[4449]Dworkin

Чем более ограниченной является область действия принципа, тем с большей вероятностью его можно назвать абсолютным. Даже наиболее искушенные философы могли бы, к примеру, считать, что со стороны правительства всегда будет несправедливым ничем не вызванное оскорбление какой-то категории граждан. Милль полагал, что его принцип также имеет достаточно ограниченную область действия, чтобы быть абсолютным, и, хотя он мог ошибаться в этом, его едва ли стоит по этой причине обвинять в бесхитростности или фанатизме.

Допущенное мисс Химмельфарб смешение области действия и силы миллевского принципа имеет своим следствием курьезные аргументы в заключительной части ее книги. По ее словам, в последние годы либералы довели этот принцип до его логической крайности, и это означает, что они еще не усвоили, что «абсолютная свобода может полностью развратить» и что «население, не способное уважать принципы благоразумия и умеренности, неизбежно ведет себя настолько неблагоразумно и неумеренно, что нарушает все остальные принципы, в том числе и принцип свободы». Однако из ее собственного изложения с трудом усматривается какая-либо связь между позицией Милля и общественными беспорядками. Например, она говорит, что радикальная «контркультура» превозносит стихийность, и на этом основании настаивает, что она является творением Милля. Вместе с тем, она признает, что язык, которым выражает себя эта «контркультура», больше подчеркивает общность, чем индивидуальность. Она могла бы добавить, что приверженцы «контркультуры» с особым презрением относятся к либерализму вообще и к Миллю в частности и отдают намного больше предпочтения таким писателям, как Маркузе, резкое неприятие которым очерка «О свободе» близко им по духу.

Другие приводимые ею подтверждения морального разложения общества сводятся к известным примерам откровенного сексуального поведения. Верно, законы, преследующие гомосексуалистов, были смягчены, порнофильм «Deep Throat» был показан без купюр во многих городах, и сегодня гораздо чаще встретишь обнаженных купальщиков на пляжах, чем прежде,

Однако это не представляет угрозы какому-либо принципу справедливости. Подлинный ущерб свободе был нанесен, когда Гарвард отказался, а Йель оказался неспособным предоставить профессору Шокли возможность выступить, но это произошло не из-за избытка, а из-за недостатка нашего внимания к тому, что говорит Милль.

По мнению мисс Химмельфарб, подобные изменения в сексуальных нравах являются предвозвестником или симптомом более общей социальной анархии и беззакония. Она полагает, что Милль сформулировал новую и всеобъемлющую идею свободы;

353

что предложенное им различие между решениями человека, касающимися его самого, и решениями, касающимися других, является чисто произвольным и нелогичным и что оно было проведено с тем, чтобы положить пределы этой разрушительной идее; но поскольку это различие провести нельзя, данная идея должна вскоре обернуться насилием и анархией, тем полным развращением, которое гарантируется абсолютной свободой. Эту риторику в последней трети книги мисс Химмельфарб можно объяснить только ее убеждением в том, что принцип Милля обладает внутренней логикой и неизбежными последствиями и что его область действия и сила должны быть абсолютными.

Однако ее аргументация, при всех других недостатках, обнаруживает колоссальное непонимание ею очерка «О свободе»; она смешивает два понятия свободы и приписывает Миллю не то, которое он развивает в этом очерке. Она не различает идею свободы как вольности, выражающую ту степень, в какой человек свободен от социальных и правовых ограничений делать то, что он пожелает, и идею свободы как независимости, выражающую независимое и равноправное, а не подчиненное положение человека. Разумеется, эти две идеи тесно связаны между собой. Если человека сильно сковывают правовые и социальные ограничения, то это, по меньшей мере, убедительно свидетельствует о том, что он занимает политически подчиненное положение по отношению к некоторой группе, которая использует свою власть над ним для навязывания ему этих ограничений. Тем не менее, эти две идеи имеют очень важные различия.

