[4449]Dworkin

тельстве. Мы говорим, что лучше оставить на свободе множество виновных, чем наказать одного невиновного, и в основе такой позиции лежит выбор второй модели действий правительства.

Во второй модели ущемление прав считается намного более серьезной ошибкой, нежели их раздувание, и отсюда вытекают соответствующие рекомендации. Эта модель предусматривает, что, если некоторое право признается в простых и ясных случаях, то правительство может ограничивать это право только тогда, когда имеется некоторая вынуждающая к этому причина, не противоречащая предположениям, на которых должно основываться это право в исходных случаях. Не может служить основанием для ограничения однажды дарованного права тот факт, что, расширяя область применения этого права, общество заплатит дополнительную цену. Должно быть что-то особенное в этой дополнительной цене, или должны быть какие-то другие обстоятельства, позволяющие обоснованно утверждать, что, хотя ради защиты исходного права можно согласиться заплатить значительную цену, нет необходимости платить данную конкретную цену. Иначе тот факт, что правительство не распространяет это право на данный случай, станет доказательством того, что признание этого права в исходных случаях было ложным, оно было одним из тех обещаний, которые даются с намерением выполнять их лишь до тех пор, пока это удобно.

Каким образом можно доказать, что данную конкретную цену не стоит платить, не отменяя при этом первоначального признания соответствующего права? Я могу представить только три вида оснований, которые можно, не противореча себе использовать для ограничения некоторого права. Во-первых, государство может доказать, что ценности, которые защищает исходное право, на самом деле не затронуты в рассматриваемом пограничном случае или же затронуты лишь в смягченном виде. Во-вторых, оно может доказать, что, если определить данное право таким образом, чтобы оно охватывало и рассматриваемый пограничный случай, то окажется ущемленным какое-то конкурирующее право в сильном смысле, описанном выше. В-третьих, государство может доказать, что при таком определении рассматриваемого права цена для общества не просто возросла бы, но достигла бы размеров, настолько превосходящих цену, уплаченную за исходное право, что это оправдывает в данном случае возможное посягательство на достоинство или равенство.

Довольно легко применить эти основания к одной из тех совокупностей проблем, с которыми столкнулся Верховный Суд и которые связаны с конституционными вопросами. Закон предусматривал освобождение от призыва для тех, кто отказывается

273

от военной службы по соображениям совести, но призывные комиссии истолковывали это положение как относящееся только к тем, кто возражает против всех войн по религиозным соображениям. Если предположить, что освобождение от призыва оправдано на том основании, что у индивида имеется моральное право не убивать, когда это противоречит его принципам, то возникает вопрос: правильно ли в этом случае исключить тех, чьи моральные соображения не основаны на религии или чья мораль достаточно сложна, чтобы позволять проводить различие между войнами? Суд постановил, что согласно конституционному праву призывные комиссии поступали неправильно, отказываясь освобождать от призыва первых, но что их отказ освободить от призыва вторых оыл правомочным.

Ни одно из трех перечисленных мною оснований не может оправдать отказ ни в том, ни в другом случае, если речь идет о политической морали. Когда людей, считающих убийство безнравственным, заставляют убивать, посягательство на их личность ничуть не меньше, если их убеждения основаны не на религиозных соображениях или если в этих убеждениях учитывается, что войны бывают разными в нравственном отношении, и тут ничего не меняют ни конкурирующие права, ни чрезвычайность ситуации в стране. Разумеется, есть и разница между рассматриваемыми случаями, но она недостаточно велика, чтобы оправдать разное к ним отношение. Государство, которое из принципиальных соображений отделено от церкви, не может отдавать предпочтение религиозной морали перед нерелигиозной. Существуют утилитаристские доводы в пользу того, чтобы освобождать от военной службы только по религиозным соображениям или при неприятии человеком всех войн; возможно, такое освобождение требует меньших административных затрат, да и легче проверить искренность претендующего на освобождение от призыва. Но эти утилитаристские соображения к делу не относятся, поскольку они не могут служить основанием для ограничения прав.

А как же закон о борьбе с беспорядками, примененный в чикагском судебном процессе? Является ли этот закон ошибочным ограничением права на свободу слова, которую, как предполагается, должна защищать Первая поправка? Если в этом вопросе следовать первой модели, то аргументация в пользу закона о борьбе с беспорядками выглядит довольно сильной. Но если мы оставим в стороне разговоры об уравновешивании как неуместные и обратимся к надлежащим основаниям для ограничения прав, то аргументация в пользу данного закона становится значительно слабее. Как должно предполагать исходное право на свободу слова, когда человеку не дают высказывать свои подлинные убеждения, особенно по

274

вопросам, от которых зависит, как им будут управлять, это является оскорблением личности. Безусловно, это оскорбление еще более серьезно, а не наоборот, если человеку не дают высказываться по поводу тех принципов политической морали, которые он отстаивает наиболее страстно перед лицом, как он считает, их грубого нарушения.

