[4449]Dworkin

ошибку, то человек, отказывающийся признать решение Суда окончательным, не выходит за рамки своих социальных прав.

Остается рассмотреть еще один большой вопрос, прежде чем мы сможем применить эти замечания к проблеме уклонения от призыва. Я уже говорил о том случае, когда человек убежден, что закон на самом деле не таков, каким его считают другие люди или каким его провозгласил суд. Это, возможно, и относится к кому-то из уклоняющихся от призыва по соображениям совести, но далеко не ко всем из них. Большинство «отказников» не юристы и не политические философы; они убеждены, что имеющийся закон безнравственен и не соответствует правовым идеалам нашей страны, но они не задумывались над вопросом о том, не может ли этот закон к тому же не иметь юридической силы. Как же соотнести с этим обстоятельством наше утверждение о том, что человек может руководствоваться собственным пониманием закона?

Чтобы ответить на этот вопрос, мне придется вернуться к одному из своих сделанных ранее замечаний. Через статьи о надлежащей правовой процедуре и о равной защите законом, Первую Поправку и другие упоминавшиеся мной положения Конституция тесно увязывает юридическую силу закона с вопросами политической морали. Поэтому утверждение о том, что большинство уклоняющихся от призыва не осознают, что закон не имеет юридической силы, требует уточнения. Эти люди придерживаются убеждений, которые, если они верны, служат весомой поддержкой той точки зрения, что закон на стороне этих людей; тот факт, что они не сделали следующего вывода, объясняется, по крайней мере в большинстве случаев, недостатком у них глубоких юридических познаний. Если мы допускаем, что в случаях, когда закон вызывает сомнения, люди, руководствующиеся собственным пониманием требований закона, поступают надлежащим образом, то, по-видимому, было бы несправедливо не распространить эту точку зрения на тex «отказников», чьи убеждения, по сути, сводятся к тому же. Ни один из доводов, приведенных мною в пользу третьей модели, не дает оснований проводить различия между этими людьми и их более осведомленными единомышленниками.

Теперь мы можем сделать несколько предварительных выводов из наших рассуждений. Если закон вызывает сомнения в том смысле, что можно привести убедительные доводы в пользу обеих сторон в суде, то гражданин, руководствующийся собственным пониманием закона, не поступает нечестно. В подобных случаях сложившаяся у нас практика допускает и поощряет следование собственному мнению. Поэтому на наше правительство возложена особая ответственность — стараться защитить такого гражданина и смягчить то затруднительное положение, в котором

293

он находится, всякий раз, когда это можно сделать без большого ущерба для осуществления других стратегий. Отсюда не следует, что правительство может гарантировать такому гражданину неподсудность, ибо государство не может взять за правило не подвергать судебному преследованию всех тех, кто действует из соображений совести, или не приговаривать к наказанию всех тех, кто выражает разумное несогласие с мнением суда. Это парализовало бы способность государства осуществлять свою политику и, более того, уничтожило бы самое важное преимущество третьей модели. Если бы государство никогда в таких случаях не привлекало к судебной ответственности, то суды не могли бы использовать в своей деятельности опыт и аргументы, накопленные в связи с имевшим место несогласием. Но отсюда следует, что если в некотором конкретном случае практические основания для судебного преследования относительно слабы или ситуацию можно разрешить иным способом, то справедливость требует терпимости. Распространенная точка зрения, согласно которой закон есть закон и должен всегда проводиться в жизнь, не позволяет провести различие между обычным преступником и человеком, который в своих действиях руководствуется собственным пониманием сомнительного закона и, таким образом, поступает в соответствии с нашими обычаями. Я не знаю ни одной причины, кроме разве что нравственной слепоты, чтобы не проводить принципиального различия между этими двумя случаями.

