§ 2. Теория русской истории и проблема развития

...Таким образом, русская история была историей развития самодержа­вия и власти, как история Запада является историей развития свободы и прав.

А. И. Герцен

Ориентация на диалектику, которая намети­лась у Кавелина под влиянием идей Гегеля и его последовате­лей — Ганса, Белинского, Крюкова и других, использование «Пи­сем об изучении природы» Герцена,— нашли свое конкретное воплощение в попытке определить задачи истории как науки, представить само научное знание с точки зрения единства теории и фактов, теории и истории, теории и практики. Но эта общая методологическая ориентация не могла не сказаться и в подходе Кавелина к осмыслению реальных процессов общественно-исто­рического развития, в частности — русской истории. В его созна-

3. А. Н. Ерыгин OD

нии возникает и определенным образом решается проблема раз­вития -— ключевая проблема для всякой теории исторического процесса.

Существо диалектического подхода в понимании процесса развития наиболее полно и емко выражено в известном фрагмен­те из «Философских тетрадей» В. И. Ленина. Для целей после­дующего анализа обратим внимание на некоторые важные мо­менты в ленинской трактовке диалектической концепции раз­вития.

«Условие познания всех процессов мира в их „самодвижении", в их спонтанейном развитии, в их живой жизни, есть познание их как единства противоположностей. Развитие есть „борьба" противоположностей» — пишет В. И. Ленин (54, 317). В этих словах кратко изложена сущность диалектической концепции развития. Ее главный тезис: развитие есть бррьба противополож­ностей. Признав это, мы получаем «ключ» ко многим загадочным и парадоксальным чертам, присущим процессу развития. Во-пер­вых, к пониманию того, что развитие есть не просто движение, а самодвижение, и к пониманию того, как это возможно; в борьбе противоположностей, присущих самому предмету, обнаруживает­ся та движущая сила («двигательная сила») и тот «источник», из которых и проистекает это движение. Во-вторых, естественным следствием принятия первого тезиса оказывается понимание таких характеристик развития, как «скачки», «перерывы посте­пенности», «превращение в противоположность», «уничтожение старого и возникновение нового». В словах В. И. Ленина подчерк­нут также всеобщий характер борьбы противоположностей в от­ношении процессов развития, а тем самым установлен важный критерий отличия процессов развития от других процессов и развития от других способов движения. Наконец, объективное содержание диалектической концепции развития выступает у В. И. Ленина одновременно основой для формулировки того основного требования к познанию процессов развития, которое характерно для диалектического метода.

Обратив внимание на единство и борьбу противоположностей как на «е у т ъ ...диалектики»,— Ленин далее отметил: «Правиль­ность этой стороны содержания диалектики должна быть прове­рена историей науки» (54, 316).

Эта мысль В. И. Ленина и побуждает нас подходить к рас­смотрению проблемы развития исторически. Мы уже старались показать специфику гегелевского понимания развития в его уче­нии о всемирной истории. Уясним теперь взгляд Кавелина на проблему развития, постараемся понять и реконструировать ту теорию исторического процесса, которую он предполагает, заклю­чает в себе. Но сначала — несколько слов о положении дел в рус-

66

ской историографии конца 30-х — начала и середины 40-х годов XIX века.

Русская история как проблема исторической теории. В 1825 го­ду Россия, как считал В. И. Ленин, «...впервые видела револю­ционное движение против царизма» (55, 315). От восстания декаб­ристов берет начало традиция революционной освободительной борьбы,, эпоха вызревания и подготовки в России буржуазно-демократической революции. Вместе с тем «поражение декабри­стов явилось в истории России огромной национальной траге­дией — факт, еще не понятый и не осмысленный нами в полной мере. Дело не только в том, что николаевский сапог безжалостно раздавил цвет нации, ее лучшие интеллектуальные силы, ее самые высоконравственные элементы. Дело еще в том, что и по своему идейному уровню, и по своим социальным позициям, и по своим военным и политическим возможностям декабристы составляли такую реальную революционную силу, которая уже в 20-е годы XIX в. могла повернуть в сторону прогресса тяжелое, заржавленное колесо российской истории. Поражение декабристов отбросило Россию на десятилетия назад» (201, 109).

Факт восстания — главный исторический факт, с которым имела дело, который должна была понять и уяснить русская мысль 30—40-х годов XIX века. Каковы причины восстания и в каком отношении оно стоит, во-первых, к петровской реформе и последующей «европеизации» России, а во-вторых, к самому революционному движению в Западной Европе? Каковы ближай­шие и отдаленные следствия восстания, его значение для после­дующего развития России, ее исторических судеб? Таковы были главные вопросы, на которые нужно было получить ответ, но чего нельзя было сделать без осмысления русской истории, взятой как целое и включенной в контекст всемирно-исторического про­цесса. Общественная жизнь ставила перед общественной мыслью реальную и крупную проблему, историческая практика подводила ее с необходимостью к появлению исторической теории.

В этом же направлении вела русскую мысль и другая актуаль­ная потребность русской жизни, связанная с осмыслением хода общественно-исторического развития на Западе. Дело в том, что революция 1830 года во Франции, как мы уже отмечали, харак­теризуя политические взгляды Гегеля, «подвела итоговую черту под политическим господством дворянства в этой стране; к власти окончательно пришла буржуазия. Феодальная Европа стала сви­детельницей своего поражения» (151, 207). Эти явления находили определенный отзвук в России. Как считает М. А. Алпатов, «не осталась в стороне от западных событий и русская историческая наука. Официальная историография в лице М. П. Погодина ответила на них теорией двух закономерностей: одна законо-

3* 67

мерность для Запада, другая — для России. Несколько отличалась от погодинской концепции концепция славянофилов, но обе сходи­лись в главном: Запад развивается через перевороты, в Р.оссии же они антиисторичны. «Государственная» школа русских истори­ков-либералов (С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин) вносила в теорию двух закономерностей немало оговорок, тем не менее принимала ее в целом» (151, 208). Идею единой закономер­ности в это время отстаивали, по мнению М. А. Алпатова, либе­ралы Н. А. Полевой и Т. Н. Грановский, революционный демократ В. Г. Белинский. Наконец, Герцен (после 1848 года) «противо­поставлял Россию и Запад; это была тоже теория двух законо­мерностей, но противоположная той, которая находилась на воо­ружении дворянской, охранительной историографии» (151, 209).

