12. Ребенок учится

Японских младенцев воспитывают не так, как мог бы предположить глубокомысленный представитель Запада. Американские родители, готовя своих детей к жизни, в которой предусмотрительность и стоицизм играют куда меньшую роль, чем в Японии, начинают, однако, с того, что сразу же дают ребенку понять: его собственные маленькие желания не являются в этом мире главным делом. Мы немедленно ограничиваем его распорядком кормления и сна, и независимо от того, протестует ли он по этому поводу, ему приходится подождать. Немного позже мать бьет его по руке, чтобы он вынул палец изо рта или убрал ее от других частей тела. Мать часто исчезает из виду, и когда она уходит по делам, ребенок должен оставаться один. Его приходится отучать от груди, прежде чем он начинает предпочитать другую пищу, или, если его кормят искусственным образом, то заставляют отказаться от бутылочки. Есть определенная пища, которая хороша для него, и он должен ее есть. Его наказывают, если он поступает неправильно. Для американца было бы естественным предположить, что эта дисциплина вдвойне строга для маленького японского ребенка, которому, когда он станет совершеннолетним, придется усмирять собственные желания и быть столь внимательным и пунктуальным в соблюдении чрезвычайно требовательного кодекса.

Однако японцы не идут по этому пути. Жизненная кривая в Японии противоположна американской. Это длинная пологая U-образная дуга, форма которой свидетельствует о том, что максимальной свободой и снисходительностью пользуются дети и старики. Ограничения постепенно нарастают после детского периода, пока самостоятельность не станет минимальной в возрасте вступления в брак. Эта впадина на кривой растягивается на долгие годы расцвета сил, но затем кривая постепенно снова идет вверх, пока достигнув шестидесятилетия, мужчины и женщины не становятся практически свободными от стыда, как маленькие дети. В Соединенных Штатах эта кривая имеет зеркально противоположный вид. Ребенок подчиняется строгой дисциплине, которая постепенно ослабевает по мере взросления, пока человек не начинает вести самостоятельную жизнь, имея надежную работу и создав собственную семью. Возраст расцвета сил у нас совпадает с наивысшей степенью свободы и инициативы. Ограничения начинают усиливаться, когда человек теряет хватку и энергию, или становится зависимым. Американцам трудно даже вообразить жизнь, скроенную по японскому образцу. Она кажется нам не соответствующей реальности.

Однако как американское, так и японское устройство жизненной кривой на самом деле обеспечивает энергичное участие индивида в культуре на протяжении всего периода расцвета сил. Чтобы обеспечить такой результат в Соединенных Штатах, мы делаем ставку на предоставление ему в этот период наибольшей свободы выбора. Японцы же полагаются на максимизацию накладываемых на него ограничений. Тот факт, что человек в это время находится на вершине своего физического развития и достигает пика своей производительности, не делает его хозяином своей жизни. Они твердо убеждены, что ограничения являются хорошей духовной закалкой (сюё) и приводят к результатам, недостижимым в условиях свободы. Но из усиления строгости у японцев по отношению к мужчине или женщине в их наиболее продуктивный период никоим образом не следует, что такие строгости сопровождают их всю жизнь. Детство и старость – это «свободные территории».

Люди, поистине снисходительные к своим детям, вполне естественно, стремятся их завести. Таковы и японцы. Они хотят этого в первую очередь по той же причине, что и родители в Соединенных Штатах, потому что любить ребенка – это радость. Но они хотят иметь детей также по причинам, которые считаются гораздо менее важными в Америке. Японским родителям дети нужны не только для эмоционального удовлетворения, но потому что их жизнь окажется прожитой зря, если они не продолжат свой род. У каждого японского мужчины должен быть сын. Он ему нужен для того, чтобы после смерти кто-то ежедневно отдавал дань уважения его памяти у алтаря в гостиной перед миниатюрным надгробием. Он ему нужен для продолжения семейной линии в поколениях, сохранения фамильной чести и собственности. В соответствии с традиционными социальными причинами, отец почти так же нуждается в сыне, как и сам он нужен ему. Сын в ближайшем будущем займет место отца, и это воспринимается не как его вытеснение, а как подстраховка отца. В течение ряда лет отец является попечителем «дома». Позже им станет его сын. Если отец не смог передать сыну попечительство , его собственная роль была сыграна напрасно. Это глубокое чувство преемственности не допускает, чтобы зависимость совсем взрослого сына от отца – даже если она длится настолько дольше, чем в Соединенных Штатах – приобрела ауру стыда и унижения, которые характерны в подобной ситуации для западных народов.

Женщина тоже хочет иметь детей не только в связи с эмоциональным удовлетворением, но потому, что лишь став матерью, она обретает статус. Бездетная жена занимает в семье самое уязвимое положение, и даже если от нее не избавятся, она никогда не может рассчитывать стать свекровью и получить власть над женитьбой сына и над его женой. Ее муж усыновит кого-нибудь для продолжения рода, но в соответствии с японскими представлениями, бездетная жена все же является неудачницей. От японских женщин ожидают, что они будут рожать много. Среднегодовой прирост населения в первой половине тридцатых годов составлял 31,7 на 1000 чел., что достаточно много даже в сравнении с процветающими странами Восточной Европы. В Соединенных Штатах в 1940 году этот показатель составил 17,6 на 1000 чел. Кроме того, японские матери начинают рожать рано, и девятнадцатилетние девушки производят на свет больше детей, чем женщины любого другого возраста.

Роды в Японии держат в таком же секрете, как и половое общение. Женщина может изо всех сдерживать крики при схватках, чтобы не выставить себя напоказ. Для ребенка готовится маленькая соломенная постель с новым матрацем и покрывалом. Не иметь новой собственной кровати – для ребенка плохая примета, даже если семья может себе позволить только лоскутное белье и набивку, очищенную и подновленную, чтобы можно было считать ее «новой». Одеяло для маленькой кроватки не такое жесткое, как у старших детей, и более легкое. Поэтому, хотя и говорят, что младенец просто комфортнее ощущает себя в собственной постели, чувствуется, что более глубокая причина наличия отдельной кроватки связана со своего рода доброй магией: новое человеческое существо должно иметь свою собственную новую кровать. Она располагается рядом с материнской, но ребенок не спит с матерью, пока не подрастет и сам того не захочет. Говорят, что в возрасте около года он протягивает руки и дает знать о своих потребностях. Тогда ребенок спит в объятиях матери под ее одеялами.

Три дня после рождения ребенка не кормят, потому что японцы ждут, пока появится настоящее молоко. После этого ребенку дают грудь в любое время – и для питания, и для успокоения. Мать также получает удовольствие от кормления. Японцы убеждены, что кормление является одним из сильнейших физических удовольствий женщины, и ребенок легко научается разделять это удовольствие с ней. Грудь – это не только питание: это наслаждение и комфорт. Месяц ребенок лежит в своей маленькой кроватке или у матери на руках. Только после того, как в возрасте около тридцати дней ребенка возьмут в местный храм и представят священнику, считается, что жизнь прочно закрепилась в его теле и можно без опаски выносить его на публику. В месячном возрасте мать носит его за спиной. Двойная лента проходит у него под руками и под ягодицами, затем вокруг плеч матери и завязывается впереди на талии. В холодную погоду мать одевает поверх ребенка утепленный жакет. Старшие дети в семье, и мальчики и девочки, тоже носят ребенка, даже когда бегают или играют в классы. Крестьянские и небогатые семьи особенно полагаются на нянек, и, «находясь в обществе, как это происходит с японскими детьми, те скоро обретают разумный заинтересованный взгляд, и кажется так же радуются играм старших детей, на чьих спинах проводят столько времени, как и сами игроки».¹ Японское подвязывание ребенка в распластанной позе на спине имеет много общего с подвязыванием шалью, обычным на тихоокеанских островах и в других регионах. Это способствует пассивности, и дети, которых носят таким способом, зачастую приобретают, как и японцы, способность спать везде и как попало. Но японское подвязывание не обеспечивает столь полной неподвижности, как шаль и ношение в сумке. Ребенок «учится цепляться, как котенок, за спину того, кто его носит … Ленты, которыми он привязан к спине, обеспечивают безопасность; но ребенок… собственными усилиями принимает удобное положение и вскоре научается держаться на своем носильщике с достаточной ловкостью, не будучи просто поклажей, привязанной к плечам».²

Мать укладывает ребенка в кроватку, когда работает, но когда ходит по улицам, носит везде с собой. Она говорит и мурлычет с ним, а также приучает двигаться в соответствии с этикетом. Если она отвечает на приветствие, то направляет его голову и плечи вперед, чтобы он тоже принял участие в жесте. Малыш участвует во всем. Каждый день мать берет его с собой в горячую ванну и играет с ним, держа на коленях.

