141

Хризантема и меч

Модели японской культуры

Рут Бенедикт

Благодарности

Японские мужчины и женщины, которые родились или получили образование в Японии, но в годы войны проживали в Соединенных Штатах, из-за недоверия к ним многих американцев попали в очень трудное положение. Поэтому мне особенно приятно засвидетельствовать их поддержку и доброжелательность, которую я чувствовала во время сбора материала для этой книги. Я особенно признательна моему коллеге военного времени – Роберту Хасима. Родившийся в нашей стране, но выросший в Японии, в 1941 году, он принял решение вернуться в Соединенные Штаты, где его интернировали в лагере для перемещенных лиц. Я встретилась с ним в Вашингтоне, куда он прибыл для работы в военных агентствах Соединенных Штатов.

Я должна также выразить благодарность Службе военной информации, давшей мне задание, отчетом о выполнении которого стала эта книга, и в особенности профессору Джорджу Е. Тэйлору – заместителю директора по Дальнему Востоку – и коммандеру Александру Х. Лейтону из Резервного военно-морского корпуса, который возглавлял отдел анализа состояния боевого духа иностранцев.

Хотелось бы также поблагодарить тех, кто прочитал эту книгу целиком или частично: коммандера Лейтона, профессора Клайда Клакхона и д-ра Натана Лейтеса – сотрудников Службы военной информации, которые оказали мне большую помощь в моих занятиях Японией; профессора Конрада Эренсберга, д-ра Маргарет Мид, Грегори Бэйтсона и Е.Х. Нормана. Я признательна им всем за советы и помощь.

Рут Бенедикт

Содержание

1. Задание: Япония

2. Японцы на войне

3. Занять подобающее место

4. Реформа Мэйдзи

5. В долгу перед вечностью и миром

6. Бесконечный долг

7. «Самый невыносимый» долг

8. Восстановление доброго имени

9. Круг человеческих чувств

10. Дилемма достоинства

11. Самодисциплина

12. Ребенок учится

13. Японцы после капитуляции

Глоссарий

Указатель

1. Задание: Япония

Японцы – самый чуждый из всех врагов, с которыми Соединенным Штатам когда-либо пришлось вести широкомасштабную войну. Ни в какой другой войне с серьезным противником не возникала необходимость учитывать столь разительные отличия в образе мысли и действия. Так же, как Царская Россия в 1905 году, мы сражались с хорошо вооруженной и обученной нацией, которая не принадлежала к западной культурной традиции. Для японцев будто бы вовсе не существовали те военные конвенции, которые в западных странах считались соответствующими человеческой природе. Поэтому война на Тихом океане была чем-то совершенно иным, нежели серией островных десантов. Задачей, более сложной, чем тыловое обеспечение, оказалась проблема изучения противника. Для того, чтобы с ним справиться, нам нужно было его понять.

Трудности были неимоверные. На протяжении последних семидесяти пяти лет, с тех пор как открылись двери в Японию, каждый, кто пытался описать ее жителей, пользовался самым невероятным набором признаков, соединенных между собой оборотом «но в то же время». Прежде такого никогда не встречалось в отношении никакого другого народа мира. Если серьезный исследователь пишет о каком-то другом народе, что эти люди беспрецедентно вежливы, то вряд ли добавит «но в то же время, они высокомерны и властны». Если такой исследователь говорит, что представителям некоторой нации свойственно крайне негибкое поведение, он не станет добавлять «но в то же время, они с готовностью приспосабливаются к самым радикальным новшествам». Если он говорит, что эти люди покорны, то не станет уточнять, что при этом они с трудом поддаются нажиму. Если он говорит, что эти люди преданны и великодушны, он не добавит, что они «также злы и вероломны ». Если он говорит, что они по-настоящему отважны, то не будет рассуждать об их робости. Если он говорит, что они действуют без оглядки на чужое мнение, он не начинает затем рассказывать, как они совестливы. Описание муштры в армии он не завершит тем, что солдаты в этой армии могут так «закусить удила», что полностью выйдут из повиновения. Если он описывает народ, которые страстно стремится к западному образованию, то не станет подчеркивать их отъявленный консерватизм. Если он пишет книгу о народе, обладающим массовым культом эстетики, который так высоко ценит актеров и художников и у которого дело выращивания хризантем поднято на уровень искусства, за этой книгой вряд ли последует другая, посвященная культу меча и высочайшему престижу воина.