Если восстание декабристов и июльская революция образуют исходный, отправной пункт идейного развития в России и борьбы направлений в русской историографии в 30—40-е годы, то первым крупным и значительным явлением в этом развитии, положив­шим непосредственно начало этой идейной борьбе, стали «Фило­софические письма» П. Я. Чаадаева. Мы разделяем мнение, высказанное В. К. Кантором и А. Л. Осповатом, согласно которому «общественно-культурные споры 40-х годов были в известном смысле реакцией и ответом на вопрос-вызов Чаадаева. В эти годы для многих русских мыслителей проблема национальной культуры становится их личной проблемой. Они ставят себе задачу понять и осознать роль и место России, говоря словами Чаадаева, „в общем порядке мира"»(174, 11).

Сказанное следует дополнить тем, что воздействие Чаадаева на русскую историческую мысль и историографию возникло практически одновременно с тем влиянием, которое шло извне — с влиянием философско-исторических идей Гегеля: первое из «Философических писем» было опубликовано в 1836, а «Филосо­фия истории» вышла первым изданием и стала известна в России в 1837 году. Чаадаевское произведение создавалось на рубеже 20— 30-х годов, т. е. как раз в то время, когда у Гегеля появились первые русские слушатели его лекций по философии всемирной истории и когда им была написана основная рукопись введения к этим лекциям. Любопытно и важно и такое совпадение: как у Гегеля, так и у Чаадаева философское изображение всемирной истории человечества (при всем различии их позиций по сущест­ву) не изображало русскую историю. О позиции Гегеля в этом вопросе уже говорилось. Главные тезисы Чаадаева таковы.

1. История начинается и осуществляется избранными народа­ ми и представляет собой «историю человеческого духа». Русский народ к этим избранным народам не принадлежит.

2. Общечеловеческая культура выступает в двоякой форме:

68

как «Запад» и как «Восток». У нас «нет традиций ни того, ни другого».

3. Ход всемирной истории человечества является в своей сущ­ ности «всемирным воспитанием человеческого рода». Мы не участвовали в этом общем деле народов, «никогда не шли об руку с прочими народами».

4. Все народы вступают в историю, обретают тот или иной куль­ турный облик, пройдя через «период бурного волнения, страст­ ного беспокойства, деятельности необдуманной и бесцельной». Этого периода «юности» не было в русской истории, следователь­ но, он так и не вышел за пределы «первобытной эпохи» (134, 109—112).

Приводя эти тезисы, мы хотим обосновать ту мысль, что основ­ным противником, с которым ведет спор К. Д. Кавелин в своей работе «Взгляд на юридический быт древней России», справедли­во названной «манифестом западничества» (174, 20), является именно П. Я. Чаадаев. «Что делали мы с половины IX до XVIII века — целые восемь с половиной веков? Вовсе не жили?»— пишет Кавелин, явно повторяя, задавая себе вопросы Чаадаева, но его ответ на них опровергает чаадаевские пессимистические оценки: «Это неправда. Факты противоречат этому. Наша история представляет постепенное изменение форм, а не повторение их; след., в ней было развитие» (103, 8). Итак, в основу возражения и опровержения чаадаевской исторической концепции Кавелин кладет мысль о развитии в качестве ключевой характеристики русского исторического процесса. Соответственно этому теория русской истории строится Кавелиным как теория развития об­щественно-исторической жизни русского народа.

Важнейший методологический момент, на который следует обратить внимание в этой связи, состоит в том, что на историю нужно смотреть с точки зрения развития, что понимание истории общества, жизни народа достигается лишь через представление их в развитии, через представление общества и народа как разви­вающихся организмов (103, 10; 104, 67).

Однако применение этого принципа в историческом исследова­нии предполагает два существенных уточнения и ограничения. Развитие трактуется Кавелиным не в качестве универсальной характеристики способа существования человеческих обществ, а как особенная, специфическая черта западных обществ. «Восток» и «Запад» противопоставляются Кавелиным друг другу именно по этому признаку: для Востока характерно устойчивое, стабильное существование, воспроизводство форм, для Запада — их разви­тие. Русская история принадлежит Западу, она предполагает изменение форм, а не повторение их, как было на Востоке, где, по мнению Кавелина, с самого начала до сих пор все повторяется

69

одно и то же, а если по временам и появлялось что-нибудь новое, то замирало, или развивалось на европейской почве. В этом смы­сле мы народ европейский, способный к совершенствованию, к развитию, который не любит повторяться и бесчисленное число веков стоять на одной точке (103, 8). Противопоставление «Вос­ток—Запад» не является для Кавелина случайным: еще в рецен­зии на «Симбирский сборник»—в споре со славянофилами — он указывает на принадлежность русских славян к числу народов, история которых «представляет развитие, а не китайскую непод­вижность» (100, 700—701).