Три или четыре месяца ребенок носит подгузники – очень тяжелые подкладки, которые японцы часто ругают, считая причиной кривых ног. Когда ребенку исполняется три-четыре месяца, мать начинает его обучать гигиене. Она предвосхищает его нужды, вынося на руках за дверь, и ждет, обычно низко и монотонно свистя. И ребенок осознает цель этого слухового стимула. Все соглашаются, что дети в Японии и Китае обучаются гигиене очень рано. Если случаются промахи, некоторые матери могут ущипнуть, но в основном только изменяют тон и выносят непослушного ребенка за дверь почаще. При запоре ему ставят клизму или дают слабительное. Матери говорят, что стараются ради удобства ребенка: когда он научится, ему больше не придется носить толстые неудобные подгузники. Правда, они должны казаться ребенку неудобными не только потому, что тяжелы, но и потому что обычай не требует менять при промокании. Однако ребенок слишком мал, чтобы уловить связь между обучением гигиене и избавлением от неудобных подгузников. Он воспринимает только неизбежную рутину, в которую неотвратимо вовлечен. Кроме того, матери приходится держать ребенка подальше от своего тела, поэтому хват должен быть крепким. То, к чему ребенок привыкает во время этой неумолимой тренировки, готовит его к принятию более тонкого насилия японской культуры во взрослой жизни.³

Японский ребенок обычно начинает говорить раньше, чем ходить. Ползанье никогда не поощрялось. Традиционно существовало мнение, что ребенок не должен стоять или ходить, пока ему не исполнится год, и мать обычно предотвращала подобные попытки. Лет десять-двадцать, правительство призывало в общедоступном «Журнале матери» побуждать ребенка к хождению, и постепенно такая практика стала значительно более распространенной. Матери пропускают под руками ребенка петлю или поддерживают его руками. Но все равно сохраняется тенденция, что дети научаются говорить раньше, чем ходить. Когда дети начинают пользоваться словами, разговоры, которыми взрослые любят развлекать ребенка, становятся более целенаправленными. Они не полагаются в обучении языку на случайную имитацию; ребенку предлагают усваивать слова, грамматику и вежливое обращение, и ему эта игра нравится, как и взрослым.

Научившись ходить, дети могут в японском доме здорово напроказничать: проткнуть пальцем бумажную стену или упасть в открытый очаг посреди пола. Недовольные этим, японцы даже преувеличивают домашние опасности. «Опасно» и практически табу – становиться на порог. В японских домах, разумеется, нет погреба, и дом поднят над землей на брусьях. Но вполне всерьез считают, что весь дом потеряет форму, даже если на порог наступит ребенок. Кроме того, ребенок должен научиться не наступать и не садиться туда, где соединяются вместе половые циновки. Они имеют стандартный размер, и комнаты называются «трехциновочными» и «двенадцатициновочными». Детям часто говорят, что в прежние времена самураи зачастую вонзали мечи снизу туда, где циновки соединяются, и протыкали тех, кто находился в комнате. Только толстые и мягкие половые циновки обеспечивают безопасность; даже щели, где они соединяются – опасны. В непрерывные предостережения, с которыми мать обращается к ребенку, она вкладывает такого рода чувства как «опасно» и «плохо». Третье обычное предостережение – это «грязно». Аккуратность и чистота японского дома является общеизвестной, и ребенок приучается ее поддерживать.

Большинство японских детей не отнимают от груди практически до рождения следующего ребенка, но правительственный «Журнал матери» одобрил практику прекращения кормления грудью в восемь месяцев. Матери среднего класса часто так и поступают, но в Японии это далеко не общепринятый обычай. В соответствии с японскими представлениями о том, что кормление доставляет матери большое удовольствие, те круги, которые постепенно перенимают этот новый обычай, рассматривают сокращение периода кормления как материнскую жертву в пользу ребенка. Согласившись с новой точкой зрения, что «ребенок, которого долго кормят, становится слабым», они осуждают мать за то, что она потакает себе, если не отнимает ребенка от груди. «Она говорит, что не может отучить ребенка, но это значит, что она просто нерешительна. Ей самой хочется продолжать. Она не хочет себя обделять». С таким отношением вполне понятно, что практика отнятия от груди в восемь месяцев не получила широкого распространения. У долгого кормления грудью есть также практическая причина. Японцы не имеют традиции приготовления специальной еды для недавно отнятого от груди ребенка. Если его отняли маленьким, то кормят рисовым отваром, но обычно ребенок прямо переходит от материнского молока на взрослое питание. Коровье молоко не входит в японский рацион, и они не готовят для детей специальных овощей. В таких обстоятельствах есть резон сомневаться в том, правильно ли правительство утверждает, будто «ребенок, которого долго кормят грудью, растет слабым».

Обычно детей отнимают от груди, когда те начинают понимать, что им говорят. Когда они сидели у матери на коленях во время приема пищи за семейным столом, им давали пробовать пищу взрослых; теперь им дают ее больше. У некоторых детей в этот период возникают проблемы с питанием, и это вполне понятно, если их отнимают от груди в связи с рождением нового ребенка. Матери часто предлагают им сладости, чтобы откупиться. Иногда мать смазывает соски перцем. Но все матери дразнят детей, говоря: значит, они еще маленькие, если просят покормить. «Посмотри на своего маленького кузена. Вот мужчина. Он такой же маленький, как ты, но не просит его покормить». «Тот маленький мальчик смеется над тобой, потому что ты тоже мальчик, а хочешь, чтобы тебя еще кормили». Двух-, трех- и четырехлетние дети, которые все еще требуют у матери грудь, часто прекращают свои попытки и прикидываются безразличными, когда слышат, как приближается старший ребенок.

Такое поддразнивание, поощрение ребенка к взрослению не ограничивается сферой кормления. Как только ребенок начинает понимать, что ему говорят, сходные методы применяют в любой ситуации. Мать говорит своему расплакавшемуся маленькому сыну: «Ты же не девочка», или: «Ты же мужчина». Или может сказать: «Посмотри на того малыша. Он не плачет». Когда приносят в гости другого ребенка, она начинает ласкать его на глазах своего со словами: «Я собираюсь усыновить этого малыша. Я хочу такого красивого, хорошего ребенка. А ты ведешь себя не по возрасту». Ее собственный ребенок бросается к ней, зачастую с кулачками, и кричит: «Нет, нет, не надо другого ребенка. Я буду тебя слушаться». Если малыш одного-двух лет вел себя шумно или нерасторопно, мать говорит гостю-мужчине: «Заберите от нас этого ребенка. Нам он не нужен». Гость входит в роль и пытается унести ребенка из дома. Ребенок кричит и зовет на помощь мать. Он в крайнем раздражении. Когда мать решает, что поддразнивание подействовало, то смягчается и забирает ребенка, взяв с него самое строгое обещание быть хорошим. Такие маленькие сценки иногда разыгрывают даже с детьми пяти-шести лет.

Поддразнивание происходит также и в другой форме. Мать может прижаться к мужу и сказать малышу: «Твоего отца я люблю больше, чем тебя. Он хороший человек». Ребенок дает волю ревности и пытается втиснуться между матерью и отцом. Мать говорит: «Твой отец не кричит на весь дом и не бегает по комнатам». «Нет, нет, – протестует ребенок, – я тоже не буду. Я хороший. А теперь, ты меня любишь?» Если спектакль продолжается достаточно долго, отец и мать смотрят друг на друга с улыбкой. Такой розыгрыш применяют и в отношении маленькой дочери, и в отношении сына.

На почве подобного опыта развивается страх перед насмешкой и остракизмом, которым отмечено японское воспитание. Невозможно сказать, как скоро маленькие дети понимают, что их разыгрывают, но рано или поздно они это понимают. И тогда ощущение насмешки переплетается у ребенка со страхом потерять все, что так знакомо и безопасно . Когда он становится взрослым, возможность оказаться предметом насмешек все еще несет в себе этот детский ореол.

Паника, причиной которой становятся такие случаи поддразнивания, тем сильнее, что дом действительно является гаванью, в которой он чувствует себя в безопасности и довольстве. Разделение труда – и физическое и эмоциональное – между отцом и матерью настолько полное, что они редко предстают перед ним как конкуренты. Мать или бабушка ведут хозяйство и поучают ребенка. Они обе беспрекословно прислуживают его отцу и окружают того почетом. Порядок первенства в домашней иерархии весьма отчетливый. Ребенок воспринимает прерогативы старших поколений, мужчин по сравнению с женщинами, старшего брата по сравнению с младшим. Но в этот период жизни к нему во всех этих взаимоотношениях относятся снисходительно. Это в поразительной степени относится к мальчикам. И девочкам, и мальчикам мать постоянно спускает очень многое, но трехлетнему мальчику прощается даже неистовая злоба, направленная в ее сторону. Ребенок может никогда не проявлять агрессии по отношению к отцу, но все, что накопилось за время поддразниваний и насмешек, обида за угрозу «отдать дядьке» его, может изливаться в приступах ярости, направленных на мать и бабушку. Разумеется, не у всех маленьких мальчиков бывают такие вспышки, но и в сельских домах, и в высших слоях общества на них смотрят как на обычную сторону жизни детей от трех до шести лет. Ребенок бьет свою мать кулаками, кричит и, наконец, может вцепиться в ее драгоценную прическу. Его мать – женщина, а он в три года – уже вполне мужчина. Ему прощается даже такая агрессия.