Однако все эти противоречия являются лейтмотивом книг о Японии. Так оно и есть на самом деле. В картину вписываются и меч, и хризантема. Японцы – и милитаристы, и эстеты, они в высшей степени агрессивны и миролюбивы, высокомерны и вежливы, упрямы и податливы, кротки и злопамятны, преданны и коварны, храбры и робки, консервативны и восприимчивы к новизне. Их ужасно беспокоит то, что об подумают другие люди, их переполняет чувство вины, даже если никто ничего об их проступке не знает. Их солдаты в высшей степени дисциплинированы, но столь же – непокорны.

Когда для Америки возникла острая необходимость понять Японию, от этих и многих других, столь же вопиющих, противоречий, нельзя было отмахнуться. Мы непрерывно сталкивались с затруднениями. Что предпримут японцы? Возможна ли капитуляция без вторжения? Следует ли подвергать бомбардировке императорский дворец? Чего можно ожидать от японских военнопленных? Как вести пропаганду в отношении японских войск и народа, чтобы сохранить жизни американцам и ослабить решимость японцев сражаться до последнего человека? Среди знатоков Японии возникали острые разногласия. Когда наступит мир, будет ли необходимость в постоянном военном положении, чтобы поддерживать в Японии порядок? Следует ли нашей армии готовиться к сражению с отчаянными фанатиками во всех горных твердынях Японии? Должна ли в Японии произойти революция по типу французской или русской, прежде чем станет возможным примирение народов? Кто ее возглавит? Является ли альтернативой поголовное уничтожение японцев? Наши суждения сильно расходились.

В июне 1944 года я получила задание изучить Японию. Меня попросили использовать все возможные методики, которыми я владела как культурный антрополог, для того, чтобы выяснить, что представляют собой японцы. Этим ранним летом как раз началось наше масштабное наступление на Японию, которому предстояло развернуться во всю мощь. В Соединенных Штатах говорили, что война с Японией затянется на три, а то и на десять лет. Японцы же утверждали, что она будет продолжаться сто лет. Американцы, по их словам, одерживали локальные победы, однако Новая Гвинея и Соломоновы острова все-таки находятся за тысячи миль от их родных островов. В их официальных коммюнике практически не сообщалось о военно-морских поражениях, и японцы все еще считали себя победителями.

Однако в июне ситуация начала меняться. В Европе был открыт второй фронт, и военному превосходству Верховного командования, сохранявшемуся два с половиной года благодаря действиям на Европейском театре, пришел конец. Финал войны с Германией был близок, а на Тихом океане наши силы высадились на Сайпане. Эта крупная операция предвещала окончательное поражение Японии. С этого момента нашим солдатам предстояло входить с японской армией во все более тесное соприкосновение. А нам было хорошо известно из боев на Новой Гвинее, Гуадалканале, в Бирме, на Атту, Тараве и Бьяке, что иметь дело придется с незаурядным противником.

Поэтому в июне 1944 года важно было получить ответы на многочисленные вопросы относительно нашего противника – Японии. Шла ли речь о военных или дипломатических проблемах, формировании высшей политики или сочинении листовок для пропаганды в японском тылу – любое открытие было ценным. Нам нужно было знать не только цели и мотивы, которые подтолкнули власть предержащих в Токио к вступлению в широкомасштабную войну, не только долгую историю Японии с ее экономической и военной статистикой. Нам нужно было знать, до какой степени ее правительство может рассчитывать на свой народ, попытаться понять характер японского мышления и эмоций и закономерности их формирования. Нам нужно было уяснить стоящую за действиями и мнениями мотивацию. А для этого на время следовало забыть, что мы американцы, и удержаться от соблазна решить, что в той или иной ситуации они будут поступать так же, как и мы.

