[4449]Dworkin

откровенно высказываться по различным политическим вопросам, значит, правительство поступает неправильно, когда объявляет такое мое поведение незаконным, пусть даже считая, что это в общих интересах. Если правительство все-таки объявит мои действия незаконными, то оно еще раз поступит неправильно, когда применит этот закон против меня. Мое право по отношению к государству означает, что со стороны правительства неправильно будет не давать мне высказываться; и запрет на мои высказывания не становится правильным оттого только, что правительство уже сделало первый шаг.

Конечно, из данного рассуждения не ясно, какими именно правами обладают граждане по отношению к государству. В нем ничего не говорится о том, входит ли право на участие в демонстрациях составной частью в право на свободу слова. Но в этом рассуждении подразумевается, что принятие того или иного закона не может повлиять на подобные права граждан, а это чрезвычайно важный момент, потому что он указывает, как индивид вправе относиться к своему собственному решению в случае, когда речь идет о гражданском неповиновении.

Как консерваторы, так и либералы полагают, что все граждане в добропорядочном обществе обязаны повиноваться закону, каким бы он ни был. Отсюда проистекает характерное для ортодоксальной позиции положение об «общем долге», и хотя либералы считают, что иногда этот долг можно «не принимать во внимание», но и они согласны с тем, что этот долг повиновения закону сохраняется в каком-то подчиненном виде, и потому человек поступает правильно, принимая наказание в знак признания этого долга. Но этот общий долг очень плохо согласуется с признанием в обществе индивидуальных прав. Если человек считает, что имеет право на участие в демонстрациях, то он должен также считать, что со стороны государства было бы неправильно ему препятствовать, не важно, имеется на этот счет закон или нет. Если он вправе так считать, то глупо говорить о долге повиноваться закону как таковому или о долге принимать наказание, налагать которое государство не имеет никакого права.

Консерваторы будут возражать против моего упрощенного изложения их позиции. Они скажут, что, даже если со стороны правительства было неправильно принять тот или иной закон, например, закон, ограничивающий свободу слова, существуют независимые причины, оправдывающие проведение в жизнь этого закона, раз он был принят. Когда закон запрещает демонстрации, говорят они, в игру вступает принцип более важный, чем право индивидов на свободу слова, а именно принцип уважения к закону. Если какой-то закон, пусть даже и

263

плохой, не проводится в жизнь, это ослабляет уважение к закону в целом, отчего страдает все общество. Поэтому, когда подобные высказывания объявляются преступлением, индивид утрачивает свое моральное право свободно высказываться, и государство обязано, ради общего блага и общей пользы, применить против него соответствующий закон.

Но это рассуждение, хоть оно и популярно, выглядит правдоподобным только в том случае, если забыть, что имеют в виду, когда говорят о наличии у индивида какого-либо права по отношению к государству. Далеко не очевидно, что гражданское неповиновение ослабляет уважение к закону, но даже если предположить, что ослабляет, сам этот факт не имеет никакого отношения к делу. Перспектива извлечения утилитаристской пользы не дает оснований препятствовать человеку делать то, на что он имеет право, а ведь предполагаемая в данном случае польза — рост уважения к закону — это просто утилитаристская польза. Нет смысла похваляться тем, что у нас уважаются права личности, если мы ради них ничем не жертвуем, а в данном случае жертва должна состоять в том, чтобы отказаться от незначительных благ, которые последуют для страны, если не принимать во внимание эти права, когда они оказываются неудобными. Таким образом, общее благо не может служить весомым основанием для ущемления прав, даже если благо, о котором идет речь, — это возросшее уважение к закону.