К отцу он может выказывать только почтение. Отец является для ребенка образцом высокой иерархической позиции, и, как часто говорят японцы, ребенок должен учиться выражать ему должное уважение «для тренировки». Отец, в отличие почти от всех западных наций, не олицетворяет собой борьбу за детскую дисциплину, этим занимается женщина. Простого молчаливого взгляда или краткого указания обычно достаточно для выражения его желаний, да и те достаточно редки, а потому исполняются быстро. В свободное время он может делать детям игрушки. Бывает, что он, – как и мать, – еще долго носит детей после того, как те научились ходить, и в отношении детей этого возраста он обычно принимает на себя обязанности няньки, которые американский отец оставляет жене.

Дети пользуются большой свободой в отношениях с бабушкой и дедом, хотя последние также являются объектами уважения. Родители родителей не уполномочены следить за дисциплиной. Они могут взять на себя эту функцию, если возражают против чересчур мягкого воспитания детей, но иногда это становится поводом для сильных трений. Бабушка обычно под рукой круглые сутки, и соперничество за детей между матерью отца и матерью в Японии общеизвестно. Ребенку выгодно, что за ним ухаживают и та, и другая. Что касается бабушки, она часто использует его, чтобы доминировать над невесткой. У молодой матери в жизни нет большего долга, чем удовлетворять требованиям свекрови, и она не может протестовать, как бы сильно ни портили детей родители мужа. Бабушка дает им конфеты после того, как мать сказала, что хватит, и говорит многозначительно: «Мои конфеты не ядовитые». Бабушка во многих семьях может делать детям подарки, которые недоступны матери, и имеет больше досуга, чтобы посвящать его увеселению детей.

Старших братьев и сестер тоже учат быть снисходительными к младшим. Японцы хорошо знают об опасности того, что мы называем «ребенок повесил нос», когда в семье появился новорожденный. Лишившись внимания, первый может легко связать с рождением следующего малыша тот факт, что ему пришлось отказаться от груди и материнской постели в пользу новичка. Накануне мать говорит ребенку, что теперь у него будет настоящая, живая кукла, а не просто игрушечная. Ему сообщают, что теперь он сможет спать с отцом, а не с матерью, и это преподносится как привилегия. Дети включаются в подготовку к встрече нового члена семьи. Они обычно по-настоящему взволнованы и обрадованы его появлением, но бывают упущения, которые рассматриваются как вполне ожидаемые, а не роковые. Обездоленный ребенок может взять малютку и попытаться унести его со словами: «Мы этого ребенка отдадим». «Нет, – отвечает мать, – это наш ребенок. Смотри, ему с нами будет хорошо. Он тебя любит. Нам нужно, чтобы ты помог его вынянчить». Маленькая сцена иногда повторяется неоднократно в течение значительного периода времени, но матери не сильно беспокоятся на этот счет. Одна мера безопасности в такой ситуации в больших семьях обеспечивается автоматически: дети через одного связаны более тесными узами. Старший ребенок будет любимой нянькой и защитником третьего ребенка, а второй – четвертого. Меньшие дети отвечают друг другу взаимностью. До семи-восьми лет в такой системе пол ребенка практически не играет роли.

У всех японских детей есть игрушки. Отцы, матери и весь круг друзей и родственников делают или покупают для детей игрушки и все прочее. Такое вполне доступно и самым бедным людям. Маленькие дети играют в домашнее хозяйство, свадьбы и празднества, вначале обсудив, как «правильно» поступать по-взрослому, иногда по спорным вопросам обращаясь к матери. Когда случаются ссоры, мать обычно призывает на помощь noblesse oblige и просит старшего ребенка уступить младшему. Обычная фраза: «Почему бы ни поддаться, чтобы победить?» Она имеет в виду – и трехлетний быстро понимает это, – что если старший ребенок отдаст свою игрушку младшему, последний скоро успокоится и займется чем-нибудь другим; затем ребенок, который поддался уговорам, получит свою игрушку назад, даже если сейчас уступил. Или она подразумевает, что, согласившись на непопулярную роль в игре в господ и слуг, которую предлагают дети, он все равно «выиграет» веселье, которое все смогут разделить. «Поддаться, чтобы победить» становится ходом, очень уважаемым в японской жизни, даже когда люди вырастают.

Кроме методов наставления и поддразнивания заметное место в воспитании занимает отвлечение ребенка и переключение внимания на другой объект. Даже постоянное угощение сладостями, в общем, считается частью метода отвлечения. Когда ребенок приближается к школьному возрасту, используются метод «исцеления». Если у маленького мальчика бывают вспышки раздражения, или он не слушается и шумит, мать может взять его в синтоистский или буддийский храм. Позиция матери выражается так: «Мы пойдем получить помощь». Зачастую это долгая процедура, и лечащий священник серьезно говорит с мальчиком, расспрашивая о дне его рождения и его бедах. Он уединяется для молитвы и возвращается объявить об исцелении, иногда демонстрируя изгнанную порчу в виде червя или насекомого. Он очищает ребенка и отправляет домой свободным. Японцы говорят, что «некоторое время это действует». Даже самое строгое наказание, которое получает японский ребенок, рассматривается как «лекарство». Оно заключается в сжигании маленькой кучки растертых в порошок листьев определенного растения – мокса – на коже ребенка. После этого на всю жизнь остается шрам. Прижигание с помощью мокса – это старое широко распространенное восточноазиатское средство для снятия разного рода болей, известное также и в Японии. Его можно применять также для лечения припадков и упрямства. Маленького мальчика шести-семи лет таким способом могут вылечить его мать или бабушка. В трудном случае можно провести процедуру дважды, но, разумеется, очень редко мокса против порчи используется в третий раз. Она не является наказанием вроде: «Я отшлепаю тебя, если ты это сделаешь». Но это гораздо больнее, чем шлепки, и ребенок усваивает, что нельзя безнаказанно капризничать.

Кроме этих средств совладать с непокорными детьми существуют обычаи обучения необходимым физическим навыкам. Большое значение придается тому, чтобы инструктор собственноручно, физически направлял движения. Ребенок должен оставаться пассивным. Когда ему нет и двух лет, отец укладывает его ноги в правильное положение для сидения. Их сгибают в коленях, подъемом к полу. Сначала ребенку трудно не упасть назад, в частности потому, что обязательной составной частью тренировки в сидении является соблюдение неподвижности. Он может чувствовать беспокойство и менять положение. Чтобы научиться, говорят они, нужно расслабиться и оставаться пассивным, и эта пассивность подкрепляется тем, что его ноги укладывает отец. Сидячая поза – не единственное физическое положение, которое требуется усвоить. Есть также сон. Соблюдение женщиной скромной позы во сне является в Японии таким же обязательным, как скромность в отношении наготы в Соединенных Штатах. Хотя от наготы при купании японцы не испытывали стыда, пока правительство не попыталось привить его в ходе кампании по завоеванию одобрения иностранцев, их чувства относительно приличий позы во сне весьма сильны. Девочка должна научиться спать выпрямившись, со сдвинутыми ногами. В то же время мальчику предоставляется большая свобода. Это одно из первых правил, которые отличают воспитание мальчиков от воспитания девочек. Как и почти все остальные требования в Японии, оно строже соблюдается высшими классами, нежели низшими, и вот как госпожа Сугимото рассказывает о своем собственном самурайском воспитании: «С того времени, как себя помню, я была всегда заботилась о том, чтобы ночью лежать тихо на маленькой деревянной подушке … Дочерей самураев учили никогда не терять контроля над умом или телом – даже во сне. Мальчики могут устроиться в форме иероглифа даи, беззаботно растянувшись, но девочки должны изображать скромный, достойный иероглиф кинодзи, что означает "дух сдержанности"».¹ Женщины рассказывали мне, как их матери или няни сами располагали их конечности, когда укладывали спать.

При традиционном обучении письму также наставник выводил идеограммы, взяв руку ребенка в свою, чтобы «дать ему почувствовать». Ребенок усваивал ощущение, возникающее при управляемых ритмичных движениях прежде, чем начинал узнавать иероглифы, и тем более писать их. В современном массовом образовании этот метод обучения не очень принят, но по-прежнему встречается. Поклон, пользование палочками, стрельба из лука или привязывание к спине подушки вместо младенца – всему этому можно научить, двигая руками ребенка и физически придавая его телу правильное положение.