Мое задание было не из легких. Америка и Япония находились в состоянии войны, а в военное время легко судить огульно. Однако, несмотря на то, что в таких условиях и трудно выяснить, какой видится жизнь врагу, нам предстояло сделать именно это. Вопрос состоял в том, как будут вести себя японцы, а не в том, как на их месте поступили бы мы. Для понимания поведения японцев на войне мне пришлось рассматривать его с активных, а не пассивных позиций, понять сам их способ ведения войны, и при этом видеть в нем не военную, а культурную проблему. На войне, как и в мирное время, японцы действовали достаточно характерно. Что именно в способе ведения военных действий могло свидетельствовать об особенностях их образа жизни и мысли? Изучив их методы поддержания боевого духа и убеждения колеблющихся, то, как их командиры использовали живую силу на поле боя, можно было понять, в чем их сильные стороны. Мне предстояло вникнуть во все детали войны, чтобы увидеть, как шаг за шагом проявляли себя там японцы.

Однако тот факт, что наши страны находились в состоянии войны, неизбежно был серьезным препятствием. Это означало, что мне придется отказаться от наиболее важного метода культурологии – полевых исследований. Я не могла поехать в Японию и пожить в их домах, наблюдая за обычаями и невзгодами повседневной жизни, увидеть собственными глазами, что из этого является важным, а что нет. Я не могла наблюдать их в сложном деле принятия решений. Я не могла видеть, как растут их дети. В этом смысле бесценными оказались полевые записки одного антрополога о японской деревне – Суе Мура Джона Эмбри, – однако многие вопросы, с которыми мы столкнулись в 1944 году, в этой работе еще не поднимались.

Несмотря на такие большие трудности, у меня, как у культурного антрополога, была уверенность в определенных методиках и постулатах, на которые можно было опереться. По крайней мере, мне не пришлось отказываться от личных контактов с изучаемой группой, на которые всегда надеются антропологи. В нашей стране находилось множество японцев, которые выросли в Японии, и я могла расспросить их о конкретных фактах их собственного опыта, выяснить, как они к подобным обстоятельствам относятся, заполнить на основании их описаний множество пробелов в нашем знании, – что я, как антрополог, считала существенным для понимания любой культуры. Другие социологи, изучавшие Японию, пользовались библиотеками, анализировали события прошлого или статистику, следили за развитием письменной и устной японской пропаганды. У меня было убеждение, что ответы на многие вопросы, запечатлены в правилах и ценностях японской культуры, поэтому ими легче овладеть, исследуя эту культуру с помощью людей, которые действительно обладают подобным опытом.

Это не означает, что я ничего не читала из написанного представителями Запада, которые пожили в свое время в Японии, и не чувствую неоплатного долга перед ними. Обширная литература о японцах и большое число добросовестных западных наблюдателей, побывавших в Японии, обеспечили мне преимущество, которым не обладает ни один антрополог, направляющийся в верховья Амазонки или нагорья Новой Гвинеи, чтобы изучать не имеющие письменности племена. Такие племена не доверили себя бумаге. Количество западных комментариев невелико, и они весьма поверхностны. Никто не знает их предыстории. Полевой исследователь должен установить, не опираясь на ученых-предшественников, как организована их экономическая жизнь, как стратифицировано их общество, что является высшим смыслом их религиозной жизни. В изучении Японии я шла по стопам многих ученых – европейцев и американцев, – живой опыт которых в виде описаний мельчайших деталей жизни хранили старинные документы. Да и сами японцы оставили о себе поистине выдающиеся откровения. В отличие от многих восточных народов, им свойственна сильнейшая потребность высказываться в письменной форме. Они писали как о банальностях своей жизни, так и о планах мировой экспансии и были при этом на удивление откровенны. Разумеется, они не представили полной картины. Ни один народ такого не делает. Пишущий о Японии японец не останавливается на чрезвычайно существенных вещах, которые ему столь же знакомы и столь же незаметны, как и воздух, которым он дышит. Так же поступают и американцы, когда пишут об Америке, и японские откровения ничем в этом смысле не отличаются.

