4. Реформа Мэйдзи

Боевым кличем, который сопровождал эпоху модерна в Японии, был призыв сонно дзёи – «Возродить императора и изгнать варваров». Этот лозунг выражал стремление к тому, чтобы Япония оставалась не засоренной влиянием внешнего мира и вернулась в золотую эпоху десятого столетия, когда еще не было двоевластия императора и сёгуна. Императорский двор в Киото был крайне реакционным. Победа императорской партии означала для тех, кто его поддерживал, унижение и изгнание иностранцев, и восстановление в Японии традиционного образа жизни. Она означала, что «реформаторы» не получат права голоса. Могущественные «внешние господа» – даймё сильнейших японских поместий, которые возглавили свержение сёгуната, думали о Реставрации как о способе получить возможность управлять Японией вместо Токугава. Они просто хотели смены действующих лиц. Крестьяне хотели оставлять себе больше риса, который выращивали, но ненавидели «реформы». Самураи хотели сохранить свое жалованье и возможность применять свои мечи во имя доблести. Торговцы, которые финансировали силы Реставрации, хотели расширить систему меркантилизма, но они никогда не осуждали феодальную систему.

Когда противники Токугава восторжествовали, и «двоевластие» закончилось в 1868 году реставрацией императора, победители решительно перешли к свирепой, по западным меркам, консервативной изоляционистской политике. С самого начала режим последовал неожиданным курсом. Находясь у власти еще меньше года, он упразднил во всех поместьях право даймё устанавливать налоги. Он аннулировал земельный регистр и присвоил себе крестьянский налог «40 % для даймё». Эта экспроприация была проведена не без компенсации. Правительство выделило каждому даймё эквивалент половины его обычного дохода. В то же время правительство освободило даймё от необходимости содержать своих слуг-самураев и от затрат на общественные работы. Самураи, как и даймё, стали получать жалованье от правительства. В течение следующих пяти лет все легальное неравенство между классами было целиком упразднено, знаки различия и определенное платье касты и класса были объявлены противозаконными, – следовало даже обрезать косы, – были эмансипированы парии, отменен закон против отчуждения земли, сняты посты на границах поместий и буддизм отделен от государства. К 1876 году жалованье даймё и самураев было заменено единовременными выплатами, которые следовало произвести в срок от пяти до пятнадцати лет. Эти выплаты были разной величины, в зависимости от фиксированного дохода, который эти лица получали во времена Токугава, и на эти деньги они получили возможность организовать предприятия новой, не феодальной, экономики. «Это был последний шаг, скрепивший печатью тот своеобразный союз торговцев и финансовых магнатов с феодальными или земельными магнатами, который стал очевиден уже в период Токугава».¹

Эти замечательные реформы новорожденного режима Мэйдзи не пользовались популярностью. Гораздо больший энтузиазм, чем любая из этих мер, вызвало вторжение в 1871-1873 годах в Корею. Правительство Мэйдзи не только упорствовало в своем решительном курсе реформ, оно похоронило проект вторжения. Его программа столь сильно противоречила желаниям огромного большинства тех, кто боролся за его учреждение, что к 1877 году Сайго, наиболее влиятельный из их лидеров, организовал полномасштабное восстание против правительства. Его армия воплощала все феодальные устремления сторонников императора, которые с первого года Реставрации были преданы режимом Мэйдзи. Правительство собрало несамурайскую добровольческую армию и нанесло поражение самураям Сайго. Но это восстание свидетельствовало о масштабе недовольства режимом, которое поднялось в Японии.

Недовольство крестьян было также явным. С 1868 по 1878 года, в первое десятилетие Мэйдзи, произошло, по крайней мере, 190 аграрных бунтов. В 1877 году новое правительство сделало первые запоздалые шаги, чтобы снизить огромное налоговое бремя, лежавшее на крестьянах, которые не без причины чувствовали, что режим их подводит. Вдобавок они протестовали против открытия школ, воинской повинности, межевания, обрезания кос, равенства перед законом с париями, против радикальных ограничений, наложенных на официальный буддизм, против календарных реформ и многих других мер, нарушавших устоявшийся порядок жизни.