За исключением тех, кто принадлежит к верхним слоям общества, дети не дожидаются, пока пойдут в школу, чтобы можно было свободно играть со сверстниками из соседских семей. В деревнях они образуют небольшие игровые компании, когда им нет еще трех лет, и даже в городах дети играют на переполненных улицах, с поразительной свободой маневрируя между транспортными средствами. Они – привилегированные существа. Дети околачиваясь возле магазинов, слушая, о чем говорят взрослые, или играют в классы или в мяч. Они собираются для игры в деревенском храме, в безопасности под защитой своего ангела-хранителя. Девочки и мальчики играют вместе, пока не пойдут в школу, и два или три года спустя самые тесные связи чаще всего возникают между детьми одного пола, и особенно одинакового возраста. Эти группы сверстников (донэн), особенно в деревнях, сохраняются на всю жизнь и переживают все остальные объединения. В деревне Суе Мура, «когда угасают половые интересы, вечеринки донэн становятся единственным настоящим удовольствием, оставшимся в жизни. Суе (деревня) говорит: "Донэн дороже жены"».¹

В компаниях дошкольники ведут себя по отношению друг к другу очень свободно. Многие из их игр с западной точки зрения неприличны до бесстыдства. Дети узнают факты жизни как благодаря свободным разговорам взрослых, так и вследствие тесноты и скученности, в которых живут японские семьи. Кроме того, их матери обычно уделяют внимание детским гениталиям, когда играют с ними и купают, особенно у мальчиков. Японцы не осуждают детской сексуальности кроме как ее проявлений в неподобающем месте и в неподобающей компании. Мастурбация не считается вредной. Детские компании также весьма свободны в выражении критики в адрес друг друга – критики, которая впоследствии будет считаться оскорбительной, и в хвастовстве – том, которое в дальнейшем будет связано с глубоким чувством стыда. «Дети, – говорят японцы с мягкой улыбкой, – не знают стыда (хадзи)», и добавляют: «Вот почему они столь счастливы». Это свидетельствует об огромной пропасти, образующейся между маленьким ребенком и взрослым, потому что сказать о взрослом: «Он не знает стыда», – значит сказать, что он потерял достоинство.

Дети в этом возрасте критикуют семьи и собственность друг друга, в особенности хвастаясь отцами. «Мой отец сильнее твоего», «Мой отец умнее твоего», – это обычный штамп. Они доходят до драки за своих уважаемых отцов. Такого рода поведение американцам кажется пустяком, но в Японии оно составляет огромный контраст с общением, которое дети наблюдают вокруг себя. Всякий взрослый называет свой дом не иначе как «моя развалюха», а в отношении дома соседа говорит: «Ваш великолепный дом»; всякое упоминание о собственной семье звучит как «моя жалкая семья», а о семье соседа – «ваша достойная семья». Японцы согласны с тем, что за долгие детские годы – от периода детских игровых компаний до третьего класса начальной школы, то есть возраста девяти лет, – они постоянно делают такими индивидуалистические заявления. Иногда это звучит вроде: «Я буду господином, а вы – моими слугами»; «Нет, я не буду слугой. Я буду господином». Иногда это выглядит как личное хвастовство и принижение других. «Они могут говорить, что хотят. Когда вырастут – узнают, что не все позволено из того, что хочется, и тогда они научатся ждать, пока их не спросят, и перестанут хвастаться».

Отношение ребенка к сверхъестественному формируется дома. Священник не «поучает» его, и в целом опыт приобщения ребенка к организованной религии ограничивается теми случаями, когда он приходит на народный праздник и его вместе со всеми собравшимися священник окропляет для очищения. Некоторых детей берут на буддистские службы, но обычно это тоже происходит по праздникам. Постоянный и наиболее основательный религиозный опыт всегда связан с семейным почитанием буддийских и синтоистских святынь в собственном доме. Более заметным является буддийский алтарь с семейными могильными табличками, перед которыми ставят цветы, кладут ветви определенного дерева и зажигают фимиам. Ежедневно там кладут пищу, и старшие, кланяясь перед алтарем, сообщают предкам обо всех семейных событиях. Вечером там же зажигают маленькие светильники. Люди часто говорят, что не любят спать вдали от дома, потому что чувствуют себя одиноко без такого соседства, которое царит в доме. Алтарь синто – обычно просто полка, на которой главное место занимает талисман из храма Исэ. Здесь могут быть представлены и другого рода подношения. Кроме того, в доме имеется покрытый сажей кухонный божок и многочисленные талисманы, прикрепленные к дверям и стенам. Все они являются оберегами и обеспечивают дому безопасность. Деревенский храм также является безопасным местом, поскольку своим присутствием его охраняют добрые боги. Матери любят, чтобы их дети играли в безопасности. В детском опыте нет ничего, что заставляло бы бояться богов и корректировать свое поведение с оглядкой на их справедливость или строгость. В оплату за опеку их следует щедро угощать. Они не авторитарны.

Серьезная подготовка японского мальчика к осмотрительному взрослому образу жизни не начинается по-настоящему, пока он не проведет в школе два или три года. До этого момента его обучали физическому контролю, и если он был беспокойным, непослушание «лечили» и отвлекали внимание. Его ненавязчиво поучали и поддразнивали, но ему дозволялось своеволие, вплоть до насилия по отношению к матери. Его маленькое эго оберегали. Когда он впервые идет в школу, особых изменений не происходит. Первые три года и мальчики, и девочки учатся вместе, и учитель, мужчина или женщина, ласков с детьми и ведет себя как один из них. Однако и в школе, и дома все большее внимание обращается на опасность попадания в «постыдные» ситуации. Дети все еще малы, чтобы чувствовать «стыд», но их следует учить избегать попадания в «замешательство». Например, мальчик из рассказа, который кричал «волк, волк», когда волка не было, «обманул людей. Если вы будете делать что-то подобное, люди не будут вам верить, а это стыдно». Многие японцы говорят, что не учителя и не родители, а именно одноклассники впервые осмеяли их за ошибку. Разумеется, задача старших в этом смысле состоит не в том, чтобы самим высмеивать детей, а в том, чтобы постепенно связывать факты осмеяния с моральной необходимостью соответствия гири перед миром. Обязанности, которые в шестилетнем возрасте выглядели как беззаветная преданность собаки (история о долге хорошей собаки, приведенная ранее, взята из книги для шестилеток), теперь становятся целой серией ограничений. «Если ты сделаешь это, если ты сделаешь то, – говорят старшие, – мир будет смеяться над тобой». Правила носят частный и ситуативный характер, и огромное их множество относится к тому, что мы назвали бы этикетом. Они требуют подчинения собственной воли множащимся обязанностям в отношении соседей, семьи и страны. Ребенок должен ограничивать себя. Он должен осознать свой долг. Постепенно он переходит в статус должника, которому следует поступать осмотрительно, если он хочет выплатить то, что задолжал.

Эта перемена статуса доводится до сознания растущего мальчика новым и серьезным расширением областей детского поддразнивания. К тому времени, когда ему исполняется восемь или девять, семья может вполне серьезно отказаться от него. Если учитель сообщает, что он был непослушным и невежливым, и ставит ему неудовлетворительную отметку по поведению, семья отворачивается от него. Если за какую-то оплошность на него жалуется лавочник, оказывается «опозоренной семья». Семья превращается в сплоченную фалангу обвинителей. Двум моим знакомым японцам, когда тех в возрасте менее десяти лет учителя наказали в классе, отцы велели не приходить домой, а к родственникам идти тоже было стыдно. В обоих случаях мальчики обосновались в наружных постройках, где их нашли матери и, наконец, согласовали их возвращение. Под конец начальной школы сыновей иногда запирают в доме для кинсин – «покаяния», и они должны заниматься этим навязчивым занятием японцев – вести дневник. В любом случае семья дает понять, что теперь смотрит на мальчика как на своего представителя в мире, и ополчится против него, если он навлечет на себя осуждение: он не выполняет гири перед миром, то не может рассчитывать на поддержку семьи, также как и на поддержку своей возрастной группы. Одноклассники подвергают его остракизму, и ему приходится извиняться и давать обещания, прежде чем положение наладится.

«Следует подчеркнуть, – говорит Джеффри Горер, – что степень, до которой это доходит, социологически весьма необычна. В большинстве обществ, которым свойственна расширенная семья или другая фракционная социальная группа, она обычно сплачивается для защиты одного из своих членов, который подвергся критике или агрессии со стороны представителей других групп. При условии, что сохраняется одобрение со стороны собственной группы, человек может противостоять остальному миру с уверенностью в ее полной поддержке в случае нужды или нападения. Однако в Японии все оказывается наоборот: человек только тогда уверен в поддержке собственной группы, когда его одобряют другие группы; если посторонние не одобряют или осуждают его, собственная группа отворачивается от него и выступает в качестве источника наказания, пока и если индивид не сможет вынудить другую группу снять осуждение. Таким способом одобрение «внешнего мира» приобретает значимость, возможно, не имеющую параллелей ни в одном другом обществе».¹

Воспитание девочки до этого момента не отличается от воспитания мальчика, кроме некоторых деталей. Она испытывает больше домашних ограничений, чем ее брат. На нее возложено больше обязанностей, – хотя маленький мальчик тоже может быть нянькой, – и ее всегда обделяют подарками и вниманием. Ей также не свойственны характерные для мальчиков вспышки ярости. Но для азиатской маленькой девочки она удивительно свободна. Одетая в ярко-красное, она играет на улицах с мальчишками, дерется с ними и часто берет верх. Она тоже, будучи ребенком, «не ведает стыда». От шести до девяти она постепенно усваивает такую же ответственность перед «миром», как и ее брат, и практически тем же способом. С девяти лет школьные классы делятся на секции для девочек и для мальчиков, и мальчики очень гордятся своей новой мужской солидарностью. Они избегают девочек и не хотят, чтобы люди видели, как они с ними разговаривают. Матери, в свою очередь, предупреждают девочек, что такое общение неуместно. Считается, что в этом возрасте девочки становятся угрюмыми и замкнутыми, и учатся с трудом. Японские женщины говорят, что это – конец «ребячества». Детство заканчивается для всех девочек без исключения. На многие, многие годы для них теперь нет другого пути, кроме как «помножить дзитё на дзитё». Такое будет продолжаться и когда они обручатся, и когда выйдут замуж.