Понятие свободы как вольности не позволяет провести границу между разными формами поведения. Любой запретительный закон урезывает свободу гражданина, понимаемую как вольность: справедливые законы (например, законы, запрещающие убийства) ограничивают свободу точно так же и, возможно, даже в большей мере, как и несправедливые законы (например, законы, запрещающие политические выступления). В связи с любым таким законом встает вопрос не о том, ущемляет ли он свободу, ибо он действительно ее ущемляет, а о том, оправдано ли это ущемление какими-либо конкурирующими ценностями, например, равенством, безопасностью или общественным удобством. Если философ-обществовед придает очень высокое значение свободе как вольности, его могут понять так, будто он ставит относительно низко эти конкурирующие ценности. Если, к примеру, он отстаивает свободу слова, выдвигая некоторый общий аргумент в пользу вольности, то тем самым он также выступает в поддержку, по крайней мере pro tanto1, свободы создавать монополии или крушить витрины магазинов.

1 В такой же мере, соответственно, пропорционально (лат.). — Прим. пер.

определить это различие и почему он проводил его по-разному в разных случаях. Он признавал то, чему всегда столь много внимания уделяли его критики: любой поступок, каким бы личным он ни был, может иметь важные последствия для других людей. Он отмечал, к примеру, что, если человек беспробудно пьет, это доставляет боль другим мужчинам и женщинам, которые не могут равнодушно смотреть, как он впустую растрачивает свою жизнь. Тем не менее решение человека в отношении пьянства касается его самого не потому, что оно не имеет последствий для общества или эти последствия не важны, а потому, что они проявляются, как говорит Милль, через личность того, кто совершает эти действия. Мы не могли бы признать за обществом право не испытывать сочувствия или сожаления, не признав одновременно его право решать, какими, как личности, должны быть члены общества, а это право Милль считал несовместимым со свободой.

Как только проведено различие между двумя понятиями свободы, сразу рушится довод мисс Химмельфарб о том, что Милль в других своих работах противоречит очерку «О свободе». Она приводит, например, отрывок из одной его ранней работы:

«Свобода в своем исходном смысле означает свободу от ограничений. В этом отношении любой закон, любая норма морали направлены против свободы. Только деспот, над которым не властны ни законы, ни моральные нормы, обладает полной свободой действий. Правительственная мера, следовательно, не является обязательно плохой только потому, что она противоречит свободе; ее осуждение на этом основании ведет к смешению идей».

Под «исходным» смыслом понятия свободы юный Милль, несомненно, имел в виду свободу как вольность, и ничто в этом отрывке не противоречит очерку «О свободе» ни духом, ни буквой. Мисс Химмельфарб также приводит отрывки из очерка о Кольридже, где Милль среди задач, которые призвано решать воспитание в добропорядочном обществе, указывает развитие у человека «привычки, а значит, и способности подчинять свои личные побуждения и стремления тому, что считается интересами общества...» Однако, воспитывая в людях способность считаться с целями общества, мы приучаем их признавать определенные границы для вольности и уважать интересы других людей, но отнюдь не ставить себя в зависимость от этих интересов, когда они не затрагиваются.

Мисс Химмельфарб отмечает, что Милль в той же работе с одобрением говорит о национальном чувстве как об общепринятой общественной философии. По ее мнению, такое национальное чувство идет вразрез с индивидуальностью, отстаивае-

356

мой в очерке «О свободе». Однако она не упоминает, что Милль тут же оговаривается: «единственной формой проявления [этого] чувства в будущем» скорее всего будет общее уважение к «принципам индивидуальной свободы и общественного равенства, как оно воплощается в установлениях, которые еще нигде не существуют или существуют только в зачаточном виде». Не упоминается ею и то, что в очерке о Кольридже Милль характеризует воспитание и национальное чувство не как некоторые компромиссы с целями свободы (в понимании philosophel), а как условия достижения этих целей, как условия, необходимые для сохранения «силы и мужественности характера». Все работы, упоминаемые мисс Химмельфарб, скорее подтверждают, чем противоречат высказанной в очерке «О свободе» идее о том, что независимость личности следует отличать от вольности и анархии и что она составляет особое и очевидное условие справедливого общества.

