку, «упустив из поля зрения истинный путь общественного служения, они уверовали в частные отношения». Таков официальный перевод, хотя и не буквальный, но строго передающий смысл оригинала. «Поэтому, – продолжает рескрипт, – вас должны серьезно предостеречь эти примеры» героев прошлого.

«Предостережение», высказанное здесь, не будет понятным, если не знать японской карты обязанностей. Весь рескрипт демонстрирует официальную попытку минимизировать гири и поднять статус тю. Ни разу в тексте слово гири не появляется в том смысле, в котором используется как бытовой японский термин. Вместо упоминания гири, подчеркивается, что существует высший закон, который есть тю, и низший закон, который основан на «вере в частные отношения». Высшего закона, – старается доказать рескрипт, – достаточно для оценки всех достоинств. «Праведность, – говорит он, – это исполнение гиму». Солдат, преисполненный тю, неизбежно будет проявлять «истинное мужество», которое выражается в том, чтобы «в повседневном общении в первую очередь соблюдать доброту и ставить целью завоевание любви и уважения других людей». Выполнения этих предписаний, – подразумевает рескрипт, – будет достаточно без участия гири. Другие, нежели гиму, обязанности составляют малый закон, и человек не должен признавать его без самых тщательных размышлений.

«Если вы хотите … сдержать свое слово (в частных отношениях) и в то же время выполнить свой гиму, … вначале следует тщательно взвесить, сможете ли вы этого добиться, или нет. Если вы … свяжете себя неразумными обязательствами, то можете оказаться в положении, из которого нет выхода ни вперед, ни назад. Если вы убеждены, что у вас не будет возможности сдержать свое слово и соблюсти праведность (которую рескрипт только что определил как исполнение гиму), вам лучше сразу отказаться от вашего (частного) обязательства. С давних пор известны примеры великих людей и героев, которые погибли, потерпев неудачу и запятнав свое имя перед потомками просто потому, что в своем стремлении к добросовестности в мелких вопросах, им не удавалось отличить верное от неверного по отношению к фундаментальным принципам, то есть, утратив из поля зрения истинный путь общественного служения, они уверовали в частные отношения».

Вся эта инструкция, утверждающая превосходство тю над гири, написана, как мы говорили, без упоминания гири. Однако известную каждому японцу фразу: «Я не мог поступить праведно (ги) из-за гири», рескрипт перефразирует словами: «Если вы убеждены, что не можете сдержать своего слова (ваших личных обязательств) и поступить праведно…». Императорским авторитетом он заявляет, что в такой ситуации человек должен отбросить гири, помня о том, что это – малый закон. Высший закон, если он соблюдает его предписания, по-прежнему будет гарантировать ему его достоинство.

Это священное писание, возвеличивающее тю, является в Японии основным документом, однако трудно судить, уменьшилось ли, благодаря косвенному умалению в нем гири, выполнение этой обязанности в народе. Японцы часто цитируют другие части рескрипта: «Праведность – это исполнение гиму», «Все может быть достигнуто, если вы чисты сердцем», – чтобы объяснить и оправдать свои собственные и чужие действия. Но, несмотря на свою достаточную уместность, наставления против соблюдения верности частным отношениям редко слетают с их губ. Сегодня гири остается добродетелью, имеющим большой авторитет, и сказать о человеке, что «он не знает гири» – будет одним из наиболее сильных в Японии порицаний.

Японскую мораль нелегко упростить путем введения Высшего закона. Как часто хвастают японцы, у них нет под руками обобщенной добродетели, которая служила бы критерием достойного поведения. В большинстве культур индивиды уважают себя пропорционально тому, насколько полно преуспевают в некоторой добродетели, как то: добрая воля, супружеский долг или предприимчивость. Они ставят перед собой в качестве цели некоторый жизненный успех, например счастье, власть над другими, свободу или продвижение по социальной лестнице. Японцы руководствуются более узким кодексом. Даже когда они, как в феодальные времена, или как в «Рескрипте к солдатам и матросам», говорят о высшем законе – тай сэцу, – то лишь в том смысле, что обязанности по отношению к кому-то высоко стоящему в иерархии должны иметь приоритет перед обязанностями по отношению к тому, кто занимает более низкое положение. Эти последние обязанности остаются частными. Для них высший закон не означает, как это в целом было на Западе, соблюдения верности по отношению к самой верности, в противовес верности определенному лицу или определенному делу.