Но, возможно, я ошибаюсь, предполагая, что довод об уважении к закону представляет собой всего лишь ссылку на общую пользу. Я говорил, что у государства могут найтись другие основания для того, чтобы не принимать в расчет или ограничивать индивидуальные права, и прежде чем отвергать консервативную позицию, мы должны спросить: не применимы ли в данном случае какие-либо из этих других оснований? Наиболее важное и менее всего осознаваемое из этих оснований связано с понятием конкурирующих прав, которые окажутся под угрозой, если не ограничить то право, о котором идет речь. Помимо личных прав на свободу от вмешательства государства у граждан есть еще и личные права на защиту со стороны государства, и может так случиться, что государству придется выбирать между этими двумя видами прав. Например, закон о диффамации ограничивает личное право каждого человека откровенно высказывать свое мнение, поскольку этот закон требует, чтобы человек имел веские основания для своих высказываний. Но этот закон оправдан даже в глазах тех, кто считает, что он нарушает личные права граждан; его оправдывает тот факт, что он защищает право других граждан на то, чтобы их репутацию не губили чьи-то легкомысленные высказывания.

264

Индивидуальные права, признаваемые в нашем обществе, часто вступают в подобный конфликт, и когда это происходит, на долю государства выпадает задача разрешения конфликта. Если государство сделало правильный выбор и защитило более важное право за счет менее важного, то понятие прав не ослабляется и не обесценивается; это случилось бы, если бы государство, напротив, не сумело защитить более важное из этих двух прав. Поэтому мы должны признать, что у государства есть основания для того, чтобы ограничивать некоторые права, если конкурирующие права обоснованно считаются более важными.

Может ли консерватор воспользоваться этим фактом? Возможно, он станет утверждать, что я неверно охарактеризовал его аргументацию как апеллирующую к общему благу, поскольку на самом деле она апеллирует к конкурирующим правам, а именно к моральному праву большинства на проведение в жизнь существующих законов или к праву общества на поддержание порядка и безопасности на желательном для него уровне. Вот с этими-то правами сказал бы консерватор, и следует сопоставлять право индивида делать то, что запрещает несправедливый закон.

Но и этот новый аргумент создает путаницу, поскольку он опирается на еще одну неоднозначность в высказываниях о правах. Мы, действительно, говорим о «праве» общества делать то, что оно считает нужным, но это не то «конкурирующее право», которое могло бы оправдать ущемление прав индивида по отношению к государству. Существование прав индивида по отношению к государству оказалось бы под угрозой, если бы государство могло пренебрегать ими, апеллируя к праву демократического большинства поступать по своей воле. Права по отношению к государству должны иметь силу даже в том случае, если большинство считает неправильными те действия, которые защищаются данными правами, и даже если эти действия в чем-то ухудшают положение большинства. Если мы утверждаем, что общество имеет право предпринимать любые действия, служащие общему благу, или сохранять условия, в которых желает жить большинство, и если при этом мы подразумеваем, что такого рода права дают основание пренебрегать любыми правами индивида по отношению к государству, которые могут вступить с ними в конфликт, то получается, что мы попросту аннулируем эти последние права.

Для того, чтобы сохранить права индивидов по отношению к государству, мы должны признавать в качестве конкурирующих прав только права других членов общества как индивидов. Следует различать «права» большинства как такового, которые не могут служить основанием для пренебрежения индивиду-

265

альными правами, и личные права отдельных представителей этого большинства, чьи интересы вполне могут приниматься во внимание. Здесь нужно использовать следующий критерий. Человек имеет конкурирующее право на защиту (с которым следует сопоставлять чье-то индивидуальное право на определенные действия), если этот человек вправе требовать защиты от государства, выступая при этом как индивид, и не важно, присоединится ли к его требованию большинство сограждан или нет.