Однако мальчики, усвоив дзитё и гири перед миром, еще не знают всего, что возлагается на взрослого японского мужчину. «С десяти лет, – говорят японцы, – он знает гири перед своим именем». Естественно, имеется в виду, что он теперь знает, что достойно негодовать в случае оскорбления. Он также должен усвоить правила относительно того, когда пойти на столкновение с противником, а когда отстаивать честь косвенным способом. Не думаю, что при этом подразумевается, будто мальчику следует учиться агрессивности, которую предполагает поведение оскорбленного. Мальчикам, которым в раннем детстве позволяли столько агрессии в отношении своих матерей и которые силой выясняли отношения со сверстниками в случае разнообразных оскорблений и споров, вряд ли придется учиться агрессивности в десять лет. Но кодекс гири перед своим именем, когда мальчики в подростковом возрасте оказываются в сфере его влияния, придает их агрессии приемлемые формы и диктует определенные способы ее проявления. Как мы видели, японцы часто обращают эту агрессию на самих себя вместо того, чтобы применять насилие к другим. Даже школьники не являются исключением.

Для тех мальчиков, которые продолжают обучение в школе после начальной шестилетки – около 15 % населения, хотя доля мужской половины больше – наступает время ответственности за гири перед именем, когда они внезапно сталкиваются с необходимостью острой конкуренции на вступительных экзаменах в среднюю школу и конкуренции за оценку каждого ученика по каждому предмету. Этот опыт невозможно приобрести постепенно, поскольку в начальной школе и дома конкуренция сведена практически к нулю. Внезапность нового испытания способствует усилению остроты соперничества и делает его всепоглощающим. Борьба за место и привкус фаворитизма довольно распространены в Японии, однако эта борьба не фигурирует в жизненных историях столь широко, как обычай старших мальчиков средней школы издеваться над младшими. Старшие классы средней школы помыкают младшими и подвергают их разнообразным мучениям. Они заставляют их делать глупые и унизительные вещи. Обиды случаются чрезвычайно часто, поскольку японские мальчики не воспринимают такие вещи с юмором. Младший, которого заставили ползать перед старшеклассником и оказывать унизительные услуги, ненавидит своего мучителя и вынашивает мысль о мести, которая тем сильнее овладевает им, чем дальше приходится откладывать ее воплощение. Это – гири перед именем, и он смотрит на него как на достоинство. Иногда он оказывается способен, воспользовавшись возможностями семьи, годами позже добиться увольнения обидчика с работы. Иногда он совершенствуется в джиу-джитсу или искусстве меча и публично унижает обидчика на городской улице после того, как оба уже окончили школу. Но если он так и не сведет счеты, у него останется «чувство чего-то незавершенного», которое является ядром японского стремления к расплате за обиду.

Для тех мальчиков, которые не идут в среднюю школу, источником такого же испытания может стать армейская подготовка. В мирное время в армию забирали одного из четырех, и издевательства над служащими первого года со стороны служащих второго года были даже еще более тяжелыми, чем в средней и высшей школе. Однако это не имело никакого отношения к армейским офицерам, и очень редко – к офицерам запаса. Первым пунктом японского кодекса чести было то, что при любом обращении по этому поводу к офицерам, человек терял лицо. Все выяснялось между собой. Офицеры рассматривали это как метод «закалки» воинов, но участия не принимали. Солдаты второго года вымещали на новобранцах обиды, которые накопили за год до этого, и доказывали свою «закалку» мастерством в изобретении издевательств. Установлено, что призывники часто заканчивали армейскую службу с измененной личностью, становясь «настоящими шовинистами-националистами», но перемена происходила не столько благодаря усвоению какой-либо теории тоталитарного государства и определенно не вследствие насаждения тю перед императором. Значительно более важную роль играл в этом опыт унижения. Юноши, воспитанные семьей на японский манер и со смертельной серьезностью относящиеся к своему amour-propre¹, могут в такой ситуации легко озвереть. Они не могут перенести насмешки. Однако то, что они толкуют о своем неприятии издевательств, не мешает им самим становиться в свое время не меньшими мучителями.

Конечно, эта современная ситуация в японской средней школе и в армии своим характером обязана старым японским обычаям в отношении насмешек и обид, реакция на которые формировалась не в школе и не в армии. Легко увидеть, что именно традиционный кодекс гири перед именем делает практику издевательств еще более отвратительной, чем в Америке. Тот факт, что каждая группа, подвергшаяся издевательствам, переадресует наказание группе, приходящей ей на смену, но при этом сохраняется решимость человека свести счеты с фактическим мучителем, также соответствует старым образцам. Практика козлов отпущения не является народным лейтмотивом в Японии в отличие от многих западных народов. Например, в Польше, где ученики-новички и даже молодые жнецы подвергаются серьезным издевательствам, обиду вымещают не на мучителях, но на следующем поколении учеников и жнецов. Конечно, японские мальчики тоже получают компенсацию подобного рода, но в первую очередь они озабочены отплатой непосредственному обидчику. Мученики «обретают покой», когда им удается свести счеты с мучителями.

В ходе реконструкции Японии лидеры, близко к сердцу принимающие будущее своей страны, поступили бы правильно, обратив особое внимание на издевательства в старших классах и армии. Укреплению школьного духа, даже в элитных школах, способствовало бы устранение различий между высшими и низшими учениками. В армии следовало бы строго запретить издевательства. Даже если служащим второго года положено в своих отношениях с первогодками настаивать на спартанской дисциплине, как это делают японские офицеры любого ранга, такое требование в Японии не является оскорблением, в отличие от издевательств. Если бы никто в школе или в армии не мог бы безнаказанно заставлять более молодого товарища вилять хвостом, как собака, жужжать цикадой, или стоять на голове, пока остальные едят, это привело бы к лучшим результатам в деле перевоспитания Японии, чем отказ от божественного статуса императора или устранение из учебников националистического материала.

Женщины не постигают кодекс гири перед именем и не имеют такого опыта средней школы и армейской подготовки, как мальчики. Они не проходят через аналогичные испытания. Их жизненный цикл менее противоречив, чем у братьев. С самого раннего возраста девочки воспитывались в духе смирения с тем фактом, что мальчики пользуются преимуществом, вниманием и подарками, в которых отказывают им. Жизненное правило, которое они должны чтить, не дает им привилегии открытого самоутверждения. Однако, в детстве они разделяли со своими братьями привилегированную жизнь японских детишек. Их специально одевали в ярко-красное – цвет, от которого они отказываются, когда вырастают, пока он снова не будет им позволен при достижении второго привилегированного возраста жизни – шестидесяти лет. Дома, как и братья, они могут пользоваться вниманием в ходе соперничества между матерью и бабушкой. Их братья и сестры также требуют, чтобы сестра, как любой другой член семьи, любила кого-то из них «больше». Дети просят ее доказать свое предпочтение, позволив спать с собой, и она может проявлять свою благосклонность ко всем, от бабушек до двухлетнего ребенка. Японцы не любят спать в одиночестве, и ночью постель ребенка может быть придвинута поближе к постели избранного старшего. Доказательство того, что кто-то кого-то «больше любит» в этот день часто состоит в том, что их постели сдвинуты вместе. Девочкам предоставляется компенсация даже в период – в возрасте девяти-десяти лет, – когда их исключают из мальчишеских игровых компаний. Они увлекаются новыми разновидностями причесок, и от четырнадцати до восемнадцати лет их прически – самые сложные в Японии. В этом возрасте им уже можно носить вместо хлопка шелк, и члены семьи прилагают все усилия, чтобы обеспечить их одеждой, которая подчеркивала бы их прелесть. Таким образом, девушек в некотором смысле вознаграждают.

Ответственность за соблюдение дисциплины, также ложится непосредственно на них, а не на авторитарного родителя. Последний также утверждает свои прерогативы не телесными наказаниями, но спокойным непоколебимым ожиданием того, что девушка будет соответствовать предъявляемым к ней требованиям. Здесь стоит процитировать крайний случай такого воспитания, потому что он очень хорошо демонстрирует способ непрямого давления, которое свойственно также менее строгому и привилегированному воспитанию. С шестилетнего возраста маленькая Эцу Инагаки изучала китайскую классику под руководством образованного конфуцианского ученого.