Я читала эту литературу так, как читал, по его словам, Дарвин, когда работал над своими теориями происхождения видов, обращая внимание на то, чего не мог понять. Что мне нужно знать для понимания борьбы идей в парламентских дебатах? Что может стоять за столь резким осуждением того действия, которое мне представляется вполне простительным, и таким снисходительным отношением к тому, что мне кажется из ряда вон выходящим? Я читала, неизменно задаваясь вопросом: что в этой картине «не так»? Что мне нужно знать, чтобы ее понять?

Я смотрела также снятое в Японии кино – пропагандистские, исторические ленты, фильмы о современной жизни в Токио и о деревенской глубинке. Потом я говорила об этих лентах с японцами, видевшими некоторые из них в Японии, и воспринимавшими героя, героиню и злодея так, как это делают японцы, а не так, как их видела я. Когда я заходила в тупик, им все представлялось ясным. Интриги и мотивы оказывались не такими, какими они представлялись мне, но обретали смысл с учетом композиции фильмов. Так же, как в художественной литературе, разница между тем смыслом, который улавливала я, и тем, который усматривали выросшие в Японии люди, была более значительной, чем казалась на первый взгляд. Одни японцы сразу начинали защищать японские обычаи, а другие проявляли нетерпимость ко всему японскому. Трудно сказать, от какой группы я почерпнула больше. В своем сокровенном восприятии японского образа жизни они были согласны друг с другом, при этом либо с готовностью одобряя его, либо с горечью отвергая.

Когда антрополог идет за материалом и идеями прямо к людям изучаемой культуры, он делает, в сущности, то же самое, что оказалось под силу жившим в Японии талантливым западным наблюдателям. Если бы его возможности только этим и ограничивались, антропологу не стоило бы надеяться добавить что-то к тем драгоценным наблюдениям, которые сделали о японцах иностранцы. Однако культурный антрополог в ходе своей подготовки приобретает определенную квалификацию, благодаря которой может внести собственный вклад в сферу, богатую исследователями и наблюдателями.

Антрополог знаком со многими азиатскими и тихоокеанскими культурами. В Японии существует много таких социальных порядков и житейских привычек, которые тесно сближают ее даже с первобытными племенами островов Тихого океана. Некоторые из аналогов можно найти в Малайзии, некоторые – в Новой Гвинее, некоторые в Полинезии. Конечно, интересно было бы поразмыслить, свидетельствует ли это о каких-то древних миграциях и контактах, но не эта проблема возможной исторической взаимосвязи была причиной ценности для меня познаний в этой культурной общности. Я просто знала, как аналогичные порядки действуют в более простых культурах, и могла получить ключи к японской жизни на основании обнаруженных сходств или различий. Что касается азиатского континента, я знала кое-что о Сиаме, Бирме и Китае, и поэтому могла сравнить Японию с другими странами, которые частично повлияли на ее великое культурное наследие. В своих исследованиях первобытных народов антропологи раз за разом показывали, сколь ценными могут быть такие культурологические сравнения. У племени может быть девяносто процентов общих с соседями формальных ритуалов, которые оно просто адаптировало к своему образу жизни и системе ценностей, не свойственных ни одному из окружающих народов. В процессе такой адаптации ему, возможно, пришлось отказаться от некоторых фундаментальных элементов, утрата которых, какую бы малую часть ни составляли они в пропорции к целому, поворачивает путь его будущего развития в уникальном направлении. Нет ничего более полезного для антрополога, чем изучение контрастов, которые он обнаруживает между народами, в целом имеющими много общего.