Согласно этому критерию у человека не может быть права да проведение в жизнь всех законов государства. Он имеет право на проведение в жизнь только тех законов, например, уголовных, на принятие которых он имел бы право в том случае, если бы они еще не были приняты. Законы, запрещающие оскорбление человека действием, вполне могут относиться к этой категории законов. Если бы люди, не способные физически защитить себя, то есть нуждающиеся в защите со стороны полиции от насилия, составляли меньшинство в обществе, все равно были бы серьезные основания утверждать, что они имеют право на такую защиту. Но никак нельзя считать законы об обеспечении определенного уровня спокойствия в общественных местах или о ведении и финансировании войны с зарубежным государством основанными на индивидуальных

правах. Робкая дама не вправе требовать того спокойствия на улицах Чикаго, какое имеет место в настоящее время, и точно так же она не вправе требовать, чтобы молодых людей посылали на войну, которую она одобряет. Существуют законы, возможно, нужные законы, которые обеспечивают ей эти блага, но оправданием для этих законов, если их вообще можно оправдать, является общее желание большинства, а не личное право вышеупомянутой дамы. Следовательно, если эти законы ущемляют чье-то моральное право на выражение протеста или на личную безопасность, она не может ссылаться на свое конкурирующее право в оправдание такого ущемления. У нее нет личного права на принятие подобных законов, так же как нет и конкурирующего права на проведение их в жизнь.

Таким образом, консерватор не может выдвинуть аргумент, основывающийся на конкурирующих правах, но, возможно, он захочет воспользоваться другим доводом. Он может сказать, что у государства могут иметься основания для ограничения личных прав граждан в случае чрезвычайной ситуации, или когда таким путем можно избежать крупных потерь, или, возможно, обеспечить достижение какого-то значительного блага. Если нация, находится в состоянии войны, введение цензуры может быть оправдано, хотя это и нарушает право индивида высказывать свое мнение по спорным политическим вопросам.

266

Но чрезвычайность ситуации должна быть подлинной. Должна иметь место, по выражению Оливера Уэнделла Холмса, явная и настоящая опасность, и притом крупномасштабная.

Может ли консерватор утверждать, что при принятии закона, пусть даже и несправедливого, всегда имеется такого рода оправдание для проведения этого закона в жизнь? Он мог бы рассуждать приблизительно так. Если государство однажды признает, что оно может ошибаться, что законодатели могли принять, исполнительная власть — одобрить, а суды — оставить в силе закон, который на деле ущемляет какие-то важные права, то результатом такого признания станет не просто незначительное падение уважения к закону, а кризисное состояние общества. Граждане могут решить отныне соблюдать только те законы, которые они лично одобряют, а это анархия. Поэтому государство должно настаивать на том, что, каковы бы ни были права граждан до принятия некоторого закона и его подтверждения в суде, после этого права граждан определяются данным законом.

Но в таком рассуждении упускается из виду простейшее различие между тем, что может произойти, и тем, что произойдет на самом деле. Если мы будем умозрительными предположениями обосновывать чрезвычайный характер той или иной ситуации или решающее значение некоторого блага, то мы опять-таки аннулируем права. Как говорил Лернед Хенд, оценивая серьезность грозящего зла, необходимо делать скидку на вероятность его осуществления. Я не знаю реальных фактов свидетельствующих о том, что терпимое отношение к какомулибо виду гражданского неповиновения, основанная на уважении к морально-этической позиции неповинующихся, иногда бы вызвать рост такого неповиновения, не говоря уже о росте преступности в целом. Те, кто утверждают это, вероятно, опираются на нечеткие предположения о «заразности» обычных преступлений, но эти предположения сами по себе не доказаны и, во всяком случае, имеют мало отношения к делу. Представляется не менее правдоподобным, что терпимое отношение к гражданскому неповиновению будет способствовать росту уважения к официальным лицам и ко всей совокупности изданных ими законов, или, по крайней мepe, будет способствовать снижению темпов роста неуважения к ним.

Если бы вопрос заключался только в том, будет ли обществу хоть немного лучше от неукоснительного соблюдения законов, то государство должно было бы принимать решение, на основе имеющихся данных, и, возможно, в целом, ему было бы оправданно решить, что, действительно, так будет лучше. Но поскольку речь идет о правах, вопрос стоит совершенно иначе: приведет ли терпимость к разрушению общества и гро-

267

зит ли она принести чрезмерно большой вред? На мой взгляд, просто глупо полагать, будто имеющиеся данные говорят о вероятности или хотя бы возможности подобного результата.