Когда современные японцы пытаются поставить одно нравственное достоинство над всеми «кругами», они обычно выбирают «искренность». Граф Окума, обсуждая японскую мораль, сказал, что искренность (макото)¹ «является заповедью заповедей; одним этим словом может быть выражена основа всех моральных учений. В нашем словаре исстари не было этических терминов, кроме единственного слова: макото».² Также и современные романисты, которые в первые годы нынешнего столетия увлекались новым западным индивидуализмом, теперь разочаровались в западных формулах и попытались воспеть чистосердечие (обычно магокоро) как единственно истинную «доктрину».

Такой моральный акцент на искренности находит поддержку в самом «Рескрипте к солдатам и матросам». Рескрипт начинается с исторической преамбулы – японского эквивалента американским преамбулам, в которых перечисляются Вашингтон, Джефферсон и отцы-основатели. В Японии этот раздел достигает кульминации при упоминании он и тю:

«Мы (император) являемся головой, а вы – телом. Мы зависим от вас, как от своих рук и ног. Сможем ли мы защитить свою страну, и выплатить он нашим предкам, зависит от того, как вы справитесь со своими обязанностями».

Затем следуют заповеди: 1) Высшей добродетелью является исполнение долга тю. Солдат или матрос, независимо от подготовки, в котором тю недостаточно силен, является всего лишь марионеткой; солдаты, которым не достает тю, превращаются в простую толпу. «Поэтому, не позволяйте себе быть обманутыми расхожими мнениями, и не вмешивайтесь в политику, но целеустремленно исполняйте тю, помня, что ги (праведность) тяжелее, чем гора, в то время как смерть легче, чем перо». 2) Вторая директива – это соблюдать подобающий внешний вид и поведение, имеется в виду – в соответствии с армейским званием. «Рассматривайте приказы начальства как исходящие прямо от Нас» и относитесь с уважением к низшим. 3) Третье – это храбрость. Истинное мужество противоположно «запальчивым варварским поступкам» и состоит в том, чтобы «никогда не унижать низшего и не бояться старшего. Те, кто так понимает истинное мужество, должны в своем повседневном общении соблюдать доброту и ставить целью завоевание любви и уважения других людей». 4) Четвертая директива предостерегает против «веры в частные взаимоотношения» и 5) пятая – предписывает соблюдать умеренность. «Если вы не сделаете своей целью простоту, то уподобитесь женщинам и станете легкомысленными, приобретете пристрастие к роскоши и экстравагантности; в итоге вы станете эгоистами и подлецами и дойдете до последней степени низости, так что ни верность, ни мужество не смогут спасти вас от презрения мира. …С трудом сдерживая тревогу, Мы настоящим повторяем Свое предостережение». Заключительный параграф рескрипта называет эти пять заповедей «Великим путем Неба и Земли и универсальным законом человечества». Они являются «душой Наших солдат и матросов», а «душой» этих пяти заповедей, в свою очередь, «является искренность. Без искренних сердечных усилий ничего нельзя достигнуть». Таким образом, пять заповедей были «несложными для соблюдения и практики». То, что в конце, после всех перечисленных достоинств и обязанностей, должна быть добавлена искренность – это весьма по-японски. В отличие от китайцев, они выводят всю добродетель из побуждений доброжелательного сердца. Вначале они устанавливают кодекс обязанностей, и в конце добавляют, что человеку следует вкладывать в их исполнение все свое сердце и душу, всю силу и ум.

В том же смысле об искренности говорится в учении великой буддийской секты дзэн. В большом компендиуме дзэн Судзуки приводится диалог между учеником и мастером:

«Монах : Я понимаю так, что когда лев бросается на своего противника, будь то заяц или слон, он целиком расходует свою силу. Прошу вас, скажите мне, что это за сила?

Мастер : Дух искренности (буквально: сила не-обмана).