Кем в таком случае было это «правительство», которое предприняло столь решительные и непопулярные реформы? Это был тот «своеобразный союз» низших самураев и класса торговцев, который особые японские порядки взлелеяли еще в феодальное время. Это были слуги-самураи, которые научились государственному управлению, будучи управляющими и экономами у даймё, которые заведовали феодальными монополиями в горной промышленности, производстве текстиля, картона и тому подобного. Это были торговцы, которые купили самурайский статус и распространили в этом классе производственные знания. Альянс самураев с торговцами быстро выдвинул вперед способных и самоуверенных администраторов, которые разработали политику Мэйдзи и спланировали ее воплощение. Однако вопрос на самом деле не в их классовом происхождении, но в том, как получилось, что они оказались столь способными и реалистичными. Япония, только что вышедшая во второй половине XIX столетия из средневековья, и столь же слабая, как сегодня Сиам, породила лидеров, способных задумать и воплотить одно из наиболее успешных предприятий государственного строительства, когда-либо осуществлявшихся какой-либо нацией. Сила, а также слабость, этих лидеров коренилась в традиционном японском характере, и главной целью данной книги является показать, каким был и есть этот характер. Только так мы сможем понять, как деятелям Мэйдзи удалось их предприятие.

Они совершенно не ставили своей целью идеологическую революцию, относясь к этому как к обычной работе. Их целью, как они это представляли, было сделать из Японии страну, с которой будут считаться. Они не были иконоборцами, не поносили и не разоряли феодальный класс. Они соблазнили его пенсиями, достаточно большими, чтобы в итоге привлечь на сторону режима. Они, наконец, улучшили положение крестьянства; их десятилетняя медлительность, как представляется, связана скорее с жалким состоянием казны раннего Мэйдзи, чем с классовым неприятием требований крестьян к режиму.

Однако энергичные и находчивые политики, которые возглавили правительство Мэйдзи, отрицали все идеи о том, чтобы положить в Японии конец иерархии. Реставрация упростила иерархическую схему, поставив на ее вершину императора и устранив сёгуна. Политики, пришедшие после Реставрации, ликвидировали конфликт между верностью своему сеньору и верностью государству, упразднив поместья. Эти перемены не отменили иерархических обычаев, а указали им новое место. «Их превосходительства» – новые лидеры Японии – даже усилили централизованную власть, чтобы навязать свои искусные программы людям. Они чередовали требования сверху с благодеяниями, и потому смогли выжить. Но они не представляли себе, что придется угождать общественному мнению, которое могло быть против календарной реформы, или организации публичных школ, или отмены дискриминации по отношению к париям.

Одним из таких благодеяний была Конституция Японии, дарованная императором своему народу в 1889 году. Она определила место народа в государстве и учредила парламент. Она была разработана «их превосходительствами» с особой тщательностью после критического изучения разных конституций западного мира. Однако те, кто ее писал, принимали «все необходимые предосторожности для защиты от вмешательства народа и поползновений общественного мнения».¹ Само бюро, которое ее составляло, являлось подразделением Императорского дворцового департамента и потому было священным.

Политики Мэйдзи вполне сознавали свою цель. В 1880-х творец конституции принц Ито посылал маркиза Кидо в Англию проконсультироваться с Гербертом Спенсером по поводу стоящих перед Японией проблем и после длительных переговоров тот подготовил для Ито свои заключения. По вопросу иерархии Спенсер указал, что Япония в своих традиционных установлениях имеет неоценимый базис для национального благосостояния, который следует поддерживать и оберегать. Традиционные обязанности перед начальниками, сказал он, и, прежде всего, перед императором, открывают для Японии огромные возможности. Япония может твердо двигаться вперед под руководством своих «начальников», избегая трудности, неизбежные для многих индивидуалистических наций. Великие политики Мэйдзи были вполне удовлетворены таким подтверждением своих собственных убеждений. Они предполагали сохранить в условиях современного мира преимущества, которые дает соблюдение «подобающего места». У них не было намерения подрывать иерархические устои.