Могут сказать, что закон о борьбе с беспорядками разрешает выражать свои принципиальные убеждения не в провоцирующей форме. Но при таком подходе упускается из виду взаимосвязь между формой выражения и человеческим достоинством. Человек не может высказываться свободно, если ему не позволяют соразмерять свои речи со степенью своего негодования или если ему приходится лавировать, соблюдая ценности, которые он и в грош не ставит по сравнению с теми, которые он стремится отстаивать. Правда, некоторые приверженцы неортодоксальных политических взглядов своими высказываниями шокируют большинство населения, но было бы высокомерно со стороны большинства полагать, будто выражать свои мысли всегда следует только ортодоксальным способом, ибо это означает отрицание равной заботы и уважения. Если смысл права на свободу слова состоит в защите достоинства несогласных, то при вынесении решений об уместности тех или иных речей необходимо учитывать личностные особенности несогласных, а не «молчаливого» большинства, для которого закон о борьбе с беспорядками вовсе не является ограничением.

Таким образом, не удается доказать, будто личные ценности людей, защищаемые исходным правом, оказываются менее затронутыми в пограничном случае. Мы должны рассмотреть, нельзя ли в таком случае оправдать закон о борьбе с беспорядками существованием конкурирующих прав или наличием ка- кой-либо серьезной угрозы для общества. Оба эти основания можно рассматривать вместе, потому что единственны конкурирующим правом здесь, вероятно, является право не быть подвергнутым насилию, так как насилие служит единственной реальной угрозой для общества в данной ситуации.

Я не имею права поджигать ваш дом, бросать камни в вас или в вашу машину, или бить вас по голове велосипедной цепью, даже если я считаю естественными все эти формы самовыражения. Но подсудимые в чикагском процессе не обвинялись в прямых насильственных действиях; утверждалось, что запланированные ими публичные выступления создавали вероятность того, что другие люди станут осуществлять насильственные действия либо в поддержку их высказываний, либо из враждебного к ним отношения. Может ли это служить основанием для запрета их выступлений?

275

Вопрос стоял бы иначе, если бы мы могли с уверенностью предсказать, в какой мере и какие именно насильственные действия будут предотвращены благодаря закону о борьбе с беспорядками. Будут ли спасены две жизни в год, или двести, или две тысячи? Будет ли сохранено имущество стоимостью в две тысячи долларов, или в двести тысяч, или в два миллиона? Никто не может этого сказать и не просто потому, что предсказание здесь практически невозможно, а потому, что у нас нет четкого понимания того, каким образом демонстрация перерастает в беспорядки и какую, в частности, роль в этом играют зажигательные речи наряду с другими факторами, такими как бедность, зверства полиции, жажда крови и все прочие человеческие и экономические пороки. Правительство может, конечно, попытаться сократить потери среди человеческих жизней и имущества, связанные с насильственными действиями, но при этом следует понимать, что всякая попытка установить и устранить причину беспорядков, если только это не будет реорганизацией всего общества, неизбежно окажется упражнением в умозрительных рассуждениях и применении метода проб и ошибок. Правительству приходится принимать решения в условиях большой неопределенности, а институт прав, принимаемый всерьез, ограничивает свободу экспериментирования в таких условиях.

Он вынуждает правительство учитывать, что, запрещая человеку высказываться или участвовать в демонстрациях, оно неизбежно наносит ему глубокое оскорбление, обеспечивая при этом лишь умозрительное благо, которое в любом случае можно было бы достичь и другими, пусть требующими больших затрат, способами. Когда юристы говорят, что права можно ограничивать ради защиты других прав или ради предотвращения бедствий, они имеют в виду те случаи, в которых причины и следствия относительно ясны, как в известном примере, когда человек вероломно крикнул «Пожар!» в переполненном театре.

Но чикагская история показывает, насколько неясными могут быть причинно-следственные связи. Являлись ли выступления Хоффмана или Рубина необходимым условием возникновения беспорядков? Или же тысячи людей в любом случае собрались бы в Чикаго с намерением учинить беспорядки, как утверждает само правительство? Являлись ли эти выступления достаточным условием? Могла бы полиция сдержать насилие, если бы выступавшие, как утверждали члены президентской комиссии, не внесли свой активный вклад в разжигание беспорядков?