Искренность, то есть не-обман, – это "полная самоотдача"; в техническом смысле это значит "действовать всем существом" … когда ничего не остается в резерве, ничто не прячется под маской, ничто не расходуется попусту. Если человек живет так, его называют златогривым львом; он является символом мужества, искренности, сердечности; он божественно человечен».

Особый японский смысл слова «искренность» мимоходом уже упоминался. Под словом макото понимается не то, что под искренностью понимают в английском языке. Оно означает и нечто меньшее, и нечто большее. На Западе всегда с поспешностью заключали, что его смысл уже, чем в их языках, и часто говорили, что когда японец называет кого-то неискренним, он имеет в виду только то, что другой человек с ним не согласен. Отчасти это справедливо, поскольку в Японии, называя человека «искренним», не имеют в виду, что он поступает «неподдельно» в соответствии с любовью или ненавистью, решимостью или изумлением, которые в данный момент занимают главное место в его душе. Некоторого рода одобрение, которое выражают американцы, говоря: «Он был искренне рад видеть меня», «Он был искренне обрадован», не свойственно японцам. У них существует целый ряд общеизвестных выражений, бросающих тень презрения на подобную «искренность». Они могут саркастически заметить: «Смотри-ка, лягушка открывает рот и показывает все, что у нее внутри»; «Широко открывая рот, он как гранат, показывает все, что у него на сердце»; человеку должно быть стыдно «выказывать все свои чувства»; это «выставляет его напоказ». Ассоциации с «искренностью», которые столь важны в Соединенных Штатах, не имеют отношения к тому смыслу, который слово «искренность» имеет в Японии. Когда японский юноша обвинил американского миссионера в неискренности, ему вовсе не приходил в голову вопрос, было ли «неподдельным» удивление американца насчет плана бедного парня поехать в Америку, не имея за душой ни гроша. Когда японские политики в последнем десятилетии обвиняли Соединенные Штаты и Великобританию в неискренности – что происходило постоянно – они даже не задумались о том, действовали ли западные нации сообразно своим реальным чувствам. Они даже не обвиняли их в лицемерии – что было бы слабым обвинением. Аналогично, когда в «Рескрипте к солдатам и матросам» говорится, что «душой этих заповедей является искренность», это не означает, что добродетель, которая приведет в действие все остальные – это душевная откровенность, заставляющая человека действовать и говорить в соответствии с его собственными внутренними побуждениями. Это определенно не означает, что ему надлежит быть неподдельным, независимо от того, насколько его убеждения могут отличаться от других.

И все-таки слово макото имеет в Японии точное значение, а поскольку японцы столь сильно настаивают на этической роли этого понятия, Западу крайне важно уловить его подлинный смысл. Основной смысл макото у японцев хорошо иллюстрирует «Предание о сорока семи ронинах». «Искренность» в этой истории со знаком плюс добавлена к гири. «Гири плюс макото» противопоставляется «просто гири» и означает «гири как пример на вечные времена». По современному японскому выражению, «макото – это то, на чем все держится». «Все» в этой фразе указывает, в соответствии с контекстом, на любую заповедь японского кодекса или любую позицию, предусмотренную японским духом.

Употребление этого слова в японских лагерях для перемещенных лиц во время войны в точности соответствовало тому, которое характерно для «Сорока семи ронинов», и оно ясно демонстрирует, куда простирается их логика и насколько значение слова может быть противоположно американскому. Главное обвинение, выдвигавшееся прояпонскими иссэй (иммигрировавшими в Америку уроженцами Японии) против проамериканских нисэй (иммигрантов второго поколения) состояло в том, что последним не хватает макото. Иссэй хотели сказать, что этим нисэй недоставало того душевного качества, которое заставляло японский дух – как это официально определялось в Японии во время войны – «держаться». Иссэй вовсе не имели в виду, что проамериканская позиция их детей была лицемерной. Это далеко не так, потому что обвинение в неискренности только усиливалось, когда нисэй шли добровольцами в армию Соединенных Штатов, и для всех было вполне очевидно, что их поддержка приемной родины основывалась на неподдельном энтузиазме.