Если бы она понимала это, то не стала бы повторять нелепое утверждение о том, что истинные либералы должны уважать и экономическую свободу, и свободу мысли, равно как не стала бы обвинять социалиста Милля в том, что и в этом вопросе он занимает непоследовательную позицию. Экономическую свободу и свободу мысли можно ставить на одну доску только в том случае, если под свободой понимается вольность; если же под свободой понимать независимость, то эти два вида свободы имеют очевидные различия и в чем-то являются несовместимыми.

Верховный Суд спутал эти две идеи, когда несколько десятилетий назад на какое-то время принял решение о том, что, если Конституция защищает свободу вообще, то она защищает и свободу работодателя нанимать рабочих на любых, угодных ему, условиях. Консерваторы смешивают эти идеи, когда и к сексуальной независимости, и к политическому насилию применяют понятие «вседозволенности», полагая, что различаются они только по степени. Радикалы смешивают эти идеи, когда отождествляют либерализм с капитализмом, полагая, таким образом, что индивидуальные права повинны в социальной несправедливости. Собрание трудов Милля — не источник подобной путаницы, а противоядие от нее.

1 Философ (франц.). — Прим. пер.

Г л а в а 1 2

Какие у нас есть права?

1. Нет права на свободу

Есть ли у нас право на свободу1? Томас Джефферсон полагал, что есть, и с его времени право на свободу было в ходу значительно больше, нежели конкурентные ему и упомянутые Джефферсоном права на жизнь и стремление к счастью. Свобода (liberty) дала свое имя наиболее влиятельному политическому движению прошлого столетия, и многие из тех, кто сегодня ни во что не ставят либералов, оправдывают свое отноше-

ние к ним тем, что либералы недостаточно борются за свободу. Разумеется, почти все признают, что свобода — это не единственное политическое право и что, стало быть, мы должны ограничивать требования свободы, например в пределах, обеспечивающих защиту безопасности и собственности других людей. Тем не менее велико единодушие в поддержке того или иного права на свободу, хотя это, как я постараюсь показать в настоящей главе, является заблуждением.

Право на свободу пользуется популярностью у всех разнообразных политических сил. Риторика свободы вдохновляла все радикальные движения — от интернациональных освободительных войн до кампаний, проводимых в защиту сексуальной свободы и за освобождение женщин. Еще более выдающиеся услуги свобода оказывала консерваторам. Даже умеренные социальные преобразования, выдвинутые антимонополистическим и тред-юнионистским движениями или предусматривавшиеся политикой «нового курса» на ее начальном этапе, встречали противодействие по той причине, что они ущемляли право на свободу. По этой же причине в недавнем прошлом натолкнулись на ожесточенное сопротивление и те, кто попытался в Америке добиться расовой справедливости такими методами, как перевозка черных и белых школьников2, и те, кто старался добиться социальной справедливости в Великобритании посредством ограничений на частное образование.

Фактически, стало привычным видеть в великих социальных вопросах внутренней политики, и прежде всего в расовом

1В этом эссе я употребляю слово «свобода» в значении, которое Исайя Берлин назвал «негативным».

2Имеется в виду перевозка школьников в школы других районов в целях социальной и расовой интеграции. — Прим. пер.

358

вопросе, выражение конфликта между требованиями свободы и равенства. Бытует мнение, что хотя бедные, негры, необразованные и неквалифицированные, возможно, и имеют абстрактное право на равенство, но вместе с тем состоятельные, белые, образованные и квалифицированные имеют право на свободу. Какие бы усилия в борьбе за социальные преобразования в поддержку первой совокупности прав мы ни предпринимали, необходимо учитывать и соблюдать вторую совокупность прав. За исключением экстремистов, все, следовательно, признают необходимость компромисса между равенством и свободой. Любое важное социальное законодательство — касается ли оно налоговой политики или интеграционных планов — испытывает на себе воздействие предполагаемого конфликта между этими двумя целями.

Именно этот предполагаемый конфликт между равенством и свободой я имел в виду, когда спрашивал, есть ли у нас право на свободу, как полагают Джефферсон и все остальные. Это ключевой вопрос. Если свобода выбирать себе школы, наемных работников или соседей — это просто то, чего мы все хотим, как хотим кондиционирования воздуха или омаров, то тогда мы не имеем права цепляться за эти свободы как за некий противовес признаваемым нами правам других людей на равную долю уважения и ресурсов. Но если мы можем утверждать, что мы не просто хотим этих свобод, но что у нас есть на них право, то тогда мы, по крайней мере, заложили основание для того, чтобы требовать компромисса.