Однако сам «Запад», по Кавелину, не является чем-то единым и однородным. Существует серьезное, глубокое различие между древними (языческими) и новыми (христианскими) народами, принадлежащими к истории Запада. И те и другие содержали в себе потенциал, способность развития и совершенствования. Од­нако древние народы находились еще в плену природы, были порабощены внешним, материальным миром. «Христианство от­крыло в человеке и глубоко развило в нем внутренний, невиди­мый, духовный мир. Древнее человечество, подавленное при­родой, или художественно, но бессознательно с нею уравновешен­ное, как бы примиренное, или погруженное в одну практическую, государственную деятельность, имело в нем какое-то темное пред­чувствие, но не знало его. Христианство нашло его и поставило бесконечно высоко над внешним материальным миром. Послед­ний обречен был ему на служение. Оттого с появлением христи­анства внутренний мир стремится к неограниченному господству над событиями и действиями. Духовные силы человека, его стремления, надежды, требования, упования, которые прежде были глубоко затаены и не могли высказываться, христианством были сильно возбуждены и стали порываться к полному, безус­ловному осуществлению. Характер истории должен был совер­шенно измениться» (103, 14).

Различие между языческими и христианскими народами имеет у Кавелина не только тот смысл, что это различие во всемирной истории между древностью и новым временем, древ­ними и новыми народами. Кавелин имеет в виду также различие между «природной» и «духовной» формами в существовании и жизни отдельного народа. Так, первоначальный, кровный, родо­вой быт славянских племен, а практически и вся древняя русская жизнь до XVIII века целиком или частично развивалась в форме чисто природного существования. Родовой быт «создала природа, кровь; она его поддерживала и им управляла. Оттого совершенная юридическая неопределенность — его отличительная черта. На­прасно станем мы искать в нем власти и подчиненности, прав и сословий, собственности и администрации. Человек жил тогда

70

совершенно под определениями природы; мысль еще не освобо­дила его от ее ига» (103, 19).

Итак, закон развития, присущий западным обществам, харак­терный для их истории, в своем более глубоком смысле, в сущ­ности своей, выступает по Кавелину, как закон духовного раз­вития. Эта конкретизация отражает в мысли реальный переход от древнего западного мира к средневековью. Поэтому в ходе даль­нейшего анализа концепции Кавелина надо помнить, что со сторо­ны исторических реалий, отражаемых в ней, мы стоим на почве германо-славянской истории эпохи феодализма. С другой стороны, в положениях, о которых с этого момента пойдет речь, Кавелин не просто конкретизирует дальше исходный принцип своей кон­цепции — принцип развития, но пытается выявить его внутрен­нюю структуру. Этих положений три: 1) единство развития; 2) внутренний источник развития; 3) необходимая последователь­ность развития.

Все три положения берутся Кавелиным в единстве друг с другом. Интересно, что данное обстоятельство отчетливо выступа­ет уже в рецензии на «Симбирский сборник». Во-первых, указы­вая на местничество как на «исключительно» принадлежащее «русской жизни и русской истории» (100, 692), Кавелин вместе с тем не приемлет славянофильских утверждений авторов сборни­ка о самобытности России и вообще славянских племен. «Почи­таешь славянофилов и подумаешь, право, что общие законы раз­вития не существовали и не существуют для славянских племен» (100, 700). В этой же связи, во-вторых, стоит опровержение славянофильского утверждения о заимствованиях в области куль­туры (языка) как факторе развития. «Нам нечего,— пишет Каве­лин,— в этом отношении пользоваться чужою опытностью, ибо мы успели уже воспользоваться своею, приобретенною в периоде реформы. Да и вообще, можно ли, и в какой степени можно вос­пользоваться чужою опытностью, не пройдя через свою» (100, 701). И наконец, Кавелин вводит третье положение, одновременно указывая, что оно принадлежит новому «философско-истори-ческому» направлению в исторических исследованиях. Это новое направление «отыскивает и находит единство и последователь­ность развития в разнообразнейших событиях, отдаленнейших между собою эпохах, и в прошедшем разглядывает настоящее, а в настоящем прошедшее» (100, 702).

Комментируя и проясняя эти три фрагмента, в которых, на наш взгляд, нашли выражение все три обозначенных выше тези­са, можно отметить следующее. Что не устраивает Кавелина в высказывании славянофилов о самобытности русской истори­ческой жизни? Абсолютизация этой самобытности, отрицание единства исторического развития, находящего, по Кавелину, вы-

71

ражение в «общих законах». Во втором случае Кавелин принци­пиально отвергает взгляд, предполагающий возможность истори­ческого существования и развития под воздействием внешних причин, влияний извне. Он как бы ловит славянофилов на противоречии, утверждая принцип самобытности всякого истори­ческого развития. Как же они допускают культурное заимство­вание в качестве источника развития на каком-то этапе истори­ческого существования? Либо нужно сохранить приверженность принципу развития, но тогда исключить любой внешний фактор из числа существенных факторов исторического развития. Либо же не отказываться от последних, но тогда снять принцип развития. В третьем фрагменте Кавелиным проводится мысль о неразрывной связи этапов, эпох и событий как образующих необходимую последовательность ступеней исторического раз­вития.

Разумеется, в рецензии Кавелина на «Симбирский сборник» все три положения, составляющие понятие развития и харак­теризующие существо нового, «философско-исторического» на­правления в исторических исследованиях, находятся в связи с совершенно конкретными и совершенно случайными обстоятель­ствами полемики Кавелина со славянофилами. Во «Взгляде» они становятся основой его целостного объяснения русской истории.

Проблема единства и многообразия путей исторического разви­тия выступает у Кавелина в нескольких ракурсах. Уже отме­чалось, что Кавелин, подобно и Гегелю, и Чаадаеву, противо­поставляет «Восток» и «Запад»— как преемственное историческое существование и как историческое развитие, как повторение и изменение форм. В отличие от Чаадаева он, однако, считает, что Россия принадлежит «Западу». Во-вторых, вслед за Гегелем, а также и Чаадаевым, Кавелин проводит различие между истори­ческим развитием древних (дохристианских) и «новых» (приняв­ших христианство) народов «Запада»— только во втором случае в основе исторического развития лежит идея свободной и нравствен­ной личности. Русский народ действует среди «новых», христиан­ских народов. И наконец, третий момент, которому придается обычно решающее значение и при характеристике воззрений Кавелина, и при характеристике и оценке теоретико-методологи­ческих воззрений историков государственной школы в целом: так называемое противопоставление Кавелиным России и Западной Европы, русской и западноевропейской истории.