Основной смысл «искренности» в японском употреблении – это настойчивое следование «путем», указанным японским кодексом и японским духом. Какое бы специальное значение не имело макото в определенном контексте, оно может всегда быть истолковано как восхваление некоторых согласованных аспектов японского духа и общепринятых ориентиров на карте добродетели. С учетом того факта, что «искренность» применяется не в американском смысле, она является самым полезным словом, на которое можно опереться при осмыслении японских текстов, потому что почти безошибочно указывает на те позитивные качества, которым японцы действительно придают значение. Макото постоянно используется для положительной оценки человека, который не является своекорыстным. В этом отражается великое осуждение, которому в японской этике подлежит извлечение выгоды. Выгода – когда она не является естественным следствием иерархии – расценивается как результат эксплуатации, и посредник, который опустился до того, чтобы извлекать выгоду из своей работы, становится ненавистным ростовщиком. Он навсегда объявляется «не имеющим искренности». Термин макото также выражает восхищение человеком, который свободен от страстей, и это отражает японские понятия о самодисциплине. Кроме этого, японец, достойный того, чтобы называться искренним, никогда не позволит себе оскорбить человека, которого не собирается спровоцировать на агрессию, в соответствии с их представлением о том, что человек несет ответственность за самые незначительные последствия своих действий, так же, как и за сам поступок. И, наконец, только тот, кто – макото, вправе «руководить своими людьми», эффективно использует свои умения и является свободным от психологических противоречий. Эти три смысла, вкупе с другими, достаточно просто обусловливают однородность японской этики: они отражают тот факт, что в Японии человек может действовать эффективно и бесконфликтно только когда он соблюдает кодекс.

Поскольку таков смысл японской «искренности», роль этой добродетели, несмотря на то, что говорит о ней рескрипт и граф Окума, состоит не в упрощении японской этики и не в том, что она лежит в «основе» их морали и наделяет ее «душой». Она подобна показателю степени, который, правильно поставленный за любым числом, сообщает ему высшую силу. Показателю второй степени совершенно безразлично, что именно возводить в квадрат: 9, 159, b, или x. Подобным образом и макото усиливает результат соблюдения любой статьи японского кодекса. Оно не является, так сказать, отдельной добродетелью, но энтузиазмом фанатика в отношении своей веры.

Что бы ни пытались сделать японцы со своим кодексом, он продолжает оставаться атомистичным, и принцип добродетели по-прежнему состоит в уравновешении одного вида деятельности, самого по себе правильного, другим видом деятельности, который тоже сам по себе хорош. Их этику можно было бы сравнить с игрой в бридж. Хорошим игроком считается тот, кто принимает правила и играет по ним. Он отличается от плохого игрока тем, что дисциплинирован в расчетах и может следить за действиями других игроков, будучи осведомлен о том, что они означают в соответствии с правилами игры. Он, как мы сказали, играет по правилам, и существует бесконечное число нюансов, которые он должен принимать в расчет при каждом ходе. Возможные случайности предусмотрены правилами игры, и есть предварительное соглашение относительно счета. Добрые, в американском смысле, намерения не имеют отношения к делу.

Мировоззрение любого народа предстает в полном свете при знакомстве с контекстами, в которых люди говорят о потере и приобретении самоуважения. В Японии «уважать себя» – значит всегда проявлять себя корректным игроком. Это не означает, как в английском словоупотреблении, сознательного соблюдения стандартов достойного поведения – не раболепствовать перед другим, не лгать, не лжесвидетельствовать. Японское самоуважение (дзитё) буквально звучит как «весомое я», а его противоположностью является «легкое и плавучее я». Когда человек говорит: «Вы должны себя уважать», это означает: «Вам следует проницательно выявлять все факторы, влияющие на ситуацию и не делать ничего, что вызовет критику или ослабит ваши шансы на успех». «Уважение к себе» часто предполагает поведение, в точности противоположное тому, которого оно требует в Соединенных Штатах. Сотрудник говорит: «Я должен себя уважать (дзитё)», и это означает не то, что он должен защищать свои права, но что он не должен говорить своим работодателям ничего такого, что может обернуться для него неприятностями. «Вы должны себя уважать» имело такой же самый смысл в отношении политики. Оно означало, что «влиятельное лицо» не могло себя уважать, если опускалось до такого безрассудства, как «опасные мысли». Для самоуважения не требовалось, как это было бы в Соединенных Штатах, чтобы человек, даже если его мысли опасны, все же мыслил согласно собственным взглядам и собственной совести.