Я предвижу одно философское возражение против этих моих выводов, состоящее в том, что я трактую право как нечто «вездесущее, пребывающее на небесах». Я говорил о том, что люди судят о требованиях закона даже тогда, когда закон неясен и недоказуем. Говорил я и о таких случаях, когда человек может полагать, что закон требует одного, хотя согласно решению Верховного Суда он требует совсем другого, и даже о таких случаях, когда невелика вероятность того, что Верховный Суд в ближайшее время пересмотрит свое решение. Поэтому меня, скорее всего, обвинят в приверженности той точке зрения, что всегда существует «правильный ответ» на юридическую проблему, который следует искать в естественном праве или в некоем «трансцендентальном сейфе».

«Сейфовая» теория права — это, конечно, чепуха. Когда я говорю, что люди имеют то или иное представление о законе, вызывающем сомнения, и что эти представления не сводятся к предсказаниям относительно решения, которое будет принято судом, я при этом отнюдь не имею в виду подобной метафизики. Я просто хочу как можно точнее подытожить многие из обычаев, принятых в нашем судопроизводстве.

Юристы и судьи высказывают утверждения по поводу юридических прав и обязанностей, даже зная, что эти утверждения

294

недоказуемы, и подкрепляют свои высказывания теми или иными аргументами, даже осознавая, что эти аргументы не будут убедительными для всех. Они высказывают такие аргументы в профессиональных журналах, в учебных аудиториях и в судах. Когда же подобные аргументы высказываются другими, они в ответ оценивают их как хорошие, плохие или посредственные. При этом они предполагают, что одни аргументы в пользу некоторого вызывающего сомнения утверждения лучше, чем другие. Предполагается также, что доводы одной из сторон в пользу вызывающего сомнения утверждения могут быть сильнее доводов другой стороны, и именно в этом, на мой взгляд, заключается требование закона в вызывающем сомнения случае. Юристы и судьи без особого труда отличают эти аргументы от предсказаний о том, как вопрос будет решен в суде.

Эти обычаи плохо отражены в той теории, что правовые суждения по вызывающим сомнение вопросам бессмысленны или же представляют собой всего лишь предсказания о решении суда. Те, кто придерживается подобных теорий, не могут отрицать существования указанных обычаев; возможно, эти теоретики подразумевают, что эти обычаи неразумны, поскольку основываются на неверных предположениях, или неразумны по какой-либо другой причине. Но в таком случае их возражение становится загадочным, потому что они так и не уточняют, какие же цели, по их мнению, лежат в основе этих обычаев; а если не указаны цели, то невозможно решить, разумны эти обычаи или нет. Я понимаю эти основополагающие цели так, как я охарактеризовал их ранее: разработка и проверка законов в ходе «экспериментирования» граждан и состязательных судебных процессов.

В нашей системе права эти цели достигаются благодаря предоставлению гражданам возможности судить о сильных и слабых сторонах правовой аргументации самостоятельно или с помощью своих адвокатов и действовать в соответствии с этими суждениями, хотя и оговаривается, что граждане могут в определенной мере пострадать, если суд с ними не согласится. Успешное осуществление этой стратегии зависит от наличия в обществе достаточно единообразного представления о том, какую аргументацию считать хорошей, а какую — плохой, так что хотя у разных людей будут складываться разные мнения на этот счет, расхождения между ними будут не настолько глубоки и будут возникать не так часто, чтобы система стала неработоспособной или опасной для тех, кто в своих действиях руководствуется собственным пониманием закона. На мой взгляд, существует достаточно единообразный взгляд на критерии оценки аргументации, чтобы избежать этих ловушек, хотя одна из основных задач философии права как раз и состоит в том,

295

чтобы выявлять и разъяснять эти критерии. Во всяком случае, до сих пор не была доказана ошибочность тех обычаев, о которых я говорил; следовательно, они должны учитываться при определении того, будет ли справедливо проявлять снисхождение к людям, которые нарушают законы, признаваемые другими.

Яговорил, что на правительство возложена особая ответственность по отношению к тем гражданам, кто в своих действиях исходит из вполне здравого убеждения в том, что некоторый закон не имеет юридической силы. Правительству следует максимально использовать компромиссы, когда это совместимо с другими политическими стратегиями. Возможно, правительству будет трудно решить, как следует поступить

втом или ином конкретном случае с учетом этой ответственности. Решение должно зависеть от того, какие соображения перевесят, и простые правила тут не помогут. Но все же можно сформулировать ряд принципов.