Приведем здесь главные высказывания Кавелина, на основа­нии которых обычно и возникают подобные резкие оценки и суждения.

Во-первых, в статье «Взгляд на юридический быт древней России» Кавелин обращает внимание на вековую отчужденность

72

друг от друга России и Европы, считая ее «странной» и «зага­дочной», а затем называет двенадцать пунктов, по которым проводит различие между русской и западно-европейской историей:

1. «В Европе дружинное начало создает феодальные государст­ ва; у нас дружинное начало создает удельное государство. Отно­ шение между феодальной и удельной системой — как товари­ щества к семье»;

2. «В Европе сословия, у нас нет сословий»;

3. «В Европе аристократия, у нас нет аристократии»;

4) В Европе «особенное устройство городов и среднее сосло­ вие,— у нас одинаковое устройство городов и сел, и нет среднего, как нет и других сословий»;

5. «В Европе рыцарство, у нас нет рыцарства»;

6. В Европе «церковь, облеченная светской властью, в борьбе с государством»,— у нас «церковь, не имеющая никакой светской власти, и в мирском отношении зависимая от государства»;

7. В Европе «множество монашеских орденов,— у нас один монашеский орден, и тот основан не в России»;

8. «В Европе отрицание католицизма — протестантизм, в России не было протестантизма»;

9. «У нас местничество,— Европа ничего не знала о местни­ честве»;

10. В Европе «сначала нет общинного быта, потом он создается; здесь сначала общинный быт, потом он падает»;

11. В Европе «женщины мало-помалу выходят из-под строгой власти мужчин; здесь женщины, сначала почти равные мужчи­ нам, потом ведут жизнь восточных женщин»;

12. «В России, в исходе XVI в., сельские жители прикрепляют­ ся к земле; в Европе, после основания государств, не было такого явления» (103, 5—7).

Названные различия обобщены Кавелиным следующим об­разом: «В истории — ни одной черты сходной, и много противо­положных» (103, 6). С этим выводом обычно соотносится выска­зывание Кавелина из его развернутой рецензии на книгу Б. Н. Чичерина «Областные учреждения России в XVII-м веке», где — возражая ее автору — он утверждает, что различие между Европой и Россией носит «качественный» характер, а потому делает «невозможным сравнение средневековой Европы с совре­менной ей Россией, как нельзя ставить на одну доску ребенка с юношей» (106, 568); Россия и Европа «стоят на различных ступе­нях» (106, 567).

Основываясь на этих высказываниях Кавелина, Н. Л. Рубин­штейн выдвинул точку зрения, согласно которой уже во «Взгляде» имеет место «решительное противопоставление истории России и

'/2 3. А. Н. Ерыгин 73

истории западноевропейских стран» (207, 346), а в указанной ре­цензии Кавелин якобы полностью «принимает основные поло­жения чичеринской схемы и это относится прежде всего к его решительной антитезе России и Западной Европы» (207, 346). С некоторыми оговорками данная гипотеза проводилась также А. М. Сахаровым^ (209, 136) и М. А. ^Алпатовым (151, 208, 261).

Иной взгляд на вещи развивает А. Н. Цамутали, обративший внимание на то, что, во-первых, Кавелин не выступал сторон­ником сохранения допетровского быта древней России (подобно славянофилам), а во-вторых, он находил единство России и Евро­пы в их принадлежности «Западу» и противоположности «Восто­ку» (215, 41—42). Поэтому, завершает свое рассуждение А. Н. Ца­мутали, «находя многочисленные отличия в общественном и политическом строе России от Европы, Кавелин вместе с тем видит между ними общее в значительно более важном вопросе, чем наличие или отсутствие местничества или протестантизма» (215, 42). Принимая данное объяснение, стоит внести в него неко­торые уточнения и привести дополнительные аргументы.

Если продолжить чтение первого кавелинского высказывания, то обнаруживается следующее обстоятельство: обозначая принци­пиальное различие между русской и западноевропейской исто­рией, Кавелин делает это, чтобы понять, уяснить «удивление» того, кто первым «заметил это глубокое, совершенное различие»; различие настолько значительное, что он мог упустить, «забыть из-за него человеческое единство всех племен и народов» (103, 7). Нам представляется, что Кавелин (как это с.ледует из данного текста) стоит именно на точке зрения «единства», в рамках которого он и пытается осмыслить реальные, действительные различия и даже противоположности исторических судеб различ­ных народов: восточных и западных, древних и новых, гер­манцев и славян. В методологическом плане данное обстоятель­ство имеет чрезвычайно большое значение: у него речь идет не об абстрактном тождестве, полученном путем сравнения и выде­ления общего, а о единстве, предполагающем различия в качестве своей основы, объективно вырастающем из противоположностей. Здесь у Кавелина видна тенденция, ведущая к диалектическому осмыслению исторического развития. Здесь он в наибольшей сте­пени близок к Гегелю.

В теоретическом плане данное обстоятельство также имеет немаловажное значение. Ведь Кавелин не просто считает русскую историю принадлежащей истории Запада, но относит ее — вместе с историей германских племен — к новой, христианской, истории Запада. А это позволяет ему говорить уже о духовном единстве развития германских и славянских племен, состоящем в развитии личностного начала: «Для народов, призванных ко всемирно-

74

историческому действованию в новом мире... существование без начала личности невозможно» (103, 18). Поэтому у славян и германцев «одна цель: безусловное признание достоинства чело­века, лица, и всестороннее его развитие» (103, 16).