Аргумент на основании чрезвычайной ситуации создает путаницу еще и в другом отношении. В нем предполагается, что государство обязательно должно занять одну из двух позиций: либо отдельный человек никогда не имеет права нарушать закон, либо он всегда имеет такое право. Я уже говорил, что всякое общество, претендующее на признание прав, должно отказаться от идеи общего долга соблюдать закон в любой ситуации. Это важно, поскольку отсюда следует, что не существует прямого способа удовлетворить притязания гражданина на то или иное право. Если гражданин утверждает, что имеет моральное право не служить в армии или право выражать свой протест тем способом, какой находит наиболее эффективным, то чиновник, который сочтет нужным ему ответить, а не просто силой принудить к повиновению, должен ответить на доводы этого гражданина; он не может просто сослаться на закон о призыве или на решение Верховного Суда, придавая им особое, не говоря уже, решающее значение. Иногда чиновник, добросовестно вникающий в морально-этические доводы гражданина, может прийти к выводу, что притязания этого гражданина небезосновательны или даже правильны. Но отсюда не следует, что он в любом случае придет, или что он обязан прийти, к такому выводу.

Нужно подчеркнуть, что все сказанное касается прав в сильном смысле и, следовательно, остаются открытыми важные вопросы о том, какие действия считать правильными. Если человек убежден, что имеет право нарушить закон, то он должен далее задать себе вопрос: правильно ли он поступит, осуществляя это свое право? Он не должен забывать, что разумные люди могут придерживаться разных мнений о том, действительно ли он обладает этим правом по отношению к государству, и, следовательно, имеет ли право нарушить закон; а значит, разумные люди могут вполне искренне не согласиться с ним. Он должен учесть различные возможные последствия своих действий, например, будут ли они связаны с насилием, а также другие соображения, которые в его ситуации окажутся значимыми; он не должен выходить за рамки прав, на которые может честно претендовать, и совершать действия, нарушающие права других граждан.

С другой стороны, если государственный чиновник, например, прокурор, считает, что гражданин не имеет права нарушать некоторый закон, то уже этот чиновник должен спросить себя, правильно ли он поступит, добиваясь соблюдения данного закона. В главе 8 я доказываю, что некоторые особенности

268

нашей системы права и, в частности, единство юридических и моральных вопросов в нашей Конституции означают, что граждане часто поступают правильно, осуществляя, как они считают, свое моральное право на нарушение закона, и прокуроры часто поступают правильно, когда не подвергают таких нарушителей судебному преследованию. Я не стану здесь забегать вперед, предвосхищая эти свои доводы; я только хочу спросить: существует ли связь между требованием, чтобы государство всерьез относилось к правам своих граждан, и основополагающим вопросом о том, в чем состоят эти права?

3.Спорные права

До сих пор наша аргументация была гипотетической: если человек обладает некоторым моральным правом по отношению к государству, это право должно перевешивать противоположные ему законодательные акты и судебные решения. Но здесь не указывается, в чем именно состоят права индивида, а, как известно, здравомыслящие люди часто расходятся во мнениях по этому вопросу. Есть ясные и определенные случаи, в отношении которых существует единодушие; например, почти все, кто верит в права, согласятся, что человек имеет моральное право высказываться по политическим вопросам (если его высказывания не носят провокационного характера) и что это важное право, которое государство должно всеми силами охранять. Но возникают значительные разногласия по поводу границ, в которых действуют такие «образцовые» права. В к? ^естве примера можно привести так называемый «закон о борьбе с беспорядками», примененный в знаменитом судебном деле прошлого десятилетия о Чикагской семерке.