Яначну с решения прокурора о том, предъявлять ли обвинение. Прокурор должен взвесить, с одной стороны, свою обязанность проявлять снисхождение и тот риск, что обвинительный приговор вызовет раскол в обществе, а с другой стороны — возможный ущерб для правовой политики от его решения оставить «отказников» в покое. В своих рассуждениях он должен учитывать не только масштабы ущерба для других людей, но и то, как этот ущерб оценивается с точки зрения права; а потому он должен проводить следующее различие. Каждую правовую норму подкрепляет и, видимо, оправдывает определенный комплекс стратегий, осуществлению которых она должна способствовать, и принципов, которые должны в ней соблюдаться. Некоторые правовые нормы (например, законы, запрещающие убийство и воровство) опираются на предположение о том, что оберегаемые законом люди имеют моральное право не подвергаться тому виду ущерба, о котором идет речь в данном законе. Другие правовые нормы (например, наиболее технические положения антитрестовского законодательства) не опираются на предположения о лежащих в их основе правах; они главным образом основываются на предполагаемой полезности экономических и социальных стратегий, осуществлению которых они способствуют. Эти соображения пользы можно вдобавок подкрепить моральными принципами (например положением о том, что жестоко сбивать цену для уничтожения слабого конкурента), но это еще не означает признания морального права не подвергаться соответствующему ущербу.

Различие здесь состоит в следующем: если некоторая правовая норма выражает решение правительства о том, что граж-

296

дане имеют моральное право не подвергаться тому или иному ущербу, это составляет убедительный довод против терпимого отношения к правонарушениям, связанным с причинением такого ущерба. Например, законы, защищающие людей от нанесения им телесных повреждений или от уничтожения их имущества, отражают решения именно такого рода, и это очень сильный аргумент против терпимого отношения к гражданскому неповиновению, связанному с насилием.

Разумеется, можно спорить о том, опирается ли тот или иной закон на предположение о моральных правах. Вопрос состоит в следующем: оправданно ли предположить, учитывая историю создания и проведения в жизнь данного закона, что его авторы признавали такое моральное право? В некоторых случаях (сюда относятся не только нормы, запрещающие насилие) это совершенно очевидно; примером могут служить законы о гражданских правах. Многие искренние и ревностные сегрегационисты считают, что законы и судебные решения о гражданских правах неконституционны, поскольку нарушают принципы местного самоуправления и свободу объединений. В пользу такой точки зрения можно приводить различные, хотя и не очень убедительные, доводы. Но эти законы и судебные решения, очевидно, воплощают ту точку зрения, что негры как индивиды имеют право не подвергаться сегрегации. Эти законы не опираются на предположение о том, что запрет на расовую сегрегацию способствует более успешному проведению в жизнь других политических стратегий. Если мы не принимаем никаких мер против человека, загородившего перед чернокожей девочкой дверь в школу, значит, мы нарушаем подкрепленные законом моральные права этой чернокожей девочки. Так далеко снисходительность не должна заходить.

Но положение девочки-школьницы отличается от положения призывника, которого могут раньше призвать на военную службу или отправить в более опасное место, если нарушители закона о призыве не будут наказаны. Нельзя сказать, что законы о призыве, взятые в целом и с учетом их проведения в жизнь, отражают решение, согласно которому человек имеет моральное право быть призванным на военную службу только после того, как будут призваны какие-то другие люди или группы людей. Категории призывников и очередность призыва в каждой категории устанавливались, исходя из соображений общественного и административного удобства. В них также учитываются соображения справедливости, например, мать, потерявшую на войне одного или двух сыновей, нельзя заставлять рисковать еще одним сыном. Но здесь не предполагаются никакие твердо установленные права. Призывным комиссиям даны довольно широкие полномочия при определении катего-

297

рий призывников, а армия, безусловно, имеет почти неограниченные полномочия при распределении призывников в опасные места службы. Если прокурор проявляет терпимость по отношению к уклоняющимся от призыва, он всего лишь немного изменяет лежащее в основе закона соотношение справедливости и пользы. Это может поставить других людей из числа призывников в более невыгодное положение, но это совсем не то же самое, что нарушение их моральных прав.