Другое дело, что достижение этой цели предполагает различие путей движения к ней; различные народы «идут к ней разными путями, бесконечно разнообразными, как сама природа и истори­ческие условия народов» (103, 16). «Так, задача истории русско-славянского племени и германских племен была различна. По­следним предстояло развить историческую личность, которую они принесли с собою, в личность человеческую; нам предстояло создать личность» (103, 18). Сказанное позволяет конкретизи­ровать исходную мысль Кавелина: единство между славянскими и германскими народами состоит в единстве их цели, а различие — в различии путей движения к ней, в различии средств ее достиже­ния. Поскольку же в соотношении целевого и движущего начал (цели и средства) ведущая роль принадлежит, с точки зрения Ка­велина, как и Гегеля, целевому началу,— то и различие оказы­вается подчиненным единству.

Однако такое понимание исторического места и судеб России в рамках европейской истории человечества в корне отличалось от воззрений славянофилов и охранителей — ив идейно-политиче­ском, и в методологическом отношении. Ни о какой единой цели развития для Европы и России, с их точки зрения, нельзя гово­рить, ибо у каждого из народов — свое призвание, своя цель, а также и соответствующий этой цели путь развития. И если уж пути исторического развития народов различны, то потому, что различны их цели. Существенная философско-методологическая ориентация у Кавелина иная. Исторический процесс развития в своей основе един, и это единство обеспечивается той общей итоговой целью, к реализации которой идет история. Эта цель — общество свободных и нравственных личностей; идея этого об­щества уже дана в христианстве и задача исторического раз­вития только в том, чтобы эту идею реализовать, воплотить в действительность, и все содержание новой истории только к этому и сводится, только это и означает.

Но почему речь все время идет о соотношении русской и западноевропейской истории? Ведь у Кавелина было сказано о «бесконечном разнообразии» путей исторического развития (103, 16), следовательно, и о каких-то других, кроме охарактеризо­ванных на примере России и Западной Европы. Действительно, при характеристике нового, христианского мира Кавелин разби­рает не два (на что обращают внимание его исследователи чаще всего), а три варианта путей исторического развития в эпоху средневековья. В двух из них нет полной «чистоты» развития,

/₂ з* 75

поскольку в качестве факторов, детерминирующих процесс раз­вития, вмешиваются «внешние» условия — фактор завоевания и фактор культурного воздействия. Кавелин имеет в виду германцев и западных славян: первые были завоевателями, а вторые — завоеванными; кроме того, на итоговый облик той культурной формы, которую принял «германский мир» после завоевания воинственными дружинами, основанными на личностном начале, римских территорий, мощно повлияли развитые уже «граждан­ские элементы» античности, составившие для «личности готовую и неизбежную форму» (106, 568).

Этими конкретно-историческими обстоятельствами, а не ка­ким-то изначальным и мистическим «духом» народов, и опреде­лилось последующее историческое различие России и Западной Европы: в момент начала средневековой истории они оказались именно на разных ступенях развития и объективный ход их исторической жизни неизбежно оказывался под воздействием их первоначальных различий. На наш взгляд, из этого трудно вы­вести заключение о принципиальном противопоставлении Каве­линым русской и западноевропейской истории. Тем более, что он отличает русскую историю и от истории западных славян, не устоявших под натиском завоеваний, а тем самым потерявших возможность развиваться «естественно»—в¹ соответствии с зако­ном родового развития. Только восточные славяне, только Россия оказалась в положении, когда действие естественных законов развития не нарушалось извне и необходимая «полнота» принци­па развития была соблюдена в полной мере. Это убеждение Ка­велина подводит нас к рассмотрению вопроса о внутреннем источнике исторического развития.

Общая формулировка основного тезиса Кавелина по данному вопросу такова: «Жизнь народа есть органическое целое, в кото­ром изменения происходят... по внутренним причинам» (104, 67). К этому положению о внутреннем источнике общественно-исторического развития Кавелин обращается неоднократно. Но в качестве конституирующего принципа теории русской истории данное положение выступает в трех случаях: 1) при анализе роли завоеваний в истории; 2) при характеристике культурных влия­ний и 3) при определении значения географических условий для хода исторического развития.

Рассматривая первый вопрос, Кавелин сравнивает Россию и Европу (германский мир), а также русских славян с осталь­ными славянскими племенами. Специфика исторического разви­тия России, по Кавелину, в том, что она не была завоевателем, но не была и завоеванной. Первое отличает Россию от Европы, второе — от остальных славян.

Во-первых, русские славяне не были завоевателями, как гер-

76

майские племена: «Мы не сидели,—пишет Кавелин,—на плечах у другого народа, который будучи просвещеннее нас, мог бы сооб­щить нам, даже против нашей воли, плоды своей высшей циви­лизации» (103, 13). Но именно так случилось с германскими пле­менами, которые, хотя и сохранили на новой почве свое собствен­ное жизненное начало — начало личности, войны, дружинной организации,— однако, «смешавшись с туземцами почвы, ими завоеванной», они усвоили «себе многое из римской жизни и быта» (103, 16). Ход европейской истории поэтому в дальнейшем опирался не только на те основания, которые были принесены германскими племенами, но и на «римские элементы, наследие древнего мира» (103, 16). Другое дело — русские славяне. «Спокой­ные, миролюбивые, они жили постоянно на своих местах» (103, 17). На своей почве они «не имели предшественников, а если и имели, то таких, от которых... нечего было заимствовать» (103, 13—14).

С другой стороны, русские славяне не были и завоеванными: «Посторонние начала никогда не были насильственно вносимы в жизнь русских славян» (103, 13). Этим русская история резко отличается от истории других славянских народов, хотя исходная точка развития была у них одинаковой. «Есть большое вероятие, что точно такой же исключительно семейственный, родственный быт имели первоначально и все прочие славяне; но историческая судьба их и наша была не одинакова. Последние, в разные времена, смешались с другими народами, или подпали под их власть. Оттого их исключительно родственный, семейный быт должен был насильственно перерваться, может быть слишком рано для их дальнейшего исторического деиствования и даже для самого их существования» (103, 11).