Антропологам пришлось также свыкнуться с глубочайшими различиями между их собственной культурой и той, которую они изучают, и их методики оттачивались с учетом этой отдельной проблемы. Они по опыту знают, что существуют огромные различия между ситуациями, с которыми приходится сталкиваться людям различных культур, и между критериями, по которым различные племена и народы определяют смысл этих ситуаций. В некоторых арктических поселках или тропических пустошах им приходилось сталкиваться с такими племенными обычаями в отношении родственных обязательств или денежного обмена, которых они не смогли бы придумать даже в вольном полете фантазии. Им приходилось вникать не только в тонкости родственных или финансовых взаимоотношений, но и во влияние этих обычаев на поведение племени, а также изучать, каким образом создаются условия, с детства приучающие каждое поколение следовать по пути предков.

Этот профессиональный интерес к различиям, их причинам и следствиям может быть успешно использован также для изучения Японии. Всем известны глубоко укорененные культурные различия между нею и Соединенными Штатами. Даже в нашем фольклоре японцы предстают как люди, которые в сравнении с нами, все делают наоборот. Такое представление о различиях опасно лишь тогда, когда исследователь удовлетворяется простым выводом: различия между нами столь велики, что понимание этих людей не представляется возможным. В своем опыте антрополог наталкивается на убедительное доказательство того, что любое, даже самое причудливое поведение не является препятствием для понимания. Он более профессионально, чем любой другой исследующий общество ученый, умеет пользоваться различиями как активным фактором, а не пассивным. Ничто иное не побуждает его обращать столь острое внимание на порядки и людей, как тот факт, что они представляются чрезвычайно странными. Нет ничего, что он мог бы принимать как должное в образе жизни данного племени, и это заставляет его принимать во внимание все факты, а не выделять отдельные обстоятельства. Изучая западные нации, тот, у кого нет опыта сравнительного изучения культур, может упустить из виду целые области поведения. Он столь многое принимает как само собой разумеющееся, что не обращает должного внимания на широкий диапазон тривиальных привычек повседневной жизни и всех тех общепринятых суждений о повседневных вещах, которые, будучи спроецированы на экран нации , сильнее влияют на ее будущее, чем все заключенные дипломатами договоры.

Антропологу приходится разрабатывать методики изучения совершенно банальных вещей, потому что то, что является банальным для изучаемого племени, сильно отличается от аналогов в его собственной стране. Если он пытался понять крайнюю злобность какого-нибудь племени или исключительную робость другого, если он хотел выяснить их реакции или чувства в определенной ситуации, то обнаруживал, что следует прочно опираться на те наблюдения и детали, которые в отношении цивилизованных наций зачастую не принимают во внимание. У антрополога же есть все основания полагать, что они являются существенными, и он знает, каким образом можно раскрыть их смысл.

Такой подход можно было применить и в случае с Японией. Ведь только если обращать внимание на совершенно банальные вещи, свойственные представителям определенного народа, можно понять всю важность отправного пункта антропологии: смысл поведения человека из любого первобытного племени, как и любого находящегося на переднем крае цивилизации народа, познается исходя из его повседневной жизни. Независимо от того, насколько необычны его поступки или мнение, способ, которым человек чувствует и думает, имеет некоторое отношение к его опыту. Чем больше я заходила в тупик по поводу той или иной модели поведения, тем больше я в результате осознавала, что в жизни японцев есть какой-то весьма обычный источник такой странности. И чем к более тривиальным мелочам повседневного общения приводил меня поиск, тем лучше получалось, ведь именно здесь формируются люди.

Кроме того, как культурный антрополог я исходила из той предпосылки, что самые изолированные модели поведения систематически связаны друг с другом. Я серьезно обратила внимание на то, как из сотен деталей складываются итоговые образы. Человеческое общество должно создавать для себя некоторые житейские шаблоны. Оно одобряет строго определенные способы реакции на ситуации и определенные способы суждения о них. Члены этого общества усматривают в подобных решениях основы мироздания. Они соединяют их в целое, независимо от возникающих при этом трудностей. Люди, которые принимают в своей жизни определенную систему ценностей, не могут, не сталкиваясь с неэффективностью и хаосом, долгое время терпеть в ней наличие ограниченной сферы, внутри которой приходится думать и действовать в соответствии с противоположным набором ценностей. Они пытаются привести их в соответствие друг другу. Они обзаводятся некоторой общей логикой и общей мотивацией. Необходима определенная степень преемственности, или же вся схема распадается на части.