Данное различие между законами о сегрегации и призыве определяется не тем, в какой форме им случилось быть записанными. Было бы нарушением векового обычая предполагать, что граждане обладают моральными правами в отношении порядка их призыва на военную службу; например, при таком предположении система отбора посредством жеребьевки была бы совершенно недопустима. Если бы наша история была иной, и если бы общество признало такое моральное право, было бы справедливо предположить, что, по крайней мере, некоторые «отказники» повели бы себя по-другому, стараясь соблюсти эти права. Поэтому неправильно анализировать судебные дела об уклонении от призыва наравне с делами о насилии или о гражданских правах, как это делают многие критики, когда рассматривают вопрос о том, оправдана ли в данном случае терпимость. Я не хочу сказать, что судебные дела о призыве вообще никак не затрагивают справедливость в отношении других людей; ее тоже нужно учитывать, соотнося со справедливостью в отношении «отказников» и общественным благом в конечном счете. Но здесь этот фактор не играет той главенствующей роли, как в случаях, когда дело касается чьих-то прав.

Как же устанавливается равновесие между справедливостью и пользой в деле тех, кто советовал уклоняться от призыва? Если бы эти люди подстрекали к насильственным действиям или каким-то иным способом нарушали права других людей, были бы веские основания отдать их под суд. Но за отсутствием таких действий равновесие между справедливостью и пользой, на мой взгляд, устанавливается иначе, и поэтому я считаю неправильным решение о судебном преследовании Коффина, Спока, Раскина, Гудмена и Фарбера. Можно было бы возразить, что, если освободить от судебной ответственности тех, кто советует уклоняться от призыва, число «отказников» возрастет; но, я думаю, оно ненамного превысит число тех, кто в любом случае стал бы уклоняться от призыва.

Если это неверно и уклоняться от призыва стали значительно больше граждан, значит, тем, кто определяет политику государства, важно знать об имеющемся в обществе недовольстве, а не загонять его вглубь посредством запрета на

298

свободу слова. Это очень тесно связано с соображениями совести; трудно представить, чтобы большинство из тех, кто советовал уклоняться от призыва, делали это на каких-либо иных основаниях. Сильны доводы в пользу того, что законы, объявляющие подобные советы преступлением, неконституционны. Даже те, кто не считает эти доводы убедительными, не будут отрицать их вескость. Ущерб, причиненный потенциальным призывникам, как тем, которых могли убедить уклониться от призыва, так и тем, кого могли призвать раньше из-за того, что другие уклонились, был очень косвенным и умозрительным.

Более сложные дела касаются людей, которые во время призыва отказывались идти на военную службу. Здесь решающее значение имеет следующий вопрос: если не преследовать таких людей в судебном порядке, не приведет ли это к массовым отказам от военной службы? Вполне возможно, что не приведет; существуют социальные факторы (в их числе угроза карьерных осложнений), которые вынудили бы многих молодых американцев в случае призыва идти на военную службу, даже если бы они знали, что не попадут в тюрьму в случае отказа. Если бы число уклоняющихся от призыва не очень сильно возросло, государству следовало бы оставить «отказников» в покое, и я не вижу большого вреда в том, чтобы отложить судебное разбирательство этих дел до тех пор, пока не выяснятся результаты такой политики. Если число уклоняющихся от призыва оказалось бы большим, это говорило бы в пользу судебного преследования. Но в результате наш вопрос стал бы праздным, поскольку, если бы масштабы несогласия потребовали от нас таких мер, стало бы очень сложно вообще вести войну, разве только в условиях почти тоталитарного режима.