Это непростые вопросы, но если права личности хоть чтонибудь значат, то правительство не может просто принять те

276

увеличивают риск, что кто-то из членов общества будет убит, изнасилован или ограблен. Некоторые критики по этой причине считают решения Суда неправильными.

Но никакое общество, претендующее на то, что в нем признаются разнообразные права (ибо возможны разнообразные посягательства на человеческое достоинство или равенство), не может согласиться с таким принципом. Если, принуждая человека давать показания против себя самого или запрещая ему свободно высказываться, мы наносим ему ущерб, от которого его должно защитить право, исключающее самообвинение, или право на свободу слова, значит, государство попирает эти права, когда предписывает человеку терпеть этот ущерб ради возможного минимального снижения риска ущерба для других людей. Если права имеют смысл, то они не могут настолько различаться по степени значимости, чтобы одни права можно было совсем не принимать в расчет, как только заходит речь о других.

Разумеется, правительство может иметь дифференцированный подход и может не позволять человеку осуществлять свое право на свободу слова, если имеется очевидный и значительный риск того, что его высказывания принесут серьезный ущерб личности или имуществу других людей, и если не имеется иных средств для предотвращения этого ущерба, как в случае с человеком, крикнувшим «Пожар!» в театре. Но мы должны отвергнуть предлагаемый нам принцип, согласно которому государство может просто игнорировать право на свободу слова, как только речь заходит о жизни и имуществе. Пока влияние свободы слова на соблюдение этих других прав остается умозрительным и незначительным, правительство должно искать иные подходы.

4. Зачем нужно относиться к правам всерьез?

Как я отмечал в начале этого очерка, моя цель — показать, что должно делать правительство, заявляющее о своем признании прав личности. Оно должно отказаться от той точки зрения, что граждане никогда не имеют права нарушать закон, и не должно определять права граждан таким образом, чтобы они ущемлялись на основе предположений относительно общего блага. Таким образом, жесткая позиция правительства в отношении гражданского неповиновения или кампании по подавлению выступлений протеста могут считаться свидетельством неискренности заявлений о признании прав.

Тем не менее, вполне правомерен вопрос: а разумно ли, в конце концов, настолько серьезно относиться к правам? Дух

278

Америки — во всяком случае, если верить ее собственным легендам, — состоит в умении не доводить до логической крайности никакое абстрактное учение. Возможно, сейчас как раз и настала пора отвлечься от абстракций и сосредоточить усилия на формировании у большинства наших граждан нового представления о том, как государству следует заботиться об их благополучии и когда правомочно его правление.

Во всяком случае, именно так, кажется, считал вице-прези- дент Эгню. В своем программном выступлении по поводу «извращенцев» и социально неприспособленных элементов он сказал, что забота либералов о правах личности — это встречный ветер, дующий против движения государственного корабля. Метафора довольно скверная, но она прекрасно выражает философскую точку зрения своего автора. Он осознает, в отличие от многих либералов, что большинство не сможет продвигаться вперед с той скоростью, с какой хотело бы, если будет признавать права индивидов поступать так, как, по мнению большинства, поступать неправильно.

Спиро Эгню предположил, что права оказывают разъединяющее действие и что более скептическое отношение к правам может способствовать укреплению единства нации и росту уважения к закону. Но он ошибается. В Америке попрежнему будут по-разному относиться к ее социальной и внешней политике, и если темпы роста экономики снова замедлятся, эта разобщенность только усугубится. Если мы хотим, чтобы наши законы и правовые институты обеспечивали базовые правила, в соответствии с которыми будут решаться данные вопросы, эти правила не должны представлять собой законы завоевателя, навязываемые правящими классами более слабым слоям населения, хотя именно такими, по мнению Маркса, и должны быть законы капиталистического общества. Основная масса законов — которая определяет и обслуживает социальную, экономическую и внешнюю политику — не может быть нейтральной. Она должна выражать, главным образом, представления большинства об общем благе. Институт прав играет, следовательно, важнейшую роль, поскольку он представляет собой обещание со стороны большинства уважать достоинство и равноправие меньшинств. Когда разделение общества на группы очень велико, этот жест должен быть особенно искренним, если мы хотим, чтобы закон работал.