Таким образом, экономическое поведение, семейные обычаи, религиозные ритуалы и политические цели сопрягаются друг с другом. Изменения в одной области могут происходить быстрее, чем в других, и подвергать эти другие области большому стрессу, но сам стресс рождается из необходимости преемственности. В обществах, не имеющих письменности, которые ставят своей целью господство над другими, стремление к власти выражается в религиозных практиках не меньше, чем в экономических взаимодействиях и отношениях с другими племенами. В цивилизованных нациях, имеющих в своем арсенале древние писания, церковь с необходимостью сохраняет язык прошлых веков – чего нет у бесписьменных племен, – но отрекается от авторитета в тех сферах, которые препятствовали бы растущему общественному одобрению экономической и политической власти. Слова остаются, но смысл меняется. Религиозные догмы, экономическую практику и политику не сдержать плотинами в отдельных аккуратных маленьких запрудах, они переливаются через полагаемые границы, и их воды причудливо смешиваются между собой. Поскольку так происходит всегда, то, по-видимому, чем более исследователь распределяет свое внимание между фактами экономики, пола, религии и воспитания детей, тем лучше ему удается проследить, что происходит в изучаемом обществе. Он может выдвинуть свои гипотезы и подкрепить их данными из любой сферы жизни. Он может научиться видеть запросы, предъявляемые любой нацией, независимо от того, выражены они в политических, экономических или моральных терминах, как проявление привычек и образа мысли, почерпнутых ими в социальном опыте. В силу этих соображений данная работа не является книгой, специально посвященной японской религии или экономической жизни, политике или семье. В ней исследуются представления японцев о ходе жизни и то, как эти представления сказываются в различных сферах деятельности. Она о том, что делает Японию нацией японцев.

Одна из трудностей XX столетия заключается в том, что мы до сих пор имеем самые смутные и искаженные представления не только о том, что делает Японию нацией японцев, но и о том, что делает Соединенные Штаты нацией американцев, Францию – нацией французов и Россию – нацией русских. Не обладая таким знанием, ни одна страна не понимает другую. Мы боимся непримиримых противоречий, когда они касаются всего лишь разногласий между Труляля и Траляля, и говорим об общих целях тогда, когда одна нация – благодаря всему своему опыту и системе ценностей – имеет в виду совершенно иное направление действий, чем мы. Мы не даем себе труда разобраться в смысле их обычаев и ценностей. Если бы мы это сделали, то могли бы обнаружить, что их путь не обязательно порочен просто потому, что он не такой как наш.

Невозможно отталкиваться только от слов, которые нация говорит о самой себе, своих обычаях мысли и действия. Писатели разных народов пытались представить подобный отчет о самих себе, но это не просто. Очки, сквозь которые видит жизнь один народ, не совпадают с теми, которыми пользуется другой. Человеку трудно осознанно относиться к собственным глазам. Любая страна принимает собственное национальное мировоззрение как должное, поэтому тонкости фокусировки и перспектива, которую оно дает любому народу, кажутся его представителям богоданными особенностями ландшафта. Мы вовсе не ожидаем, что человек, который носит очки, знает формулу линзы, не следует ожидать и от нации отчета в своем видении мира. Если мы хотим что-то знать об очках, мы идем к окулисту, предполагая, что тот сможет вывести формулу любой линзы, которую ему принесут. И в один прекрасный день мы, несомненно, признаем, что ученый-социолог должен сделать то же самое в отношении наций современного мира.