Сейчас, к примеру, существует движение в поддержку предложенной поправки к Конституции Соединенных Штатов, которая гарантировала бы каждому школьнику законное право посещать «соседнюю школу» и тем самым лишала бы юридической силы перевозку школьников. Предположение о том, что соседние школы наряду с судами присяжных принадлежат к числу конституционных ценностей, кажется нелепым, но только не тем многим американцам, для которых принудительная перевозка школьников в такой же мере является нарушением основополагающего права на свободу, в какой было надругательством над равенством сегрегированное школьное образование. Но это представляется мне абсурдным; в действительности, мне кажется абсурдным само предположение о том, будто мужчины и женщины обладают каким-то общим правом на свободу, по крайней мере, в том смысле, в каком понимают свободу ее поборники.

Я имею в виду традиционное определение свободы как отсутствия налагаемых правительством ограничений на то, что человек мог бы при желании совершить. Исайя Берлин в наиболее известном современном эссе о свободе сформулировал

359

это так: «Значение, в каком я употребляю термин "свобода", предполагает не просто отсутствие сорванных намерений, но отсутствие препятствий для любого возможного выбора или действия — отсутствие преград на дорогах, которыми человек, возможно, решит пройти». Для этого представления о свободе как о вольности не важно, какие разнообразные действия человек мог бы совершить, какими разнообразными дорогами он мог бы при желании пройти. Свобода человека урезается, когда мы препятствуем ему высказываться или заниматься любовью так, как он того желает, но его свобода ущемляется и тогда, когда мы препятствуем ему убивать или бесчестить других людей. Эти последние ограничения, вероятно, оправданны, но только потому что они служат необходимым компромиссом для защиты свободы или безопасности других людей и отнюдь не потому что сами по себе они не посягают на независимую ценность свободы. Бентам говорил, что любой закон есть «нарушение свободы», и хотя некоторые из этих нарушений могут быть необходимыми, было бы заблуждением представлять их как ненарушения вовсе. В этом нейтральном всеобъемлющем смысле вольности свобода со всей очевидностью составляет конкуренцию равенству. Законы нужны для защиты равенства, и неизбежно законы представляют собой компромиссы относительно свободы.

Либералов вроде Берлина удовлетворяет нейтральное понятие свободы, поскольку оно, как им представляется, способствует ясному мышлению. Оно позволяет точно определить, что утрачивается, возможно, неминуемо, когда люди соглашаются на ограничения своих действий во имя какойто другой цели или ценности. С этой точки зрения, было бы несносной путаницей употреблять понятие свободы в том его значении, когда потеря свободы усматривалась бы только в случаях воспрепятствования действиям, которые люди считают необходимым совершить. Это позволило бы тоталитарным правительствам выдавать себя за либеральные на том основании, что они препятствуют людям совершать только дурные поступки. Хуже того, это лишало бы ясности наиболее отличительную идею либеральной традиции, согласно которой посягательство на свободный выбор человека, препятствующее ему совершить действия, которые он мог бы при желании совершить, само по себе наносит ущерб человечеству — зло, которое можно оправдать, но никогда нельзя сгладить с помощью иных ценностей. Для истинного либерала хорошее правительство должно с сожалением относиться к любому ограничению свободы и соглашаться только на минимум ограничений, необходимый для соблюдения других прав своих избирателей.

360

Однако вопреки этой традиции мне представляется, что нейтральное понятие свободы больше порождает путаницы, нежели устраняет, в особенности, когда оно используется в сочетании с той популярной и вдохновляющей идеей, что мужчины и женщины имеют право на свободу. Ибо мы можем отстаивать эту точку зрения, только до такой степени ослабив идею прав, что право на свободу становится едва ли достойным того, чтобы его иметь.