«На протяжении двухчасового урока он ни на дюйм не изменил положения какой-либо части тела, кроме рук и губ. И я сидела перед ним на циновке в столь же правильной и неизменной позе. Однажды я пошевелилась – это было посередине урока. По какой-то причине я почувствовала неудобство и слегка повернула тело, позволив своему подогнутому колену немного отклониться от правильного угла. Легчайшая тень удивления скользнула по лицу моего наставника; затем он очень тихо закрыл книгу и вежливо, но с суровым оттенком сказал: "Маленькая госпожа, очевидно, ваше умственное настроение сегодня не подходит для учебы. Вам следует удалиться к себе в комнату и заняться медитацией". Мое маленькое сердце чуть не умерло от стыда. Я ничего не могла поделать. Я скромно поклонилась портрету Конфуция, затем моему учителю, и, уважительно покинув комнату спиной вперед, медленно направилась к отцу, чтобы как всегда отчитаться перед ним по окончании урока. Отец был удивлен, поскольку время еще не пришло, и его бессознательное замечание: "Как быстро ты справилась с работой!" – прозвучало как похоронный звон. Память о том моменте до сегодняшнего дня доставляет мне боль».¹

Госпожа Сугимото обобщает эту одну из наиболее характерных черт японских родителей, когда в другом контексте описывает бабушку:

«Сохраняя спокойствие, она ожидала от каждого поступков, которые одобряла; не было ворчания и споров, но ее ожидание, мягкое как шелковая нить и такое же прочное, направляло ее семью на тропы, которые казались ей верными».

Одна из причин, по которой это «ожидание, мягкое как шелковая нить и такое же прочное» может быть столь эффективным, состоит в том, что тренировка в любом искусстве и умении весьма тщательна. Учат привычке, а не просто правилам. Будь то обучение ребенка правильному обращению с палочками для еды, подобающему способу входить в комнату, правилам чайной церемонии, или обучение взрослого человека массажу, – движения повторяются снова и снова буквально под руководством взрослых, пока не станут автоматическими. Взрослые не считают, что ребенок сумеет «подхватить» правильные привычки, когда наступит время их применить. Госпожа Сугимото описывает, как она накрывала на стол мужу, после того, как в четырнадцать лет обручилась. Она еще никогда не видела будущего мужа. Он находился в Америке, а она в Этиго. Но снова и снова под наблюдением матери и бабушки она «самостоятельно готовила еду, о которой брат сказал, что Мацуо ее особенно любит. Его стол стоял рядом с моим, и я наладила дело так, чтобы обслуживать его прежде, чем мой. Так я научилась создавать удобства для своего предполагаемого мужа. Бабушка и мать всегда разговаривали так, как будто при этом присутствовал Мацуо, и я тоже следила за своей одеждой и поведением, будто он действительно находился в комнате. Так я научилась уважать его и саму себя в роли его жены».²

Мальчик также вырабатывает привычку на основе примера и подражания, хотя его подготовка не столь интенсивна, как у девочек. После того, как он что-то «усвоил», никакие оправдания не принимаются. Однако даже после отрочества у него остается одна важная сфера жизни для проявления собственной инициативы. Старшие не прививают ему навыков ухаживания. Домашний круг – то место, где исключаются все открытые проявления любви, и происходит полная сегрегация связанных родством мальчиков и девочек с возраста девяти-десяти лет. Японский идеал состоит в том, что родители мальчика подбирают ему пару, прежде чем он на самом деле заинтересуется сексом, и поэтому желательно, чтобы мальчик в отношениях с девочками проявлял «застенчивость». В деревнях принято разнообразное поддразнивание на тему, которая часто заставляет мальчиков «стесняться». Но мальчики пытаются чему-то научиться. В старину и даже совсем недавно в отдаленных японских деревнях многие девочки – подчас большинство – могли забеременеть до свадьбы. Такой добрачный опыт был «свободной территорией», не затрагивающий серьезных жизненных вопросов. Ожидалось, что родители устроят свадьбу, невзирая на эти обстоятельства. Но теперь, как сказал один японец из Суе Мура доктору Эмбри: «Даже девушка-служанка достаточно образована, чтобы знать о том, что следует беречь девственность». Дисциплина тех мальчиков, которые идут в среднюю школу, также строго направлена против любого рода связей с противоположным полом. Японское образование и общественное мнение пытаются предотвратить добрачную близость между полами. В фильмах они изображают «плохими» тех молодых мужчин, которые позволяют себе вольности с молодыми женщинами; «хорошими» же считаются те, кто с американской точки зрения, бестактно и даже варварски поступает по отношению к привлекательной девушке. Если юноша при общении с девушкой чувствует себя непринужденно, это означает, что у него уже «была интрижка» или он имел дело с гейшей, проституткой или «девушкой из кафе». Посетить заведение с гейшами – это «наилучший» способ чему-то научиться: «Она тебя учит. Мужчина может расслабиться и просто наблюдать». Ему можно не бояться проявить неуклюжесть, и от него не ожидают половых отношений. Но лишь немногие японские юноши могут позволить себе посетить гейшу. Они могут пойти в кафе и наблюдать, как взрослые мужчины фамильярно общаются с девушками, но такое наблюдение не сравнить с подготовкой, которую они привыкли получать в других сферах. Юноши надолго сохраняют страх перед неловкостью. Секс является одной из немногих сфер в жизни, где им приходится учиться новому виду поведения без персонального наставления уполномоченных на то взрослых. Семьи с положением обеспечивают молодые пары, когда те женятся, «книгами для новобрачных» и ширмами с многочисленными подробными рисунками. Как сказал один японец: «Ты можешь научиться по книгам так же, как изучаешь правила устройства сада. Твой отец не учит тебя, как делать японский сад; это хобби, которое ты освоишь, когда станешь старше». Сравнение секса с садоводством на основании того, что человек изучает их по книгам, интересно даже несмотря на то, что большинство молодых японских мужчин усваивают половое поведение другими способами. Во всяком случае, здесь они не проходят через тщательную тренировку, как во всем остальном. Этой разницей молодому человеку внушают догма о том, что секс является делом, не входящим в круг серьезных вопросов жизни, освоением которых руководят взрослые и в которых они скрупулезно формируют навыки. Это область личного удовольствия, которую он осваивает, постоянно опасаясь смущения. В каждой из двух областей действуют свои собственные правила. После женитьбы он может получать сексуальное удовольствие в любом месте, не делая из этого никакой тайны, и, поступая так, он не посягает на права жены и не ставит под угрозу прочность брака.

Жена такой привилегией не обладает. Ее долгом является соблюдение верности мужу, и ей приходится все делать тайно. Даже если она поддастся соблазну, в Японии женщины сравнительно редко живут достаточно приватно, чтобы позволить себе любовную аферу. О нервных и неуравновешенных женщинах говорят, что у них хистери. «Наиболее часто женщины испытывают трудности не по части социальной жизни, но в половой сфере. Многие случаи помешательства и большинство случаев хистери (нервности, неуравновешенности) определенно связаны с неупорядоченной половой жизнью. Девушка должна мириться с любым вариантом, который может предложить ей муж в отношении полового удовлетворения».¹ Большинство женских болезней, говорят крестьяне из Суе Мура, «начинаются в матке», а затем уже доходят до головы. Если муж смотрит на сторону, женщина может прибегнуть к принятому в Японии обычаю мастурбации, и – от крестьянских деревень до владетельных домов – у женщин имеются для этой цели традиционные принадлежности. Более того, в деревнях после рождения ребенка ей предоставлена определенная раскованность в эротическом поведении. Она не может позволить себе шутки на половую тему, прежде чем станет матерью. Но после этого, и по мере взросления, ее общение на общих вечеринках ими изобилует. Она также может развлекать собравшихся очень свободными сексуальными танцами, подергивая бедрами взад-вперед под аккомпанемент непристойных песен. «Такие представления неизменно вызывают раскаты смеха». В Суе Мура, когда на окраинах деревни встречали рекрутов, вернувшихся после армейской подготовки, их приветствовали женщины, переодетые мужчинами, и при том отпускали неприличные шутки и имитировали изнасилование юных девушек.

Следовательно, японским женщинам позволены определенного рода свобода в половых вопросах, и чем более низкого они происхождения, тем большие. Однако в целом в своей жизни они должны соблюдать множество табу. Но нет табу, которое заставляло бы их скрывать, что им известны факты, касающиеся пола. Если это доставляет мужчинам удовольствие, они теряют приличие. Точно так же, если того хочется мужчинам, они – бесполы. Достигнув зрелого возраста, они могут отбросить табу, и, если женщина из простого народа, она может вести себя столь же непристойно, как и мужчины. Японцы ориентируются на уместное для разных возрастов и случаев поведение, а не на последовательные характеры, такие как западная «порядочная женщина» или «шлюха».