Такая работа требует как определенной прагматичности, так и определенного великодушия. Она требует той прагматичности, какую люди доброй воли иногда осуждают. Эти поборники Единого мира возлагают надежды на то, что можно убедить людей во всех уголках планеты, будто все различия между Востоком и Западом, черными и белыми, христианами и магометанами поверхностны, и на самом деле все человечество думает одинаково. Иногда говорят, что речь идет о братстве людей. Я не знаю, почему вера в братство должна исключать возможность для японцев иметь собственную версию хода жизни, а для американцев – свою. Иногда создается впечатление, что подобные доброхоты способны к проявлению доброй воли только в случае, если мир населен народами, каждый из которых является отпечатком с одного и того же негатива, никак не меньше. Но требовать такого единообразия как условия взаимного уважения наций столь же нелепо, как требовать того же от собственной жены или детей. Прагматики согласны с тем, что должны существовать и различия. Они уважают различия. Их цель состоит в том, чтобы в безопасном мире сохранялись различия, чтобы Соединенные Штаты могли оставаться насквозь американскими, не угрожая при этом миру во всем мире, Франция могла оставаться Францией, а Япония – Японией, при том же условии. Попытки предотвратить вызревание любой из этих своеобразных жизненных позиций с помощью вмешательства извне представляются бессмысленными всякому исследователю, который при этом сам не убежден, что различия следует считать висящим над миром дамокловым мечом. Ему не следует также опасаться, что, занимая такую позицию, он способствует окостенению мира в таком статус-кво. Из одобрения культурных различий не следует, что мир должен быть статичным. Англия не перестала быть собой из-за того, что эпоху Елизаветы сменила эпоха королевы Анны и викторианская эпоха. Так было потому, что англичане до такой степени оставались сами собой, что в разных их поколениях могли утверждаться разные стандарты и разные национальные настроения.

Систематическое изучение национальных различий наряду с прагматичностью требует также определенного великодушия. Сравнительное изучение религий стало процветать только тогда, когда люди достаточно окрепли в своих необычайно великодушных убеждениях. Они могли оставаться иезуитами, арабскими учеными или вообще неверующими, но при этом не могли быть фанатиками. Также и сравнительное изучение культур не сможет расцвести, если люди будут настаивать на правильности исключительно своего образа жизни, если он будет представляться им по определению единственным выходом для всего мира. Такие люди никогда не смогут еще сильнее полюбить свою собственную культуру, что бывает, когда хорошо узнаешь чужой образ жизни. Они лишают себя радостного и богатого опыта. При такой самоуверенности им не остается ничего другого, кроме как требовать, чтобы остальные нации подчинялись их собственным частным решениям. Будучи американцами, они навязывают свои любимые догмы всем остальным нациям. Но другие народы способны по требованию перенять наш образ жизни не более, чем мы можем научиться считать дюжинами вместо десятков или отдыхать, стоя на одной ноге, как это делают некоторые восточноафриканские туземцы.

Итак, эта книга об обычаях, соблюдение которых в Японии ждут и считают само собой разумеющимся. В ней описаны ситуации, в которых любой японец может или не может рассчитывать на любезность; когда он чувствует стыд, когда чувствует смущение, чего он требует от самого себя. Идеальным источником любого утверждения в этой книги мог бы стать пресловутый «человек с улицы». Из этого, однако, не следует, что этот любой человек собственной персоной должен был бы побывать во всех подобных обстоятельствах. Это просто означает, что он согласился бы с тем, что в подобных условиях все так бы и произошло. Цель такого подхода состоит в том, чтобы выяснить глубоко укорененные стандарты мысли и поведения. Даже если это не удалось, цель была именно такова.

В подобном исследовании человек быстро доходит до той точки, когда свидетельства большого количества дополнительных информаторов уже не оказывают влияния на итог. Например, чтобы установить, кто кому и когда кланяется, не требуется статистического исследования всей Японии; общепринятые и обычные вещи может рассказать практически любой человек, и после нескольких подтверждений нет необходимости получать ту же самую информацию от миллиона японцев.