В каждой сфере деятельности – политической, религиозной или экономической – политики Мэйдзи распределили обязанности, связанные с «подобающим местом», между государством и людьми. Вся их схема была столь отлична от порядков, принятых в Соединенных Штатах и Англии, что мы обычно затрудняемся выделить ее основные позиции. Разумеется, наверху находилась сильная власть, которой не было необходимости руководствоваться общественным мнением. Этим правительством руководили высшие иерархи, и оно не могло состоять из выборных лиц. На этом уровне народ голоса не имел. В 1940 году высшая правительственная иерархия состояла из тех, кто имел «доступ» к императору, входил в число его непосредственных советников, и тех, чьи высокие должности несли на себе печать особой избранности. В число последних входили члены кабинета министров, губернаторы префектур, судьи, начальники национальных бюро и другие столь же ответственные официальные лица. Никакой выборный чиновник такого статуса в иерархии не имел, и, например, вопрос о том, что выборные члены парламента имеют право голоса при назначении или одобрении кабинета министров, главы управления финансов или транспорта, даже не ставился. Выборная нижняя палата парламента выражала глас народа, пользуясь немалой привилегией заслушивать и критиковать высших чиновников, но она не имела реального голоса назначениях, принятии решений или в бюджетных вопросах, и не обладала законодательной инициативой. Нижняя палата даже находилась под контролем невыборной верхней палаты, которая состояла наполовину из нобилитета, и еще на четверть – из императорских назначенцев. Поскольку ее права в одобрении законов были почти такими же, как у нижней палаты, этим обеспечивался дополнительный иерархический контроль.

Таким образом, тем, кто занимал в Японии высокие посты в правительстве, было гарантировано право оставаться «их превосходительствами», но это не означало, что не было предусмотрено «подобающего места» для самоуправления. У всех азиатских наций при любом режиме власть, исходящая сверху, на некотором среднем уровне встречается с местным самоуправлением, исходящим снизу. Все различия между странами связаны с тем, как далеко вверх простирается демократическая подотчетность местной власти, большую или малую она несет ответственность и перед кем: перед всем сообществом или же упреждается местными магнатами в ущерб населению. В Японии эпохи Токугава, как и в Китае, существовали мелкие общественные единицы из пяти–десяти семей, называемые с недавнего времени тонари гуми, которые были наименьшими подотчетными группами населения. Глава этой группы из живущих по соседству семей брал на себя руководство их частными делами, отвечал за подобающее поведение членов группы, должен был подавать рапорты о недостойных действиях и выдавать любое разыскиваемое лицо правительству. Политики Мэйдзи сначала упразднили, но позже восстановили эти группы и назвали их тонари гуми. Правительство иногда активно внедряет их в малых и больших городах, но сегодня они редко функционируют в сельской местности, где большую роль играют деревни (бураку). Бураку не были упразднены, но и не стали административными единицами, оставаясь сферой, на которую государство не распространяло своего управления. Группы примерно из пятнадцати домов продолжают даже сегодня функционировать организованным образом посредством ежегодно сменяемых старост, которые «следят за собственностью деревни, руководят взаимопомощью, которая оказывается семьям в случае смерти или пожара, назначают подходящие дни для совместной работы по сельскому хозяйству, строительству домов и ремонту дорог и объявляют звоном пожарного колокола или ритмичными ударами друг о друга двух колотушек местные праздники и выходные дни».¹ Их старосты не отвечают в качестве дополнительной нагрузки, как в некоторых азиатских странах, за сбор государственных налогов в своей общине. Их положение достаточно недвусмысленно: они функционируют в сфере демократической ответственности.