Может показаться, что в этих выводах заключен некий парадокс. Ранее я утверждал, что, когда закон неясен, граждане имеют право руководствоваться собственным мнением отчасти на том основании, что подобная практика позволяет сформулировать вопросы для рассмотрения в суде; теперь же я предлагаю курс, при котором судебное разбирательство отменяется или откладывается. Но это кажущееся противоречие. Если сложившаяся у нас практика облегчает судебное разбирательство и усиливает его роль в разработке законов, отсюда вовсе не следует, что судебный процесс должен иметь место всякий раз, когда граждане действуют, руководствуясь собственным пониманием закона. В каждом отдельном случае возникает вопрос о том, требует ли данная проблема судебного разбирательства и будет ли она решена в суде таким образом, что уменьшится вероятность дальнейшего уклонения от соблюдения закона или будут устранены причины такого уклонения.

299

В случае судебных дел о призыве ответ на оба эти вопроса был отрицательным: отношение общества к войне было неоднозначным, а кроме того, были неясны масштабы моральных проблем, затронутых призывом. Это было далеко не лучшее время для принятия судебных решений по данным вопросам, и, временно проявив терпимость, можно было позволить дебатам продолжаться, пока они не дадут более ясных результатов. Более того, было очевидно, что судебное разбирательство по конституционным вопросам не установит закона.

Те, кто сомневался в конституционности призыва, остались при своих сомнениях и после того, как Верховный Суд объявил его конституционным. Это один из тех случаев, касающихся фундаментальных прав, когда сложившаяся у нас практика прецедента поощряет подобные сомнения.

Но, даже если прокурор не предъявляет обвинения, это лишь на время снимает основную проблему. Пока считается, что по закону акты несогласия являются преступлениями, человек, поступающий по велению совести, находится в опасности. Что может сделать Конгресс (который также обязан проявлять снисходительность) для того, чтобы уменьшить эту опасность?

Конгресс может подвергнуть пересмотру данные законы с тем, чтобы выяснить, в какой мере возможен компромисс в отношении уклоняющихся от соблюдения этих законов. Всякая принятая законодателями программа представляет собой смесь стратегических соображений и ограничительных принципов. Например, мы соглашаемся мириться со снижением уровня раскрываемости преступлений и сокращением городского строительства ради того, чтобы соблюдались права обвиняемых и компенсировался ущерб, причиняемый владельцам недвижимости. Конгресс вполне может выполнять свои обязанности по отношению к «отказникам», согласовывая с ними свои политические стратегии или находя компромиссы. В связи с этим возникают следующие вопросы. Какие можно найти средства, чтобы обеспечить наибольшую возможную терпимость к отказывающимся выполнять закон по соображениям совести и в то же время минимизировать влияние таких «отказов» на политику? Насколько велика в данном случае обязанность правительства быть терпимым, насколько глубоко здесь затронуты соображения совести и насколько сильны доводы в пользу того, что рассматриваемый закон все-таки не имеет юридической силы? Насколько важна затрагиваемая политическая стратегия, будет ли нарушение этой стратегии для нас слишком дорогой ценой? Безусловно, эти вопросы излишне просты, но они позволяют понять суть выбора, который необходимо сделать.

300

По тем же самым причинам, по которым не следует предавать суду тех, кто дает советы об уклонении от призыва, необходимо, на мой взгляд, отменить и закон, объявляющий такие советы преступлением. Сильны доводы в пользу того, что этот закон ущемляет свободу слова. Он, безусловно, принуждает поступаться совестью и при этом, по всей вероятности, не дает желаемого результата. Если советы об уклонении от призыва убедили бы сделать это лишь немногих из тех, кто в противном случае не стал бы уклоняться, то ценность данного запрета невелика; если же такие советы убедили бы многих, то это важный политический факт и о нем должно быть известно.