Термин «права» употребляется в политике и в философии во многих разных значениях, часть из которых я попытался разъяснить в другом месте1. Чтобы наш вопрос о том, имеем ли мы право на свободу в ее нейтральном понимании, был осмысленным, мы должны остановиться на каком-то одном значении «прав». Было бы нетрудно найти такое значение этого термина, которое позволило бы нам с уверенностью утверждать, что у нас есть право на свободу. Мы могли бы, к примеру, сказать, что человек имеет право на свободу, если в его интересах обладать свободой, то есть если он желает иметь свободу или для него было бы благом иметь ее. Я готов согласиться, что в этом смысле граждане имеют право на свободу. Но тогда я должен был бы признать, что в этом смысле они имеют право, по крайней мере в большинстве случаев, и на ванильное мороженое. Более того, эта моя уступка в отношении свободы имела бы ничтожную ценность в случае политических разногласий. Например, я хотел бы в значительно более сильном смысле утверждать, что люди имеют право на равенство, что они не просто желают равенства, но что у них есть на него право, и для меня, следовательно, из констатации желания некоторых мужчин и женщин иметь свободу не вытекала бы необходимость компромисса для осуществления мер, которые, по моему убеждению, нужны для соблюдения равенства в отношении других мужчин и женщин, имеющих на него право.

Чтобы право на свободу действительно играло ту роль, которая уготована ему в политических дебатах, оно должно, следовательно, быть правом в значительно более сильном смысле. В главе 7 я дал определение прав в сильном смысле, охватывающее, как мне представляется, требования, которые выдвигают люди, когда апеллируют к своим политическим и моральным правам. Я не намерен повторно излагать здесь свой анализ, но лишь подытожу его таким образом. Реализуемое требование права в сформулированном мною сильном смысле имеет следующие следствия. Если человек имеет на что-то

1 См. главу 7.

361

право, то правительству было бы несправедливо отказывать ему в этом праве, даже если бы этот отказ отвечал общим интересам. Это истолкование прав (которое можно было бы назвать антиутилитаристским понятием прав), как мне представляется, очень близко по значению тому понятию прав, которое в последние годы в основном и фигурировало в политико-пра- вовых трудах и доводах. Оно является отличительной особенностью той концепции индивидуальных прав как противовеса государству, которая составляет, к примеру, сердцевину конституционной теории в Соединенных Штатах.

Не думаю, что о праве на свободу было бы очень уместно упоминать или оно пользовалось бы большим весом в политической аргументации, если бы оно опиралось на какое-то более слабое значение прав. Однако, если мы выберем именно это истолкование прав, то тогда станет совершенно очевидным, что никакого общего права на свободу как такового не существует. У меня нет политического права ехать по Лексингтон авеню в сторону от центра. Если правительство принимает решение об одностороннем движении по Лексингтон авеню в сторону центра, достаточным оправданием этому решению служит то, что оно отвечает общим интересам, и было бы неразумно утверждать, что по какой-то причине это решение все же несправедливо. Огромное большинство законов, урезающих мою свободу, имеют своим оправданием утилитаристские соображения, такие как общий интерес или общее благосостояние. Даже если, как полагает Бентам, каждый из этих законов уменьшает мою свободу, все же они не отнимают у меня ничего такого, на что я имею право. В случае одностороннего движения было бы неуместно говорить, что хотя у меня есть право ездить по Лексингтон авеню в сторону от центра, тем не менее в силу особых причин у правительства есть оправдание действовать вопреки этому моему праву. Это представляется нелепым, поскольку для введения подобных законов правительство не нуждается ни в каком специальном оправдании — а лишь хоть в каком-нибудь оправдании. Поэтому если мое политическое право на свободу понимать так, что любой ограничивающий закон уменьшает или посягает на него, то я могу иметь это право, но только в том слабом смысле прав, когда так называемое право на свободу вовсе не составляет конкуренции для таких сильных прав, как право на равенство. В любом сильном смысле, когда право на свободу могло бы составить конкуренцию праву на равенство, никакого общего права на свободу вообще не существует.

Здесь могут возразить, что я превратно понял тезис о существовании права на свободу. Он вовсе не означает, что существует право на всю свободу, но только лишь на важные или

362