Современное гражданское правительство Японии официально признает местную власть больших и малых городов и деревень. Выборные «старейшины» назначают ответственного старосту, который служит представителем общины во всех отношениях с государством, которое представлено префектурными и национальными органами. Деревенский староста является старожилом, членом землевладельческой крестьянской семьи. Он служит в ущерб себе, но пользуется значительным престижем. Вместе со старейшинами он отвечает за деревенские финансы, здравоохранение, содержание школ и особенно за регистрацию движения собственности и личные досье. Деревенская контора – это оживленное место; в нем решаются вопросы о расходовании государственных ассигнований на начальное образование для всех детей, о сборе и использовании своей, гораздо большей, местной доли средств на школу, содержании и аренде деревенской собственности, о мелиорации земель и лесонасаждении, и ведется запись всех движений собственности, которые становятся легальными, только если информация о них должным образом подана в контору. Староста должен также, дублируя семейные записи, которые ведут о своих членах семьи, регистрировать место жительства, браки, рождения, усыновления, любые столкновения с законом и сведения о каждом лице, официально проживающим в общине. Вся такая информация направляется из любой части Японии в контору по официальному месту жительства человека и подшивается в его личное дело. Когда он подает заявление на должность, предстает перед судом или требуется удостоверить его личность, человек пишет в контору родной общины или посещает ее сам, получая копию документов для предоставления заинтересованному лицу. Человек относится далеко не легкомысленно к возможности заработать плохую запись в персональном или семейном досье.

Таким образом, города и деревни наделены значительными полномочиями, связанными с общинной ответственностью. Даже в 1920-х годах, когда в Японии имелись национальные политические партии, – что в любой стране означает периодическую смену лиц, находящихся у власти, – местную администрацию эти перемены в целом не затронули, и ее возглавляли старейшины, действовавшие в интересах всей общины. Однако в трех вопросах местная власть не имеет автономии: все судьи назначаются на национальном уровне, все полицейские и школьные учителя принимаются на работу государством. Поскольку большинство гражданских дел в Японии все еще решаются через третейский суд или посредников, суды, действующие по нормам статутного и общего права, очень редко фигурируют на местном уровне. Большую роль играет полиция. Полиция должна быть под рукой на общественных собраниях, но эти обязанности – периодические, и большая часть времени полицейских посвящена ведению личных и имущественных дел. Государство может часто переводить полицейских из одного места в другое, с тем, чтобы они оставались чужаками без местных связей. Школьных учителей также переводят с места на место. Государство регулирует каждую деталь школьного дела и, как во Франции, все школы страны в один и тот же день изучают один и тот же урок по одному и тому же учебнику. В каждой школе делается одна и та же гимнастика по радиопередаче в один и тот же утренний час. Община не обладает местной автономией в управлении школами, полицией и судами.

Таким образом, японский способ управления по всем пунктам сильно отличается от американского, где высшей исполнительной и законодательной ответственностью наделены выборные лица, и местное управление производится посредством местного руководства полицией и полицейскими судами. Однако формально оно не отличается от схемы управления в таких в полной мере западных стран как Голландия и Бельгия. Например, в Голландии, как и в Японии, проекты всех принимаемых законов составляет королевское министерство; парламент на практике не выступает с законодательной инициативой. Голландская корона законодательно назначает даже мэров больших и малых городов, поэтому ее формальная власть простирается в сферу местных интересов на большую глубину, чем это было в Японии до 1940-х. Это справедливо, несмотря на то, что, на практике, голландская корона, как правило одобряет местные кандидатуры. Для Голландии характерна также прямая ответственность перед короной полиции и судов, хотя школы там могут быть открыты по желанию любой сектантской группой. Японская школьная система аналогична французской. Ответственность за каналы, польдеры и местную мелиорацию в Голландии также в целом лежит на общине, а не на мэрах и государственных чиновниках.

Настоящая разница между японским способом управления и тем, что принят в Западной Европе, состоит не в форме, но в функции. Японская приверженность старым обычаям почтительности сложилась на основе прошлого опыта и воплотилась в их системе морали и этикете. Государство может рассчитывать на нее в том смысле, что поскольку «их превосходительства» функционируют на «подобающем месте», их прерогативы будут уважать не потому, что одобряют политику, но потому что в Японии считают неправильным попирать границы между прерогативами. На самом высоком политическом уровне «общественное мнение» неуместно, и правительство просит только «общественной поддержки». Если государство обозначит свою официальную сферу в области местных интересов, его юрисдикция также будет принята с почтением. Государство, исполняющее все свои внутренние функции, не является необходимым злом, как это обычно воспринимается в Соединенных Штатах. В глазах японцев государство приближается, скорее, к высшей добродетели.