Мужчине также позволяется определенная роскошь, наряду с тем, что в некоторых сферах действуют большие ограничения. Выпивка в мужской компании, особенно если прислуживают гейши, это такое удовольствие, из-за которого большинству японских мужчин нравится состояние опьянения, причем от мужчины не требуется, чтобы он не поддавался опьянению. Выпив несколько глотков сакэ, мужчины могут позволить себе отдохнуть от формальных поз, они любят облокачиваться друг на друга и вести себя фамильярно. В пьяном виде они редко прибегают к насилию или становятся агрессивными, хотя некоторые из «несносных мужчин» могут и повздорить. За исключением такой «свободной территории» как выпивка, мужчины никогда не должны быть, как они говорят, непредсказуемыми. Сказать о ком-либо, имея в виду серьезную часть жизни, что он непредсказуем – это самое сильное японское ругательство после слова «дурак».

Противоречия, которые все западные наблюдатели приписывают японскому характеру, становятся более понятными, если взглянуть на них со стороны подхода японцев к воспитанию детей. Этот подход обуславливает двойственность мировоззрения японцев, ни одну из сторон которого нельзя игнорировать. Благодаря детскому опыту привилегий и психологического комфорта, они проносят через все ограничения последующей жизни память о тех легких временах, когда «не знали стыда». Им не приходится воображать рай в будущем; он остается с ними в их прошлом. Японцы воплощают свой детский опыт в доктринах врожденной доброты человека, благожелательности богов и несравненного преимущества быть японцем. Это позволяет им основывать этику на крайних интерпретациях присутствия «зерна Будды» в каждом человеке и на том, что каждый человек посмертно становится ками. Отсюда оптимизм и определенная самоуверенность, которыми питается их постоянная готовность приниматься за любую работу, независимо от того, насколько она выше их сил . На этом же основана решимость японцев, если потребуется, противопоставить собственное мнение даже мнению правительства, и свидетельствовать об этом с помощью самоубийства. Иногда из этого может развиться массовая мания величия.

Постепенно, к шести-семилетнему возрасту, на детей начинают возлагать ответственность за осмотрительность и «знание стыда», что поддерживается самыми решительными санкциями: возможностью того, что их собственная семья в случае их проступка от них отвернется. Давление, конечно, не сравнимо с прусской дисциплиной, но оно неумолимо. Почва для такого развития ситуации готовилась еще в раннем детстве, возрасте привилегий: настойчивая обязательная тренировка гигиенических привычек и осанки, а также так и родительское поддразнивание и угрозы отказаться от ребенка. Этот первичный опыт подготавливает его к принятию на себя больших ограничений, связанных уже с тем, что целый «мир» будет над ним смеяться и же отвергнет его. Импульсы, которые он столь свободно выплескивал в прежней жизни, подавляются не потому, что плохи, но потому что неуместны. Теперь он начинает серьезную жизнь. Постепенно, по мере отказа от детских привилегий, ему становятся доступны более и более взрослые удовольствия, но опыт того раннего периода никогда не забывается полностью. В своей жизненной философии японцы свободно им оперирует. Он возвращается к такому опыту в снисходительном отношении к сфере «человеческих чувств». Он вновь переживает его на протяжении всей взрослой жизни, вступая на ее «свободные территории».

Поразительным образом не прерывается соединяющее ранний и поздний период детской жизни сильное стремление – стремление быть принятым своими ближними. Ребенку прививают именно это, а не абсолютный стандарт добродетели. В раннем детстве мать брала его к себе в постель, когда он достаточно подрос, чтобы попросить об этом; он сравнивал количество конфет, которые получали братья и сестры в соответствии со степенью материнской любви; он быстро подмечал, если его обходили вниманием, и выяснял даже у старшей сестры: «Любишь ли ты меня больше всех?» Позже от него требовалось отказаться от еще большего числа личных удовольствий, но в качестве вознаграждения было обещано, что он будет принят и одобрен «миром». Возможным наказанием является то, что над ним будет смеяться «мир». Конечно, подобные санкции при воспитании детей присутствует в большинстве культур, но в Японии они исключительно весомы. Отвержение со стороны «мира» драматизируется для ребенка родительским поддразниванием, когда они угрожают избавиться от него. Всю жизнь остракизм будет наводить на него больший страх, чем насилие. Ребенок оказывается чувствителен к угрозе насмешки и отвержения, даже если только вызывает их в воображении. Это не просто фантазия еще и потому, что в японской общине очень мала область приватного. «Мир» знает практически все, чем занимается человек, и может отвергнуть его, если чего-то не одобряет. Даже конструкция японского дома – тонкие стены, свободно пропускающие звук и раздвигаемые в дневное время – делает частную жизнь тех, кто не может позволить себе стену или сад, открытой для публики.

Определенные символы японцев помогают прояснить две стороны их характера, основанные на разрыве в воспитании детей. Та сторона, которая формируется в раннем возрасте, представляет собой «я, не ведающее стыда», и японцы проверяют, насколько его сохранили, когда смотрят на свое лицо в зеркало. Зеркало, говорят они, «отражает извечную чистоту». Оно не способствует развитию суетности, и «вмешивающееся я» в нем не отражается. Зеркало отражает глубину души. Человек должен видеть в нем свое «я, не ведающее стыда». В зеркале он видит глаза как «двери» своей души, и это помогает ему жить как «я, не ведающее стыда». Он видит в нем идеализированный изначальный образ. Рассказывают о людях, которые всегда для этой цели носят с собой зеркало, а один даже установил специальное зеркало в домашнем алтаре, чтобы созерцать себя и исследовать душу; он «возвел себя в святыню», «поклонялся себе». Это, конечно, не типичный случай, но для него нужно было сделать всего один шаг, поскольку во всех домашних алтарях синто стоит зеркало в качестве священного предмета. Во время войны японское радио расхваливало девочек из одного класса, которые купили себе зеркало. При этом никому не приходило в голову считать это признаком суетности. Это преподносилось как возрождение преданности целям умиротворения душевных глубин. Смотреться в него было внешним ритуалом, который свидетельствовал об их духовной добродетели.

Японские чувства по отношении к зеркалу формируются прежде, чем ребенку прививают «наблюдающее я». Они не видят в зеркале «наблюдающего я». В нем их «я» хороши сами по себе, какими они были в детстве, в отсутствие менторского влияния «стыда». Тот же символизм, что приписывается зеркалу, лежит в основе идеи «мастерской» самодисциплины, которой они посвящают себя с таким упорством ради устранения «наблюдающего я» и возвращения к непосредственности раннего детства.

Несмотря на всю значимость для японцев полного привилегий раннего детства, строгости последующего периода, когда основой добродетелей становится стыд, воспринимаются, как мы видели, не только как лишения. Самопожертвование – одно из христианских понятий, с которым они часто спорят, отвергая мысль о том, что приносят себя в жертву. Даже в экстремальных случаях японцы говорят о «добровольной» смерти в качестве отплаты тю, ко или гири, и это, по их мнению, не подпадает под категорию самопожертвования. Такой добровольной смертью, говорят они, достигается цель, к которой ты стремишься сам. В противном случае тебя ждет «собачья смерть», как они называют бесславную смерть. Однако это не означает, как в английском языке, смерть в канаве. Также и другие, менее экстремальные формы поведения, которые в английском языке называются самопожертвованием, в японском относятся скорее к категории самоуважения. Самоуважение (дзитё) всегда означает сдержанность. А сдержанность столь же ценится, как и самоуважение. Великих целей можно достичь только при соблюдении сдержанности, поэтому упор американцев на свободу как на предпосылку всевозможных достижений никогда не казался японцам на фоне их другого опыта адекватным. В качестве принципа своего кодекса они выдвигают ту идею, что посредством сдержанности «я» становится более весомым. Как еще могут они взять под контроль свое неустойчивое «я», переполненное импульсами, которые могут вырваться и поставить под угрозу достойную жизнь? Один японец выразил это так:

«Чем больше слоев лака положено на основу в ходе тщательной многолетней работы, тем более ценным становится лакированное изделие как законченная вещь. Так же и с людьми. …О русских говорят: "Поскреби русского – и обнаружишь татарина". Столь же правомерно сказать о японце: "Поскреби японца, сдери лак, и ты обнаружишь пирата". Хотя нельзя забывать, что в Японии лак считается ценным веществом, незаменимым для ручных изделий. В нем нет никакого обмана; это не шпаклевка для сокрытия дефектов. Он столь же ценен, как и основа, которую украшает».¹

Противоречивость поведения японского мужчины, столь бросающаяся в глаза западным людям, становится возможной из-за различий его более позднего воспитания от тех времен, когда, он был – и этого не скрыть никакой «лакировкой» – в своем маленьком мире богом, свободным даже в проявлении своей агрессии, и когда ему представлялось возможным удовлетворение любых желаний. Вследствие такого основательно имплантированного дуализма, став взрослыми, они могут резко переключаться с крайностей романтической любви на полное подчинение семье. Они могут позволить себе удовольствия и непринужденность, независимо от того, до каких крайностей доходят в подчинении долгу. Их тренированность в деле осмотрительности делает их действия зачастую робкими, но они достаточно смелы, даже до безрассудства. Они могут проявлять чрезвычайную уступчивость в иерархической обстановке, и все же не слишком поддаются надзору сверху. Несмотря на всю свою вежливость, они могут сохранять высокомерие. Они могут подчиняться фанатической дисциплине в армии и оставаться притом непокорными. Они могут быть страстно консервативны, и увлекаться новыми путями, – что успешно продемонстрировали в отношении китайских обычаев и западной науки.