Исследователь, который намерен выяснить, на каких предпосылках строится японский образ жизни, ставит перед собой более трудную задачу, чем обычное статистическое обоснование. Главное требование состоит в том, что он должен показать, как эти принятые практики и суждения превращаются в очки, сквозь которые японцы смотрят на мир. Он должен указать способ, которым их представления влияют на фокусировку и перспективу, в которой им видится жизнь. Ему следует попытаться сделать это понятным для американцев, которые смотрят на мир в совершенно другой фокусировке. Авторитетным судьей такого анализа не обязательно выступит Танака-сан как японский «кто угодно», потому что Танака-сан не формулирует свои представления в развернутом виде, и, стало быть, интерпретации, написанные для американцев, будут, без сомнения, казаться ему слишком тяжеловесными.

Американские социальные исследования нечасто планировались как изучение предпосылок, на которых построены цивилизованные культуры. В большинстве исследований считается, что эти предпосылки являются самоочевидными. Социологов и психологов интересует «разброс» мнений и поведения, а их базовые методики основаны на статистике. Они подвергают статистическому анализу массу материала переписей, большое число ответов на анкеты или вопросы интервьюеров, психологические тесты и тому подобное, и пытаются определить независимость или взаимозависимость определенных факторов. В плане изучения общественного мнения, в Соединенных Штатах была в совершенстве разработана достоверная методика опроса страны с использованием научно обоснованной выборки населения. С ее помощью можно определить, как много людей поддерживают или не поддерживает определенного кандидата на общественную должность, или же одобряет определенную политику. Сторонников и противников можно систематизировать как сельских или городских жителей, обладающих низким или высоким доходом, республиканцев или демократов. В стране со всеобщим избирательным правом, где законы фактически принимаются и воплощаются народными представителями, такие данные имеют важное практическое значение.

Американцы могут опросить американцев и правильно истолковать полученные результаты. Но они могут это сделать благодаря некоторому предварительному допущению, которое столь очевидно, что никто о нем не упоминает: они знают и принимают как должное американский образ жизни. Результаты опроса в основном сообщают нам о том, что мы и без того знаем. В попытке понять другую страну, прежде чем опрос может принести какую-то пользу, существенным является систематическое качественное изучение обычаев и представлений ее жителей. С помощью тщательного составления выборки для опроса можно установить, как много людей поддерживает или выступает против правительства. Но что это нам даст, если мы не знаем, каковы их представления о государстве? Только зная последние, мы сможем понять, о чем дискутируют фракции – на улицах и в парламенте. Представления нации о системе правления имеют гораздо более общее и непреходящее значение, чем ее мнения о тех или иных партийных функционерах. В Соединенных Штатах правительство, как для республиканцев, так и для демократов, практически представляется необходимым злом, ведь оно ограничивает индивидуальную свободу. Работа на государственном предприятии за исключением, разве что, военного времени, не обеспечивает человеку того положения, которого он мог бы добиться, выполняя равноценную работу на частном предприятии. Эти представления о государстве чрезвычайно далеки от японских и даже от тех, что свойственны многим европейским нациям. Поэтому, прежде всего нам нужно установить, какова точка зрения народа. Она коренится в народных обычаях, в представлениях об удачливом человеке, в свойственном нации мифе о собственной истории, в речах на национальных праздниках. И все это может быть установлено на основании косвенных проявлений. Но все это требует систематического изучения.

Основные представления, которые любая нация составляет о жизни, и решения, которые она приветствует, могут быть изучены так же внимательно и подробно, как мы выясняем процент населения, намеренный голосовать на выборах «за» или «против». Японцы оказались народом, чьи фундаментальные представления заслуживали тщательного изучения. Когда я выяснила, что мои западные понятия не укладываются в их видение жизни, и получила некоторое представление о категориях и символах, которыми они пользуются, многие противоречия из привычно усматриваемых жителями Запада в поведении японцев перестали для меня существовать. Я начала понимать, каким образом в глазах самих японцев определенные коренные перемены в поведении могут выглядеть интегральной частью последовательной системы. Можно попытаться показать почему. Работая с ними, я слышала странные фразы и идеи, которые оказались наделены великим смыслом и наполнены вековыми эмоциями. Добродетель и порок, как их понимает Запад, подверглись полному преображению. Система оказалась сингулярной, но не в буддийском и не в конфуцианском смысле. Она была японской – составляющей силу и слабость Японии.