Вопросы, встающие в связи с самим отказом от военной службы, опять-таки сложнее. Те, кто считал войну во Вьетнаме нелепой ошибкой, приветствовали бы любое изменение закона, увеличивающее вероятность заключения мира. Но если встать на позицию тех, кто считает эту войну необходимой, то приходится признать, что политика призыва, предусматривающая полное освобождение «отказников» от военной службы, не была бы мудрой. Тем не менее, следовало бы рассмотреть две не столь радикальные альтернативы: добровольную армию и расширение категории освобождаемых от призыва по соображениям совести, с включением в нее тех, кто считает эту войну безнравственной. Можно многое возразить против обоих этих предложений, но как только мы признаем требование уважать мнение несогласных, принципы могут склонить чашу весов в их пользу.

Итак, имелись веские доводы в пользу того, чтобы не предавать суду тех, кто уклоняется от призыва по соображениям совести, и чтобы изменить закон в их пользу. Однако было бы нереалистично ожидать, что такая стратегия могла бы возобладать, если учесть оказываемое ей политическое сопротивление.

Таким образом, следует рассмотреть, что суды могли бы и должны были бы сделать. Суд мог бы, конечно, поддержать доводы в пользу неконституционности законов о призыве, поддержать либо в целом, либо применительно к ответчикам по разбираемым им делам. Или же суд мог бы оправдать ответчиков за недоказанностью фактов, необходимых для вынесения обвинительного приговора. Я не стану здесь обсуждать конституционные вопросы или обстоятельства конкретных судебных дел. Вместо этого мне хотелось бы высказать следующее предположение: суд, по крайней мере в некоторых ситуациях, не должен выносить обвинительный приговор даже в том случае, если он поддерживает соответствующие законодательные акты и не оспаривает факты, выдвинутые обвинением. Когда возникло несколько дел об уклонении от призыва, Верховный Суд не воспользовался основными аргументами для вынесения

301

решения о неконституционности данного закона, но и не утверждал, что эти аргументы затрагивают политические вопросы, находящиеся вне юрисдикции суда. Имеются веские причины для того, чтобы Суд при таких обстоятельствах вынес оправдательный приговор, даже если впоследствии он поддержит закон о призыве. Суд должен вынести оправдательный приговор по той причине, что до решения Суда юридическая сила закона вызывала сомнения, а наказывать людей за неподчинение закону, вызывающему сомнения, несправедливо.

Нашлись бы и прецеденты в пользу подобного решения. Верховный Суд несколько раз отменял обвинительные приговоры по уголовным делам на основании статьи о надлежащей процедуре, потому что соответствующий закон был слишком неопределенным. (Например, были случаи, когда Суд отменял обвинительные приговоры, вынесенные на основании законов, по которым является преступлением взимание с покупателей «неразумных цен» или принадлежность к «банде».) Осуждение по неясному уголовному закону представляет собой двоякое нарушение моральных и политических идеалов, связанных с надлежащей правовой процедурой. Во-первых, гражданин оказывается в заведомо несправедливом положении: либо он должен действовать на свой страх и риск, либо ему приходится соблюдать в жизни более строгие ограничения, чем, возможно, санкционировали законодатели. Как я утверждал выше, для нас неприемлема такая модель социального поведения, когда в подобных случаях человек должен предполагать худшее. Во-вторых, прокурору и суду предоставляются полномочия создавать уголовное право, выбирая post factum то или иное из возможных толкований закона. Это означало бы передачу им полномочий законодательной власти, что несовместимо с принятой у нас схемой разделения властей.

Осуждение по уголовному закону, который сформулирован достаточно ясно, но вызывает сомнения в своей конституционности, представляет собой нарушение статьи о надлежащей процедуре в первом из вышеизложенных смыслов. В этом случае гражданин вынужден предполагать худшее или действовать на свой страх и риск. Есть здесь что-то и от нарушения этой статьи во втором смысле. Большинство граждан предпочли бы подчиниться закону, который вызывает сомнения, если, нарушив его, они рискуют оказаться в тюрьме. Тогда Конгресс, а не суды, имел бы решающий голос в вопросе о конституционности уголовных законов, а это также нарушает принцип разделения властей.

Если акты отказа от выполнения закона продолжаются и после того, как Верховный Суд постановил, что данный закон имеет юридическую силу или что в этом случае применима доктрина о политических вопросах, то оправдательный приго-

302