Разумеется, Кавелин не отрицает фактов завоевания России чужими племенами; он называет аваров, хазар, варягов, татар. Однако, что это были за завоевания? «Авары никогда не смеши­вались с русскими славянами... Хазары брали одну дань... Та­тары господствовали над нами издалека» (103, 12). Варяги, осев на русской почве и принеся в русский быт чужеродные эле­менты — «мысль о государственном единстве всей русской земли, дружинное начало и систему областного правления»,— вскоре «утонули и распустились в славянском элементе» (103, 13). Следо­вательно, тех катастрофических последствий, которые принесли завоевания извне другим славянским народам, Русь не испытала; никто из перечисленных завоевателей не смог «придать нашей истории свой национальный характер» (103, 11).

В связи с вопросом о завоеваниях и культурных воздействиях стоит вопрос о роли внешних влияний вообще. Что касается русской истории, то Кавелин признает их как факт, но не считает,

77

что они каким-то существенным образом изменили ее ход. «По­сторонние влияния были,— это несомненно. Но они не были вы­нужденные, извне налагаемые, а естественные, свободно при­нимаемые. Вряд ли они были сильны; во всяком случае, они не могли нам дать не — национального, искусственного развития» (103, 13). Особо, разумеется, стоит вопрос о западно-европейском влиянии на русскую культуру и русскую жизнь со времени реформ Петра I. Но и здесь Кавелин верен себе: «Самое важное, капитальное обвинение эпохи преобразований состоит в том, что она, будто бы лишила нас народности и безусловно подчинила европейскому влиянию. Тут явное недоразумение» (103, 61).

Итак, если основываться на кавелинском объяснении хода рус­ской истории, нужно признать, что оно опирается на мысль об определяющем, решающем значении внутренних источников рус­ского исторического развития. Этим подходом к объяснению рус­ской истории Кавелин одновременно углубляет свое понимание развития как общеметодологического принципа. Мысль о вну­тренней детерминации развития — одно из важнейших фило-софско-методологических положений кавелинского понимания истории. Причем этот тезис вводится Кавелиным для объяснения особенностей русского исторического развития не только в том плане, о котором шла речь (проблема роли культурных влияний и завоеваний), но и в сзязи с оценкой той роли и значения, которые могут иметь в истории внешние воздействия совершенно другого рода — действия внешних природных условий, географи­ческой среды.

Этот второй аспект данного вопроса непосредственно во «Взгляде» не рассматривается. Можно думать, что подходя к изображению русской истории со своей основной мыслью о прин­ципиальном внутреннем характере того «начала», которое опре­деляет ее ход, Кавелин даже не считает необходимым останавли­ваться на характеристике роли географических условий, как фак­тора, имеющего чисто внешний характер, не влияющего на су­щество исторического процесса. Тем более, что до этого — в оценке исторической концепции Соловьева — Кавелин специально обра­тил внимание на данное обстоятельство (105, 266—271).

Известно, что Соловьев вообще отводил в своем понимании русской истории очень большое место роли географических усло­вий. Одним из конкретных приложений этой мысли было у него объяснение перехода от родового строя к вотчинному, от родовой формы политической организации русского общества (9—-12 ве­ков) к государственности, которая начинает формироваться во второй половине 12 века с Андрея Боголюбского. Суть этого объяснения — перемещение основных центров русской истори­ческой жизни с юга на северо-восток, в область с земледель-

78

ческим населением и большим числом городов нового типа (свя­занных в своем существовании с княжеским землевладением, а не с внешней торговлей) приводит к усилению семейно-личностного начала (частной, вотчинной собственности князя и его полити­ческой самостоятельности), что в итоге разрушает родовую форму политических отношений между князьями властвующей на Руси династии. Имея это в виду, Кавелин так определяет общую методологическую ограниченность данного объяснения: «Г. Со­ловьев, как нам кажется, не всегда доходит до последней, основ­ной причины исторических явлений. Иногда он останавливается на причинах второстепенных, которые действительно с первого взгляда как будто совершенно удовлетворительны, особенно, если рассматривать явление в отдельности, но которые недостаточны, если смотреть на него в связи с предыдущими и последующими явлениями» (105,,266).

Сам Кавелин эту «последнюю, основную причину», объясняю­щую и данное явление, и вообще весь ход русской истории, усматривает в естественном, органическом развитии самого родо­вого «начала», перерождающегося сначала в семейственное (вотчинное), а затем и личностное (государственное в собственном смысле) начало. «Когда, наконец, обратится в обиходную исти­ну,— возражает он Соловьеву,— что весь древний быт России, не только частный, но и государственный (если только его можно так назвать), вращался около одного родственного, кровного нача­ла, которым первоначально более или менее живут все не — за­воевательные народы,— мы поймем многое в русской истории, чего до сих пор не .понимаем» (105, 271).

Таким образом, главный вопрос методологического рассмот­рения проблемы развития — об источнике развития как «само­движения»— решается Кавелиным в той перспективе, которую впервые открывает для науки диалектика. Не внешние факторы (географическая среда, как у С. М. Соловьева и сторонников «географического детерминизма»; завоевания и тому подобные внешние воздействия, как в «теории насилия» и т. д.) оказывают­ся, как показал анализ рассуждений Кавелина, тем началом, которое дает ход историческому развитию общества, от которого зависит характер и направление развития. Роль источника раз­вития, «двигательной силы» общественного процесса отведена Кавелиным тому единственному, с его точки зрения, фактору развития, который является внутренним моментом самого процес­са развития. У Кавелина это естественные, родовые отношения между людьми. Они образуют, как он считает, основу, фундамент человеческого общежития, и процесс их развития является есте­ственным процессом, не обусловленным внешними причинами.