«Вы должны себя уважать» – постоянно на устах у родителей, поучающих подрастающих детей, и это подразумевает соблюдение норм поведения и соответствие ожиданиям других людей. Так девочку учат сидеть неподвижно, правильно расположив ноги, а мальчика дисциплинировать себя и быть внимательным к репликам окружающих, «потому что сейчас такое время, когда решается твое будущее». Когда родитель им говорит: «Вы ведете себя не так, как должен уважающий себя человек», это означает, что их обвиняют скорее в некорректности, чем в отсутствии смелости отстаивать свою правду, как они ее видят.

Крестьянин, который не может расплатиться с долгами перед ростовщиком, говорит о себе: «Мне следовало бы себя уважать», но не в том смысле, что обвиняет себя в лени или заискивании перед кредитором. Это значит, что ему следовало ожидать такой ситуации и быть более предусмотрительным. Человек с положением в обществе говорит: «Этого требует мое самоуважение», и он не имеет в виду, что должен соответствовать определенным принципам правдивости и надежности, но что должен заправлять делами, полностью учитывая положение своей семьи: он должен вложить в дело весь вес своего статуса. Бизнесмен, который говорит о своей фирме: «Нам следует продемонстрировать самоуважение», подразумевает, что следует удвоить благоразумие и предусмотрительность. Человек, обсуждающий возможность отомстить за себя, говорит о «мщении с самоуважением», не имея в виду благородство по отношению к своему врагу или некоторые моральные принципы, которые он намерен соблюсти; это эквивалентно высказыванию: «Моя месть будет великолепна», то есть человек детально продумал и учел каждый фактор ситуации. Самая сильная японская фраза, это – «подкрепить самоуважение самоуважением», что означает быть предусмотрительным в энной степени, то есть ни в коем случае не спешить с выводами, просчитывать способы и средства, чтобы затратить ровно столько усилий, сколько необходимо для достижения цели.

Все, что понимается под самоуважением, соответствует японскому представлению о человеческой жизни как о движении по миру с большой осторожностью, «в соответствии с правилами». Такое определение самоуважения не позволяет человеку искать оправдания за свою неудачу на том основании, что у него были добрые намерения. Каждый шаг имеет последствия, и человек не может действовать, предварительно всего не взвесив. Достаточно похвально быть щедрым, но вы должны предвидеть, что получатель вашей милости почувствует, что его заставили «нести он». В этом отношении вы должны быть осмотрительны. Вполне допустимо критиковать другого, но вы можете делать это только если намерены взять на себя все последствия его обиды. Насмешка, подобная той, в которой американского миссионера обвинил молодой художник, не подлежит оправданию только потому, что намерения миссионера были добрыми: он не принял во внимание полного смысла своего хода на шахматной доске. С японской точки зрения это совершенно недопустимо.

Прямое отождествление предусмотрительности с самоуважением подразумевает, таким образом, внимательное отношение ко всем намекам, которые человек усматривает в действиях других людей, и развитое ощущение того, что другие люди являются судьями. «Человеку следует соблюдать самоуважение (человек должен иметь дзитё), – говорят они, – из-за общества». «Если бы не было общества, человеку не было бы нужды в самоуважении (соблюдении дзитё)». Такой подход является крайним выражением внешней мотивации самоуважения. В этих высказываниях не принимаются во внимание внутренние мотивы достойного поведения. Как и в прочих расхожих высказываниях других народов, в них преувеличивается ситуация, поскольку иногда японцы столь же подвержены накоплению в себе вины, как иной пуританин. Но, тем не менее, их крайне жесткие высказывания правильно определяют то, чему в Японии придается большее значение, а именно – стыду по сравнению с чувством вины.