Более того, государство соблюдает щепетильность в признании «подобающего места» за волей народа. Что касается области легитимной общественной сферы полномочий, можно без преувеличения сказать, что японскому государству приходилось даже уговаривать людей ради их собственной пользы. Государственный агент по развитию сельского хозяйства в целях улучшения его методов может действовать столь же неавторитарными средствами, как и его двойник в Айдахо. Государственный чиновник, пропагандирующий поддерживаемую государством кредитную ассоциацию или фермерские закупочно-потребительские кооперативы, может проводить длительные беседы за круглым столом с местными властями и в итоге согласиться с их решением. Местные дела требуют местного руководства. Японский образ жизни предусматривает подобающее руководство и определяет его подобающую сферу. Для него характерно значительно большее почтение к «начальникам» – и соответственно предоставление им свободы действий, – чем в западной культуре, но последние должны также знать свое место. Японский лозунг: всему свое место.

В области религии политики Мэйдзи предприняли значительно больше непривычных формальных шагов, чем в сфере управления. Однако они действовали на основании того же японского лозунга. Государство приняло в свое ведение культ, который особо превозносит символы национального единства и превосходства, во всем остальном оно предоставило индивиду свободу вероисповедания. Указанной сферой национальной юрисдикции стало государственное синто. Поскольку в нем отводится место подобающему уважению к национальным символам, подобно тому, как отдается честь флагу в Соединенных Штатах, государственное синто является, по их словам, «не-религией». Поэтому Япония может требовать ее уважения от всех граждан, нарушая западную догму о религиозной свободе не более, чем ее нарушают Соединенные Штаты, требуя отдавать честь звездно-полосатому флагу. Это является только знаком преданности. Поскольку это «не-религия», ее можно преподавать в японских школах, не рискуя навлечь критику Запада. Государственное синто в школах превратилось в изучение истории Японии, начиная от эры богов, и поклонение императору – «правителю с незапамятных времен». Оно поддерживалось и направлялось государством. Все другие сферы религии, даже конфессиональное синто, не говоря уже о буддизме и христианских сектах, были оставлены на личное усмотрение, как и в Соединенных Штатах. Две сферы были разделены даже административно и финансово; государственное синто было представлено собственным бюро в министерстве внутренних дел, и ее священники, церемонии и храмы обеспечивались государством. Культ синто, буддийские и христианские секты находились на попечении бюро по делам религии в департаменте образования и поддерживались добровольными пожертвованиями последователей.

По причине официальной позиции Японии по этому вопросу, о государственном синто нельзя говорить как о широко распространенной церкви, но по крайней мере ее можно назвать крупным учреждением. Существовало более 110 000 храмов разного масштаба – от огромного храма Исэ, святилища солнечной богини, до маленьких местных храмов, которые по случаю специальной церемонии прибирают отвечающие за них священники. Национальная иерархия служителей была параллельна политической иерархии, и линии подчинения тянулись от священника самого низшего ранга через районных и префектурных священников до «их святейших превосходительств» на вершине. Они, скорее, организовывали для людей церемонии, чем наставляли их в вере, поэтому в государственном синто не существовало никаких параллелей с нашим обычным хождением в церковь. Жрецы государственного синто, – поскольку оно не было религией, – по закону не имели права учить какой-либо догме, и церковной службы в западном смысле не существовало. Вместо этого, в редкие дни церемоний приходили официальные представители общин и стояли перед священником, пока тот проводил ритуал очищения, помахивая конопляной палочкой и бумажными вымпелами. Он открывал дверь внутреннего алтаря и пронзительным криком призывал богов принять участие в ритуальной трапезе. Жрец молился, и каждый участник в порядке ранга с глубоким почтением возлагал на алтарь вездесущую в старой и новой Японии вещь: веточку священного дерева с прикрепленными к ней белыми бумажными лентами. Затем следующим возгласом священник отсылал богов обратно и закрывал двери внутреннего алтаря. Во время праздников государственного синто в свою очередь император совершал для людей ритуалы, и правительственные учреждения не работали. Но эти праздники не были большими народными торжествами, сравнимыми с церемониями в честь местных святилищ или даже буддийскими праздниками. Последние происходили в «свободной» сфере за пределами государственного синто.