Дуализм создает в их характере напряженность, на которую разные японцы реагируют по-разному, хотя каждый в итоге находит собственное решение одной и той же важной проблемы примирения пережитых в раннем детстве спонтанности и благосклонности окружающих с ограничениями, сулящими безопасность в дальнейшей жизни. Очень многие испытывают трудности в решении этой проблемы. Некоторые делают ставку на педантизм в устроении своей жизни и ощущают глубокий страх перед любыми спонтанными встречами с ней. Страх достаточно силен, поскольку спонтанность – это не фантазия, а то, что они когда-то сами ощущали. Они остаются индифферентными, стоят в стороне, и, придерживаясь правил, которые сделали частью самих себя, отождествляют себя во всем тем, что исходит от власти. Другие более обособлены. Они боятся собственной агрессивности, которую подпирают в своей душе мощной плотиной и прикрывают внешними приличиями. Они часто забивают сознание множеством тривиальных мелочей, чтобы не допустить осознание подлинных своих чувств. Они механически следуют дисциплинарной рутине, которая в своей основе для них лишена смысла. Другие, в которых в большей степени живо раннее детство, чувствуют всепоглощающую тревогу перед лицом тех требований, которые предъявляют к ним как к взрослым, и пытаются усилить зависимость, даже тогда, когда она уже перестает быть уместной. Они чувствуют, что любая неудача является посягательством на авторитет, и потому любое стремление вызывает в них сильную тревогу. Непредвиденные ситуации, с которыми нельзя справиться автоматически, их пугают.²

Таковы характерные опасности, которым подвержены японцы, если беспокойство по поводу отвержения и внутренней цензуры становится невыносимым. Когда они не слишком напряжены, то демонстрируют и способность радоваться жизни, и заложенную в них воспитанием осмотрительность в отношении того, чтобы не наступать другим на ноги. Это значительное достижение. Раннее детство вселило в них уверенность в себе вместо тягостного чувства вины. Ограничения налагаются позже, во имя солидарности с ближними. Но обязанности характеризуются взаимностью. Существуют обозначенные «свободные зоны», где импульсивное поведение может по-прежнему вознаграждается, независимо от того, насколько другие люди вмешиваются со своими пожеланиями в других сферах. Японцы всегда отличались способностью получать удовольствие от невинных вещей: любования цветущей вишней, луной, хризантемами, свежевыпавшим снегом; они содержат дома насекомых в специальных клетках ради их «песен»; сочиняют короткие стихотворения; разводят сады; создают цветочные композиции и устраивают чайные церемонии. Это не похоже на действия глубоко обеспокоенных и агрессивных людей. Свои радости они также воспринимают отнюдь не со скукой. Деревенская община, в те счастливые дни, когда Япония еще не приняла на себя эту гибельную миссию, в часы досуга могла быть такой веселой и жизнерадостной, как и любой другой живой народ. В рабочее же время ей точно так же было свойственно усердие.

Однако все же японцы предъявляют к себе большие требования. Под угрозой остракизма и осуждения им приходится отказываться от удовольствий, которые они научились вкушать. При решении важных вопросов жизни следует закрывать эти импульсы на замок. Нарушая такой образец поведения, человек рискует потерять даже самоуважение. Тот, кто уважает себя (дзитё), прокладывает курс не между «добром» и «злом», но между собственной «предсказуемостью» и «непредсказуемостью», и растворяет личные потребности в «ожиданиях» коллектива. Добрые люди – это те, которые «знают стыд (хадзи)» и бесконечно осмотрительны. Это люди, которые поддерживают честь своих семей, своих деревень и своей страны. Генерируемое вследствие этого напряжение является неимоверным, и оно выражается в высоте устремлений, которая сделала Японию лидером на Востоке и великой мировой державой. Но это напряжение тяжелым бременем ложится на индивидов. Люди должны постоянно напрягать внимание, чтобы не допустить ошибки, или чтобы кто-либо не преуменьшил результатов их деятельности, ради которых свершается такое самоотречение. Иногда они взрываются самыми агрессивными актами. В отличие от американцев, их побуждает к агрессии не вызов, брошенный их принципам и свободе, но усматриваемые ими оскорбление или клевета. Тогда их неуравновешенное я обрушивается, по возможности, на клеветника, а в противном случае – на самого себя.

Японцы заплатили за свой образ жизни высокую цену. Они отказывали себе в элементарных свободах, считающихся у американцев естественными как воздух. Теперь, когда японцы после поражения смотрят в сторону «де-мок-ра-си», нам следует помнить, каким ядом для них может оказаться возможность действовать достаточно просто и невинно, по собственному желанию. Никто не выразил этого лучше, чем госпожа Сугимото, описав, как она выполняла задание по разведению «сада по желанию», которое ей дали в школе при миссии в Токио, где она изучала английский. Учителя позволили каждой девочке взять делянку необработанной земли и любые семена на выбор.

«Этот сад "по желанию" дал мне совершенно новое представление о личной свободе. …Сам факт, что человеческое сердце может переполниться таким счастьем, был для меня сюрпризом. … Я, не нарушив традиции, не запятнав честь семьи, не шокируя родителей, учителя или земляков, не принося вреда ничему в мире, получила свободу действий».¹

Все остальные девочки сажали цветы. Она решила посадить картошку.

«Никому не понять того дерзкого чувства свободы, которое мне принес этот абсурдный поступок… Дух свободы постучал в мою дверь».

Это был новый мир.

«У меня дома одна часть сада была выделена под дикие заросли. …Но кто-то всегда занимался тем, что подрезал там сосны или подстригал живую изгородь, и каждое утро Дзия вытирал камни на пешеходной дорожке, и, подметя под соснами, аккуратно раскладывал свежие сосновые иголки, собранные в лесу».

Эта фальшивая дикость символизировала для нее фальшивую свободу воли, в которой она была воспитана и которой была пронизана вся Япония. Любой большой наполовину вросший в землю валун в японских садах сначала придирчиво выбирают, затем его привозят и устанавливают на незаметную платформу из маленьких камней. Его положение тщательно рассчитывается по отношению к потоку, дому, кустам и деревьям. Таким же подходом руководствуются при выращивании в горшках хризантем и при составлении композиций для цветочных выставок, ежегодно проходящих по всей Японии, когда каждый из прекрасных лепестков укладывает рука цветовода и зачастую закрепляет невидимым проволочным каркасом, вставленным в живой цветок.

Эйфория госпожи Сугимото от возможности отбросить проволочный каркас, была радостной и невинной. Хризантема, которая росла в тесном горшке и подверглась тщательной укладке лепестков, открыла для себя чистую радость естественности. Но сегодня для японцев возможность быть «непредсказуемыми», поставить под вопрос мотивацию «хадзи» (стыда), может нарушить деликатный баланс их образа жизни. В новой ситуации им придется усвоить новую мотивацию. Эта перемена стоит дорого. Непросто выработать новые представления и новую добродетель. Западный миру не может ни полагаться на то, что японцы, познакомившись с ними, смогут их усвоить, ни, в равной мере, решить, что Япония так до конца и не сможет выработать более свободную, менее жесткую этику. Нисэй в Соединенных Штатах уже утратили знание и практику японского кодекса, и ничто в их родословной не заставляет их крепко держаться обычаев страны, из которой приехали их родители. Также и японцы в Японии смогут в новой ситуации усвоить образ жизни, который не будет предъявлять прежних требований относительно личной сдержанности. Хризантемы могут быть прекрасны без проволочных каркасов и столь решительных подрезок.

Переходя к большей психологической свободе, японцы могут опереться на определенные старые традиционные достоинства, которые помогут им держаться «на ровном киле». Одно из них – это чувство личной ответственности, которое они называют вниманием к «ржавчине своего тела» – уподобляя тело человека мечу. Как тот, кто носит меч, отвечает за его ослепительный блеск, так и всякий человек должен нести ответственность за результаты своих действий. Он должен признавать и принимать все естественные последствия своей слабости, недостатка терпения, своей беспомощности. Чувство ответственности истолковывается в Японии значительно более решительно, чем в свободной Америке. В этом японском смысле меч становится символом не агрессии, но идеального и ответственного человека. При укладе, уважающем индивидуальную свободу, никакой балансир не сможет проявить себя лучше, чем то достоинство, которое японские методы воспитания и философия поведения прививают как составную часть Японского Духа. Сегодня японцы предложили «отложить в сторону меч» в западном смысле. В их, японском, смысле им по-прежнему придает силу забота о содержании внутреннего меча в чистоте от ржавчины, которая ему всегда угрожает. В терминах их добродетели меч является символом, который японцы могут сохранить в более свободном и миролюбивом мире.