Понятно, что при всей привлекательности того хода мысли,

79

посредством которого отвергается метафизический взгляд на по­нимание источника развития, нельзя ставить знак равенства между этим «критическим» взглядом и диалектикой. Важно, конечно, что Кавелин задолго до Моргана (причем также и в своих этнографических работах) попытался привлечь внимание исследователей общественно-исторической жизни к проблеме ро­довых отношений. Но ни последовательно материалистической, ни диалектической трактовки исторического процесса развить на этой основе Кавелин не смог. Развитие производительных сил и производственных отношений, их противоречивое единство, способ производства материальных ценностей — та основа, на которой складываются не только вторичные, третичные и всякие иные отношения между людьми в обществе, но и сами «над­строечные» образования общественной структуры (социальная, политическая, духовная сферы). Она также оказывается исход­ным пунктом (первой исторической ступенью) всех последующих изменений и в том числе качественных преобразований в про­цессе исторического движения общества по ступеням прогресса. Эта мысль была отчетливо выражена классиками марксизма уже в «Немецкой идеологии». Наконец, в понятии способа производства мы имеем дело с идеей, позволяющей принципиаль­но отличить человека от природных существ — по его «сущности» и генезису.

Перейдем к третьему (и последнему) моменту кавелинского понимания развития — к вопросу о необходимой последователь­ности ступеней в историческом процессе. На материале русской истории Кавелин выработал периодизацию исторического процес­са, имеющую, на его взгляд, принципиальное значение. С этой точки зрения он критикует Карамзина, Погодина, славянофилов, положительно оценивает общую направленность воззрений по данному вопросу Соловьева и Чичерина. Эта точка зрения по­зволяет, по мнению Кавелина, открыть основной закон истори­ческого развития.

Суть данного закона, по Кавелину,— в необходимом характере той преемственной связи, которая наблюдается в смене родовых отношений вотчинными (семейными), а этих последних — лич­ностными (государственными) отношениями. Последователь­ность: «род — семья — личность» (или что то же, «род — вотчи­на — государство»)-— это необходимая историческая последо­вательность, закон русской исторической жизни, закон истори­ческого развития вообще. Только открытием и установлением этого закона, его последовательным раскрытием на конкретно-историческом материале русской историографии обеспечивается ранг науки. Введением и осмыслением всемирно-исторического ' значения данной закономерности завершается построение фило­софии истории.

80

Любопытно, что именно в данном вопросе историческая кон­цепция Кавелина, как и его общие философско-исторические воззрения, обнаруживают очень серьезные противоречия.

1. Припомним весь путь, которым в изложении Кавелина шло формирование его теории русской истории как теории развития русской исторической жизни. Сначала Кавелин отделил Россию (как «Запад»— с его развитием) от «Востока» (с его неподвиж­ ностью). Затем он отделил Россию как представляющую вместе е другими христианскими народами новый период в истории Запа­ да от античных народов (Греции и Рима). Наконец, он отделил русскую историю от истории западноевропейской и от истории остальных славянских народов, так как, по его мнению, принцип развития адекватно реализован только в русской истории. Таким образом, приходя в итоге (после снятия всех ограничений) к фор­ мулированию закона исторического развития, Кавелин объектив­ но оказывается перед фактом того, что данный закон есть исклю­ чение из правила.

И все же данное противоречие может быть оценено негативно только с метафизической точки зрения. Со своим феноменом «исключительной закономерности», нашедшей выражение в рус­ской истории, Кавелин стоит гораздо ближе к Гегелю, нежели к позитивистам-эмпирикам или романти'кам-иррационалистам.

2. Другое дело — философско-методологическое содержание, вкладываемое Кавелиным в понимание процесса развития, в кото­ ром и выступает основной исторический закон. Субъективно Ка­ велин стремится противопоставить гегелевскому «историческому развитию» (из которого никоим образом не может быть исключена диалектика объективного и субъективного, природная законо­ мерность и человеческое насилие, процессы развития и деятель­ ности) гегелевское же, но поддающееся объективистскому толко­ ванию «органическое развитие». В концепции русской истории данное стремление находит выражение в том, что роль таких событий, как варяжское завоевание (IX век) и реформа Петра I (начало XVIII), нашествие монголо-татар (середина XIII) и свер­ жение монгольского ига (конец XV), снижена до возможного пре­ дела. Не эти события и не события вообще являются причи­ нами и источниками, определившими основные поворотные вехи русской истории. Варяги «распустились» в русском элементе. Монголы правили «издалека». Петр Великий продолжил дело, начатое задолго до него — еще Иваном Грозным, а в некоторых отношениях — Иваном III и Василием III.

-Разложение рода ведет к семье, но развитие семейных отно­шений опять воспроизводит родовые отношения. Этим, в част­ности, объясняется долгое сохранение на Руси родовых отноше­ний — даже тогда, когда, согласно схеме Кавелина, родовое

81

начало уже уступило место вотчинному вплоть до XVIII века. Патриархальность русского крестьянского быта, в которой Каве­лин нашел «ключ» к русской истории,— второе тому доказатель­ство. Иными словами, закон родовой жизни предполагает лишь бесконечное, можно сказать, «челночное» движение, не выводя­щее объективно, в силу естественных тенденций развития за пределы патриархального быта. Первая и вторая из выделенных Кавелиным ступеней как бы постоянно сменяют друг друга, но перехода к личностным отношениям не происходит.