К этой сфере принадлежат великие верования и праздники японцев, которые близки их сердцам. Буддизм остается религией широких народных масс, и различные его направления со своими учениями и основавшими их пророками являются сильными и вездесущими. Даже в синтоизме есть свои большие секты, которые стоят вне государственного синто. Некоторые были оплотами ярого национализма еще до того, как такую же позицию в 1930-х заняло правительство, другие являются сектами лечебного внушения, которые часто сравнивают с «Христианской наукой»,¹ остальные придерживаются конфуцианских догматов, специализируются на трансовых состояниях или паломничествах к священным горным храмам. Большинство народных праздников также остаются за пределами государственного синто. В такие дни люди собираются в храмах. Каждый человек очищается, промывая рот, и призывает божество, дергая за веревку колокола или хлопая в ладоши. Затем он почтительно кланяется, отсылает божество назад, еще раз дернув за веревку, или, хлопнув в ладоши, и уходит, чтобы посвятить себя основным праздничным занятиям, то есть, покупает безделушки и лакомства у торговцев, расставивших вокруг свои лотки, смотрит состязания по борьбе, экзорцизм или танцы кагура, которые обильно перемежаются клоунадой, или просто получает удовольствие от большого скопления людей. Один англичанин, живший в Японии, процитировал стихотворение Вильяма Блейка, которое он всегда вспоминал во время японских праздников:

Вот ежели в церкви дадут нам винца

Да пламенем жарким согреют сердца,

Я буду молиться весь день и всю ночь,

Никто нас из церкви не выгонит прочь.²

Религия в Японии в целом не требует аскезы, поэтому профессионально посвящают себя ей немногие. Зато очень популярно религиозное паломничество, которое также стало в Японии любимым видом отдыха.

Таким образом, политики Мэйдзи четко ограничили области функционирования государства в управлении и государственного синто в сфере религии. Другие сферы они оставили на усмотрение людей, но себе как высшим чиновникам новой иерархии обеспечили доминирующее положение в делах, которые, по их мнению, прямо касались государства. В организации вооруженных сил они решали ту же проблему. Отказавшись, как и в других сферах, от старой кастовой системы, в армии они пошли дальше, чем в гражданской жизни. Они отменили в вооруженных силах даже уважительную японскую лексику, хотя, конечно, на деле старое словоупотребление сохраняется. Кроме того, в армии практика производства в офицерский чин на основании заслуг, а не происхождения, была распространена в такой степени, что подобного трудно было бы достичь в других сферах. Репутация армии среди японцев в этом отношении высока и, разумеется, заслуженна, и это определенно было лучшим доступным средством, чтобы обеспечить народную поддержку новой армии. Вдобавок роты и взвода формировались из земляков, и военная служба в мирное время проходила недалеко от дома. Это означало не только сохранение местных связей, но и то, что каждый человек, который проходил армейскую подготовку, на протяжении двух лет находился во взаимоотношениях между офицерами и личным составом, между старослужащими и новобранцами, которые замещали взаимоотношения между самураями и крестьянами, или между богатыми и бедными. Армия во многих отношениях работала как демократический нивелир, и во многом это была действительно народная армия. В то время как в большинстве других стран армия служила твердой рукой, поддерживающей статус-кво, в Японии симпатия армии к рядовому крестьянину сплотила ее для частых протестов против финансовых воротил и промышленников.