В антропологических исследованиях разных культур очень важным является различение тех культур, которые в большей степени полагаются на стыд, и тех, которые преимущественно полагаются на чувство вины. Общество, прививающее абсолютные стандарты морали и полагающееся на развитие в человеке совести, по определению относится к культурам вины, но человек в таком обществе может, как в Соединенных Штатах, помимо прочего, сгорать со стыда, когда уличает себя в ошибках, никоим образом не являющимися грехами. Он может чрезмерно досадовать о том, что не одет соответственно случаю, или о том, что неудачно обмолвился. В культуре, где главной мотивацией является стыд, люди испытывают досаду по поводу действий, относительно которых мы ожидаем возникновения чувства вины. Эта досада может быть очень интенсивной, и не устраняется, в отличие от вины, исповедью и искуплением. Согрешивший человек может испытать облегчение, сбросив эту ношу. Исповедь как подобное средство снятия бремени с души используется у нас и светской терапией, и многими религиозными конфессиями, которые в остальном имеют мало общего. Мы знаем, что исповедь приносит облегчение. Там, где главной мотивацией является стыд, человек не испытывает облегчения, когда обнародует свою ошибку даже перед исповедником. До тех пор, пока его недостойное поведение «не открывается миру», ему не о чем беспокоиться, и исповедью, как ему представляется, можно только накликать беду. Поэтому культурам стыда не свойственна исповедь, даже перед богами. Их ритуалы, скорее, направлены на обеспечение удачи, чем на искупление.

Подлинные культуры стыда полагаются на внешнюю мотивацию добропорядочного поведения, в отличие от культур вины, т.е. внутреннего осознания греха. Стыд является реакцией на критику со стороны других людей. Человеку стыдно или в случае публичного осмеяния и отказа, или даже если он представит в подобной ситуации в воображении. В любом случае – это мощная мотивация. Но она требует реальной, или хотя бы воображаемой аудитории. Другое дело – вина. У народа, где честь означает соответствие собственному представлению о себе, человек может страдать от чувства вины, хотя никто не знает о его проступке, и человек, чувствующий вину, может действительно получить облегчение, признавшись в своем грехе.

Первые пуритане, поселившиеся в Америке, попытались основать свою мораль целиком на чувстве вины, поэтому всем психиатрам известны беды, которые современным американцам приносит совесть. Но в Соединенных Штатах постепенно возрастает тяжесть ноши стыда, а вина ощущается менее остро, чем предыдущими поколениями. У нас это интерпретируется как ослабление морали. В этом есть доля истины, но лишь потому, что мы не ожидаем от стыда серьезной моральной функции. Мы не связываем острую личную досаду, которой сопровождается стыд, с фундаментом нашей системы морали.

В Японии все наоборот. Неспособность следовать четким ориентирам хорошего поведения, неспособность сбалансировать обязанности или предусмотреть случайности является постыдной (хадзи). Стыд, говорят они, является корнем добродетели. Человек, который к нему чувствителен, будет соблюдать все правила хорошего поведения. «Человек, который знает стыд», переводится иногда как «добродетельный человек», иногда – как «человек чести». Стыд занимает в японской этике столь же важное место, что и «чистая совесть», «правота перед Богом» и безгрешность в западной этике. Поэтому представление о том, что человеку не воздается после смерти, для них выглядит вполне логичным. Японцы, кроме священников, которые знают индийские сутры, практически не знакомы с идеей реинкарнации, зависящей от заслуг человека в данной жизни, и, кроме некоторых хорошо осведомленных христианских неофитов, они не признают посмертной награды и наказания, то есть рая и ада.

Приоритет стыда в японской жизни означает, как и у любого другого племени или народа, где глубоко переживают стыд, что любой человек пристально следит за суждениями публики о своих поступках. Он может всего лишь нафантазировать, каков будет ее вердикт, но человек ориентируется на него. Если окружающие играют по одним правилам и взаимно поддерживают друг друга, японцы могут вести себя легко и просто. Они могут действовать беззаветно, если чувствуют, что исполняют «миссию» Японии. Самое уязвимое место японцев проявляется в попытках экспортировать собственные добродетели в чужие земли, где не срабатывают их формальные ориентиры хорошего поведения. Потерпела неудачу миссия «доброй воли» в Великой Восточной Азии, и обида, которую многие из них ощутили по поводу отношения к ним китайцев и филиппинцев, была неподдельной.