Институт прав связан с определенным риском для меньшинств, поскольку всякий раз, когда их права окажутся важными, их область применения будет оспариваться, и поскольку официальные представители большинства будут в своих действиях руководствоваться собственными представ-

279

Г л а в а 8

Гражданское неповиновение

Как правительству следует поступать с теми, кто по соображениям совести уклоняется от военной службы? Многие считают, что ответ очевиден: «отказников» нужно предавать суду и, в случае обвинительного приговора, наказывать. Кто-то с легкостью приходит к такому выводу, поскольку, не вдаваясь в долгие рассуждения, приравнивает неповиновение по соображениям совести к обычному нарушению закона. По мнению таких людей, «отказники» — это анархисты, которых необходимо наказать, пока порок не распространился. Впрочем, к такому же выводу приходят многие юристы и интеллектуалы, хотя ход их рассуждений кажется не столь примитивным. Они признают, что неповиновение закону может быть морально оправдано, но утверждают, что юридических оправданий ему быть не может, и полагают, что из этого трюизма вытекает необходимость безоговорочного соблюдения закона. Такой точки зрения придерживается, по-видимому, Эрвин Гризуолд, бывший заместитель министра юстиции Соединенных Штатов, а ранее декан Гарвардской школы права. «Закон по самой своей сути одинаково применим ко всем, — говорит он, — закон равно обязателен для всех, независимо от их личных мотивов. Поэтому, если человек по моральным соображениям решается на гражданское неповиновение, пусть потом не удивляется и не обижается, если результатом его действий явится осуждение по уголовной статье. Он должен примириться с тем фактом, что организованное общество не может существовать ни на какой другой основе».

км

Газета «Нью-Йорк Таймс» приветствовала это заявление. Ранее тысяча преподавателей из нескольких университетов поставили свои подписи под объявлением в «Таймс», призывающим министерство юстиции аннулировать предъявленное преподобному Уильяму Слоуну Коффину, доктору Бенджамену Споку, Маркусу Раскину, Митчеллу Гудмену и Майклу Фарберу обвинение в преступном сговоре с целью давать молодым людям советы о всевозможных способах уклонения от призыва. Теперь же «Тайме» заявила, что те, кто требуют аннулировать обвинение, «путают моральные права с юридической ответственностью».

Но утверждение о том, что, если, по мнению правительства, человек совершил преступление, то его должно под-

281

вергнуть судебному преследованию, не такой уж сильный аргумент, как это может показаться. Общество «не может существовать», если станет терпеть любые формы неповиновения, однако отсюда не следует, и нет никаких данных, указывающих на то, что общество рухнет, если в некоторых случаях будет терпимо относиться к неповиновению. В Соединенных Штатах прокурору предоставлена свобода самому решать, применять ли уголовный закон в том или ином конкретном случае. Прокурор вполне может решить не доводить дело до суда, если нарушитель очень молод, или неопытен, или является единственным кормильцем в семье, или если он раскаялся, или изобличил сообщников, или если данный закон непопулярен, или неэффективен, или вообще часто нарушается, или если суды загружены более важными делами, или по множеству других причин. Такое право прокурора не означает попустительства. Предполагается, что у прокурора должны быть веские причины, чтобы воспользоваться этим правом; но существуют, по крайней мере, prima facie серьезные основания не предавать суду людей, по соображениям совести нарушающих закон о призыве на военную службу. Наиболее очевидная причина состоит в том, что эти люди поступают так из лучших побуждений, в отличие от тех, кто нарушает закон из корысти или же с целью свергнуть существующее правительство. Если мотив учитывается при проведении различий между ворами, почему же тогда не учитывать его при проведении различий между уклоняющимися от военной службы? Другая причина практическая: наше общество причинит себе ущерб, наказывая группу людей, среди которых — а к «отказникам» это, безусловно, относится — многие из наиболее сознательных и законопослушных граждан. Заключая таких людей в тюрьму, мы еще больше отчуждаем их от общества; отчуждаем и многих из тех, кого угроза тюрьмы удерживает от открытых действий. Подобные последствия послужили доводом против «сухого закона», так почему же они не принимаются во внимание, когда речь идет о терпимости к нарушению закона по соображениям совести?

Те, кто считает, что во всех случаях необходимо наказывать уклоняющихся от военной службы по соображениям совести, должны доказать, что указанные нами причины недостаточно весомы для того, чтобы прокурор воспользовался своим правом отказа от судебного преследования, или же они должны найти более веские контраргументы. Какие доводы они могли бы предложить? Имеются практические причины для безоговорочного соблюдения законов о призыве, позднее я рассмотрю некоторые из них. Но декан Гризуолд и те, кто придерживается той же точки зрения, по-видимому, опираются на тот фундаментальный морально-этический довод, что оставить

282