Возможно, японские политики и не одобряли всех последствий создания народной армии, но они считали, что превосходство армии в иерархии нужно обеспечивать не на этом уровне. Своей цели они достигли нововведениями в самых высоких сферах, которые не были прописаны в конституции, но которые осуществляли на практике как уже общепризнанную независимость верховного командования от гражданского правительства. Министры армии и флота, в отличие от, например, глав министерств иностранных и внутренних дел, имели прямой доступ к императору и потому могли использовать его имя в своих интересах. Им не было необходимости информировать своих гражданских коллег из кабинета министров или консультироваться с ними. Они могли воспрепятствовать формированию кабинета, которому не доверяли, при помощи простой уловки, состоявшей в запрете генералам и адмиралам занимать военные должности в кабинете. Без высших офицеров действительной службы на постах министров армии и флота кабинет существовать не мог: эти посты нельзя было занимать гражданским лицам или офицерам в отставке. Аналогично, если вооруженные силы были недовольны каким-либо актом министерства, они могли стать причиной его роспуска, отозвав из кабинета своих представителей. На этом высшем политическом уровне военная верхушка обеспечила себе отсутствие всяческих помех. Если бы ей нужны были дополнительные гарантии, одну из них предусматривала конституция: «Если парламент не справляется с утверждением внесенного проекта бюджета, в распоряжение правительства на текущий год автоматически поступает бюджет прошлого года». Применение армии для оккупации Манчжурии, когда министерство иностранных дел обещало, что этого не произойдет, было только одним из случаев, когда армейская иерархия успешно поддерживала полевых командиров в отсутствие согласованной политики кабинета. Как в других сферах, так и в армии: где дело касается иерархических преимуществ, японцы склонны мириться со всеми последствиями не потому, что согласны с политическим курсом, но потому что не одобряют нарушения границ между прерогативами.

В сфере промышленного развития Япония также следовала курсом, который не имеет параллелей ни в одной западной стране. «Их превосходительства» вновь затеяли игру и установили правила. Они не только планировали, но развивали и финансировали за государственный счет те отрасли, которые сочли необходимыми. А организовала и возглавила эти отрасли промышленности государственная бюрократия. Пригласили иностранных специалистов, а японцев послали учиться за границу. Затем, когда по их словам, в этих отраслях «организация наладилась, и бизнес стал процветать», правительство передало их в распоряжение частных фирм. Их постепенно продавали по «смешной цене»¹ избранной финансовой олигархии – знаменитым дзайбацу, главным образом семьям Мицуи и Мицубиси. Политики решили, что промышленное развитие является слишком важным вопросом для Японии, чтобы его можно было доверить закону спроса и предложения или свободному предпринимательству. Но эта политика никоим образом не была связана с социалистической догмой – плоды пожинали именно дзайбацу. Япония добилась того, что с минимумом проб и ошибок были созданы те отрасли, которые она считала нужными.

Такими средствами Японии удалось видоизменить «нормальную последовательность исходной точки и последующих стадий капиталистического производства».² Вместо того чтобы начинать с производства товаров потребления и легкой промышленности, она первым делом взялась за тяжелую индустрию. Арсеналы, верфи, металлургия, железнодорожное строительство имели приоритет и быстро были доведены до высшей степени технического совершенства. Они не были полностью переданы в частные руки, и крупные военные производства остались в подчинении правительственной бюрократии, финансируясь со специальных правительственных счетов.

Во всех этих отраслях промышленности, которым правительство отдавало приоритет, мелкий торговец или не принадлежащий к бюрократии менеджер не имели «подобающего места». Здесь действовало только государство и доверенные, политически предпочтительные финансовые дома. Но, как и в других сферах японской жизни, свободная зона также была представлена в промышленности. Существовали «невостребованные» отрасли, которые работали с минимальной капитализацией и максимальным использованием дешевого труда. Эти легкие отрасли как раньше, так и теперь обходятся без современных технологий. Они работают на том принципе, который мы в Соединенных Штатах называем «домашней потогонной системой». Мелкий производитель покупает сырье, отдает его семье или небольшой мастерской из четырех–пяти работников, забирает обратно, снова отдает для следующей стадии обработки и, в конце концов, продает готовую продукцию торговцу или экспортеру. В 1930-х годах в Японии таким способом – в мастерских и на дому с персоналом, меньшим пяти человек – работало не менее 53 % всех занятых в промышленности лиц.¹ Многие из этих рабочих придерживаются старых патриархальных обычаев ученичества и среди них также много матерей, которые в больших японских городах занимаются сдельной работой на дому – с ребенком, привязанным за спиной.