Подсудимые обвинялись в том, что они сговорились пересечь границу штата с целью вызвать беспорядки. Это обвинение очень неопределенное, возможно, настолько, что его можно счесть неконституционным, но закон, по-видимому, относит к преступлениям эмоциональные высказывания о том, что ради достижения политического равенства может быть оправданно применение насилия. Защищает ли право на свободу слова подобного рода речи? Это, конечно, вопрос юридический^ поскольку он затрагивает Первую поправку к Конституции. Но это и морально-эти- ческий вопрос, потому что, как я уже говорил, в Первой поправке следует видеть попытку защитить некоторое моральное право. В задачи правительства входит «определение» моральных прав через законодательные акты и судебные решения, то есть, официальное установление тех пределов, в которых в правовой системе будут применяться моральные права. Именно такая задача

269

стояла перед Конгрессом при голосовании по закону о борьбе с беспорядками и перед Верховным Судом в бесчисленном количестве судебных дел. Как же следует различным государственным органам подходить к вопросу об определении моральных прав?

Прежде всего, необходимо осознавать, что любое их решение может оказаться ошибочным. Возможно, история и потомки решат, что они поступили несправедливо, хотя и считали себя правыми. Если они принимают свой долг всерьез, то должны постараться сократить возможности совершения ошибок и, следовательно, должны попытаться выяснить, где таится опасность ошибки.

Для этой цели можно выбрать одну из двух совершенно разных моделей. В первой модели рекомендуется устанавливать равновесие между правами индивида и требованиями общества в целом. Если государство ущемляет какое-либо моральное право (например, давая праву на свободу слова более узкое определение, чем того требует справедливость), то оно поступает несправедливо по отношению к индивиду. С другой стороны, если государство «раздувает» какое-то право (давая ему более широкое определение, чем того требует справедливость), то оно лишает общество какого-либо общего блага, обходиться без которого у общества нет никаких оснований, например, лишает его безопасности на улицах. Итак, ошибка как в ту, так и в другую сторону одинаково серьезна. Задача правительства — придерживаться середины и уравновешивать общее благо и права личности, воздавая должное и тому и другому.

Согласно этой первой модели, когда государство или какая-то из ветвей власти «определяют» некоторое право, они должны учитывать социальную цену тех или иных проектов и осуществлять необходимые согласования. Не следует, например, предоставлять одну и ту же свободу тем, кто устраивает шумные демонстрации и кто ведет спокойные политические дискуссии, потому что первые причиняют больше неприятностей, чем последние. Приняв однажды решение о том, в каких рамках следует признавать то или иное право, государство должно в полной мере проводить в жизнь это свое решение. Это означает, что следует позволить индивиду действовать в рамках его прав, как их определило государство, но не следует позволять выходить за рамки этих прав, так что, если кто-то нарушает закон, хотя бы и по соображениям совести, он должен быть наказан. Несомненно, всякое правительство допускает ошибки и может впоследствии пожалеть о принятых решениях. Это неизбежно. Но благодаря такой политике «середины» ошибки в ту и в другую сторону в конечном итоге уравновесят друг друга.

270

В таком изложении первая модель выглядит весьма правдоподобной, и многие правоведы, как и многие неспециалисты, я думаю, горячо поддержали бы ее. Метафора установления равновесия между общественными интересами и личными требованиями прочно вошла в нашу политическую и правовую риторику, и благодаря этой метафоре данная модель представляется знакомой и привлекательной. Тем не менее, первая модель является ложной, во всяком случае когда речь идет о тех правах, которые принято считать важными, и корень ошибки кроется в самой этой метафоре.