Также и отдельные японцы, которые приехали в Соединенные Штаты на учебу или ради бизнеса и не руководствовались националистическими сантиментами, зачастую явственно ощущали, что их досконально разработанная система воспитания дает «сбой» , когда пытались жить в мире, ранжированном не столь жестко. Они чувствовали, что их достоинства являются плохим предметом экспорта. Они пытаются сказать, что это нечто большее, чем обычные трудности смены культурной среды, которая всем дается непросто. Больше того, иногда они сравнивают трудности своего приспособления к американской жизни со значительно меньшими трудностями, которые испытывали знакомые китайцы или сиамцы. Специфически японской проблемой им представляется то, что они выросли с верой в безопасность, которая зиждется на всеобщем признании необходимости соблюдения нюансов определенного кодекса. И если иностранцы не придают значения подобным тонкостям, японцы теряются. Они пытаются найти столь же тщательно разработанные тонкости жизни на Западе, и, не обнаружив таковых, некоторые испытывают злость, а другие – испуг.

Никто так хорошо не описал свой опыт жизни в менее требовательной культуре, чем мисс Мисима в автобиографии «Мой маленький остров».¹ Она настойчиво стремилась попасть в американский колледж и одержала победу над своей консервативной семьей, не желавшей принять он от американского общества. Она поступила в Уэллесли. Учителя и девушки проявляли, по ее словам, удивительную доброту, но от этого ей было еще трудней. «Моя гордость за изысканные манеры – универсальную черту японцев – оказалась остро уязвлена. Я злилась на себя за незнание того, как правильно себя здесь вести, а также на окружающих, которые, казалось, насмехались над моим воспитанием. Кроме этого смутного, но глубоко засевшего чувства злости, во мне не осталось никаких эмоций». Она чувствовала себя, будто «свалилась с другой планеты с чувствами и ощущениями, которые не находят применения в этом, ином мире. Мое японское воспитание, требующее изящества каждого движения и произнесения каждого слова в соответствии с этикетом, сделало меня чрезвычайно чувствительной и застенчивой в этой обстановке, где я оказалась совершенно слепой в социальном отношении». Прошло два или три года, прежде чем она почувствовала облегчение и стала воспринимать проявляемую к ней доброту. Она сделала вывод, что американцы живут, как она выразилась, «с изысканной фамильярностью». Но «фамильярность была уничтожена во мне как дерзость, еще когда мне было три года».

Мисс Мисима сравнивает японских девушек, которых она знала в Америке, с китайскими, и по ее комментариям видно, как по-разному на тех и других подействовали Соединенные Штаты. Китайские девушки проявляли «самообладание и коммуникабельность, практически отсутствовавшие у большинства японских девушек. Эти китайские девушки из высших слоев казались мне самыми вежливыми созданиями на земле: каждой из них была свойственна обходительность, близкая к королевскому достоинству и выглядевшая так, будто они были подлинными хозяйками мира. Их бесстрашие и превосходное самообладание, которых не могла поколебать даже эта великая цивилизация машин и скоростей, находились в огромном контрасте с робостью и сверхчувствительностью, характерной для нас, японских девушек, свидетельствуя о некоторых фундаментальных различиях в социальном опыте».

Мисс Мисима, как и многие другие японцы, ощущала себя опытным игроком в теннис, который попал на соревнования по крокету. Ее собственные умения попросту не принимали во внимание. Она чувствовала, что ее выучка не может быть перенесена в новую обстановку. Дисциплина, которой она подчинялась, не имела смысла. Американцы обходились без нее.

Когда японцы усваивали, хотя бы в небольшой степени, менее систематизированные правила, которыми руководствуются люди в Соединенных Штатах, им было трудно представить, как они снова смогут жить среди ограничений своей прежней японской жизни. Иногда они сравнивают ее с потерянным раем, иногда со «сбруей», иногда с «тюрьмой», иногда с «маленьким горшком», в котором росло карликовое дерево. Пока корни миниатюрной сосны находятся в пределах цветочного горшка, результат – это произведение искусства, украшающее очаровательный сад. Но пересаженную в открытую почву карликовую сосну уже нельзя вернуть на прежнее место. Они чувствовали, что им больше не суждено украшать собой японский сад. Они больше не могли снова соответствовать требованиям. Они в самой острой форме испытали японскую дилемму добродетели.