Такая двойственность японской промышленности столь же существенно отражается на японском образе жизни, как двойственность в сфере управления или религии. Получается, словно бы японские политики решили, что стране нужна финансовая аристократия по аналогии с иерархией в других сферах, и они создали для нее стратегическую промышленность, выбрали политически предпочтительные торговые дома и связали их в «подобающих местах» с другой иерархией. В их управленческие планы не входила ликвидация в дальнейшем этих крупных финансовых домов, и дзайбацу пользовались некоторого рода длительным патернализмом, что обеспечивало им не только прибыль, но и высокое место. Из-за старинной традиции отношения японцев к прибыли и деньгам, финансовая аристократия с неизбежностью должна была подвергнуться нападкам со стороны населения, но правительство делало все возможное для приведения ее в соответствие с принятой идеей иерархии. Однако правительство не вполне преуспело в этом, поскольку дзайбацу подвергались критике со стороны так называемых армейских групп «молодых офицеров» и со стороны сельского населения. Тем не менее, следует заметить, что острие японского общественного мнения направлено не против дзайбацу, а против нарикин. Нарикин часто переводят как «нувориш», но это не совсем точно отражает отношение к ним японцев. В Соединенных Штатах нувориш – это в сущности «новичок»; над ним смеются, потому что он неуклюж и не успел приобрести определенного лоска. Однако этот уязвимый момент уравновешивается согревающим душу достоинством, что он, родившийся в бревенчатой лачуге и ездивший в свое время на муле, взял под контроль нефтяные миллионы. Но в Японии термин нарикин взят из японских шахмат и означает пешку, вышедшую в ферзи. Эта пешка неистовствует на доске как «большая шишка». Но она не имеет на это иерархического права. Считается, что нарикин приобрел свое богатство, обманывая или эксплуатируя других, поэтому резкое отношение к нему не идет ни в какое сравнение с отношением в Соединенных Штатах к «своему парню, который чего-то достиг». Япония обеспечила место для большого богатства в иерархии и примирилась с ним, но если богатство добывается вне подобающего места, японское общественное мнение будет против него.

Таким образом, японцы упорядочивают свой мир с постоянной оглядкой на иерархию. В семейных и личных отношениях подобающее поведение диктуется возрастом, поколением, полом и классом. В управлении, религии, армии и промышленности полномочия строго разделены в соответствии с иерархией, когда ни высший, ни низший не могут безнаказанно нарушить свои прерогативы. Пока соблюдается «подобающее место», японцы действуют не протестуя. Они чувствуют себя в безопасности. Конечно, зачастую не в том смысле, что защищен их коренной интерес, но в том, что «безопасно» принимать иерархию как закон. Это столь же характерно для их мировоззрения, как вера в равенство и свободное предпринимательство для американского.

Однако Япония получила по заслугам, как только попыталась экспортировать свою формулу «безопасности». Дома иерархия соответствовала народным представлениям, потому что именно она их сформировала. Но амбиции могли оставаться только такими, какими сформировались в этом уголке планеты, и для экспорта не подошли. Другие нации отвергли высокопарные японские претензии как дерзость и зло. И все же, японских офицеров и солдат продолжало поражать в каждой оккупированной стране, что жители не приветствуют их прихода. Разве Япония не предлагала им пусть скромное, но место в иерархии, и разве иерархия не желательна даже для тех, кто находится на ее низших ступенях? Их вооруженные силы продолжали один за другим выпускать серии пропагандистских фильмов, которые изображали «любовь» китайцев к Японии в образе отчаявшихся и запутавшихся китайских девушек, обретающих счастье, влюбляясь в японского солдата или инженера. В этом состоит громадная разница между японской версией завоевания и нацистской, хотя в результате она оказалось столь же неудачной. Они не могли требовать от других наций того, чего можно было требовать от себя. Полагать иначе оказалось ошибкой. Они не смогли понять, что японская система морали, которая приучила их «занимать подобающее место», в других местах и для других наций оказалась неуместной. Она свойственна только Японии. Притом японские писатели настолько принимают эту систему этики как должное, что не пишут о ней, а сделать необходимо это, чтобы можно было понять японцев.