Институт прав индивида по отношению к государству — это не дар Божий, и не древний ритуал, и не национальная забава. Это сложная и многотрудная практика, значительно усложняющая и удорожающая работу правительства по обеспечению общего блага, и практика эта была бы несправедливой и легковесной, если бы она не позволяла выполнять определенную задачу. Всякий, кто заявляет о серьезном отношении к правам и восхваляет наше правительство за соблюдение этих прав, должен иметь какое-то представление о том, в чем состоит эта задача. Он должен, как минимум, признавать одну из двух важных идей или обе эти идеи. Первая — это неопределенная, но влиятельная идея человеческого достоинства. Эта идея ассоциируется с Кантом, но ее отстаивали философы разных школ, и она предполагает, что существуют способы обращения с человеком, несовместимые с признанием его полноправным членом человеческого общества, и поэтому такое обращение является глубоко несправедливым.

Вторая, более знакомая нам идея — это политическое равенство. Она предполагает, что более слабые члены политического сообщества имеют право на такую же заботу и уважение со стороны государства, какую обеспечивают для себя более могущественные его члены, а потому, если некоторые люди имеют свободу принимать решения, какими бы ни были последствия этих решений для общего блага, то и все люди должны обладать такой же свободой. Я не хочу здесь защищать или подробно разбирать эти идеи. Я утверждаю только, что всякий, кто признает наличие у граждан прав, должен придерживаться идей, очень близких к вышеназванным1.

1 Необязательно принимать эти идеи за аксиому. Возможно, есть основания считать достоинство и равенство важными ценностями, и эти основания вполне могут быть утилитаристскими. Например, можно считать, что в конечном счете мы будем способствовать общему благу, только если будем относиться к унижению человека и к несоблюдению равенства как к очень большой несправедливости и никогда не позволим себе оправдывать эту несправедливость нашим представлением об общем благе. Я не знаю убедительных доводов за или против такого рода «институционального»

271

Утверждать, что человек обладает некоторым фундаментальным правом (в сильном смысле) по отношению к государству, например, правом на свободу слова, имеет смысл, только если это право необходимо для защиты его достоинства или его статуса как обладающего равными с другими притязаниями на заботу и уважение, или для защиты каких-то иных личностных ценностей, имеющих аналогичное значение. В противном случае такое утверждение не имеет смысла.

Итак, если права вообще имеют какой-то смысл, то нарушение относительно важного права должно быть очень серьезным делом. Такое нарушение означает, что с человеком поступили так, как будто он в меньшей степени человек или менее достоин заботы, чем другие люди. Институт прав основан на убеждении, что это серьезнейшая несправедливость и ее предотвращение стоит той более высокой цены, которую придется заплатить в виде снижения эффективности социальной политики. Но в таком случае, должно быть, неправильно говорить, что раздувание прав является столь же серьезной ошибкой, как и их нарушение. Если государство ошиблось в пользу индивида, значит, оно просто заплатило чуть большую цену в виде снижения социальной эффективности, чем нужно; то есть, оно заплатило чуть больше той же самой монетой, которой уже и так решило заплатить. А вот если оно ошиблось в ущерб индивиду, то оно нанесло ему то оскорбление, предотвращение которого оно само считает достойным большей цены.

Итак, первую модель защитить невозможно. Она основана, по сути, на ошибке, о которой я уже говорил, а именно на смешении прав общества и прав отдельных членов общества. «Уравновешивание» уместно тогда, когда государству приходится выбирать между конкурирующими правами, например, между правом южанина на свободу объединений и правом чернокожего на равное образование. В этом случае государство может только оценить по достоинству конкурирующие права и действовать в соответствии со своей оценкой. Первая модель предполагает, что «право» большинства есть конкурирующее право, которое необходимо таким вот образом уравновесить; но здесь, как я говорил выше, имеет место путаница, грозящая разрушить само понятие прав индивида. Стоит отметить, что общество отвергает первую модель в той области, где ставки для индивида особенно высоки, то есть, в уголовном законода-

утилитаризма, но он не противоречит моей точке зрения, поскольку призывает относиться к посягательствам на достоинство и равенство как к особым нравственным преступлениям, а это выходит за рамки обычных утилитаристских обоснований.

272