Как же в таком случае в русской исторической жизни стал возможен процесс развития, имеющий в конечном счете линей­ную направленность и выводящий его в итоге к обществу, основу которого образует личность? Чтобы ответить на этот вопрос, Кавелину приходится постоянно привлекать для объяснения «объективного» процесса явно субъективные и событийные по своей природе «причины». Сначала — варяги: благодаря им в ка-велинской схеме появляется государственная, политическая сфера, в которой с этого времени и протекает (как кажется Кавелину; по его схеме трех этапов основного исторического закона) русская история. Затем — принятие христианства: но ведь без этого «внешнего» обстоятельства русский народ не попал бы в число новых народов «Запада», а у его истории не было бы достойной цели. Но когда появляется личность, Кавелин не знает, он просто утверждает, что этот период насту­пает. А с какими историческими личностями связано появление личности на жизненной арене, может Ивана Грозного или Петра Великого? Выход из этого может быть только один. Для того чтобы диалектически объяснить,переход от одной общественной формы к другой, нужно признать необходимость «скачка», рево­люции.

Либерал Кавелин в обстановке 40-х годов не может признать необходимость революции, даже революции «сверху». Его завет­ная цель — обосновать необходимость хотя бы преобразования, отмену крепостного права, а вопрос о средствах, о конкретных путях достижения данных целей он практически пока не ставит. Иная ситуация сложится во второй половине 50-х годов. И тогда проблема революции и реформы выйдет на первый план. Таким образом, Кавелин оставляет это противоречие нерешенным, революции и скачки в его методологии исторического объяснения становятся внешними факторами. В его теорию проникает слу­чайность, наличие которой в истории он принципиально исклю­чает.

Кавелин и Гегель. Оценивая концепцию истории, реализован­ную Кавелиным в его теории русского исторического развития, нужно сказать, что она представляет собой определенную попыт-

82

ку утверждения в историческом познании материалистического и диалектического в своей тенденции подхода к истории. Кавелин далек от понимания роли материально-производственной практи­ки общественного человека как основы общественно-историчес­кой жизни. Специфика материалистической тенденции в его объяснении истории состоит в выделении сферы родовых отноше­ний, имеющей естественно-природный, необходимый и объектив­ный характер, в качестве той материальной основы, на почве которой осуществляется реальное историческое развитие. Спе­цифика диалектической тенденции выступает у Кавелина в его представлении об органическом характере развития этих родовых отношений, которое проистекает из внутреннего источника и обра­зует необходимую последовательность исторических ступеней и форм. При этом Кавелин стоит ближе к эволюционистской интер­претации органического развития.

Историзм Кавелина — это ранняя форма буржуазного исто­ризма, несущая на себе явственные следы и печать дворянского социально-классового мировоззрения. Она отражала процесс буржуазного перерождения дворянства как класса феодального общества, процесс, который до реформы 1861 года только начи­нался, только делал свои первые шаги. Отсюда — явная недооцен­ка роли труда и хозяйственно-экономической сферы деятельности как фактора общественно-исторической жизни.

Как ранняя форма буржуазного диалектического историзма (по своему объективному социальному содержанию и по мето­дологической ориентации) историческая теория Кавелина может быть вполне сопоставлена с такой же ранней формой буржуазно-исторического мировоззрения в европейской исторической мысли, какой является философия истории Гегеля. Правда, социальные силы, которые ограничивают рамки их исторического кругозора, различны: германское бюргерство (для Гегеля) и русское дворян­ство (для Кавелина). Однако сложившаяся в этой различной социальной среде интеллигенция, мыслящая часть этих социаль­ных групп (в 20-е годы — в Германии, в 40-е годы — в России), отразила буржуазное перерождение в сходных по своему объек­тивному социальному содержанию формах исторического созна­ния и мировоззрения.

И действительно, сходство исторических воззрений Гегеля и Кавелина очень велико. Центральная проблема, которой подчине­ны все рассуждения Гегеля,— генезис и развитие государства, формирование, в конечном счете, идеального политического строя, в котором и реализует себя идея свободы. Центральная тема исторической концепции Кавелина — объяснение генезиса рус­ского государства (с его началом «личности»), идеальной формой которого может стать в итоге политическая система, обеспечиваю-

83

щая для каждого человека условия его развития как свободной и нравственной личности. У Гегеля путь к свободе начинается в царстве природы (с ее необходимостью) и достигается действием чисто природных сил (человеческих страстей), выступающих в качестве орудий и движущих сил исторического развития. По Кавелину, русская история начинает свое движение от перво­начально-природного состояния (родовой быт) и осуществляется посредством действия естественного закона развития, присущего этому родовому быту, который и является определяющей движу­щей силой русской истории. Телеологизм в сочетании с детер­минизмом, идеализм в сочетании с материалистической тенден­цией — общая политико-юридическая смысловая окраска со­держания этих разных методолого-исторических воззрений — обнаруживает удивительное их родство и сходство. Мы говорим при этом не о «деталях», а именно о тех «рамках» концептуаль­ного содержания, в которых выражается вполне определенный социальный тип «исторического кругозора» и «исторического мироощущения».

Есть и моменты существенного различия этих двух мето­долого-исторических концепций, касающиеся самих этих «рамок» и общих ориентации. В отличие от Гегеля, Кавелин занимает гораздо более умеренную и поэтому очень определенную позицию по вопросу о роли насилия, в том числе революционного, в исто­рии русского общества. Отсюда его эволюционизм, тогда как Ге­гель в понимании исторического развития решительно стоит на точке зрения диалектики, доводя ее до признания исторической необходимости революционного действия и войн.

Кавелин более гуманистичен, чем Гегель, зато Гегель более реалистичен. Их гуманизм абстрактен и утопичен — в «идеаль­ном» свободном и нравственном государстве человеку дозволяется поступать как личности, но исторический процесс, ведущий к та­кому положению вещей, рассматривается как объективный и необходимый, и человек здесь является лишь его орудием, сред­ством — Цезарь ли это у Гегеля, или Иван Грозный у Кавелина; о простом же человеке можно сказать еще меньше — это часть «человеческой массы». Правда, и Кавелин, и Гегель — в соответ­ствии с их идеалистическим подходом к истории — признают роль и значение духовной жизни людей, их сознания в развитии общества и государства. Это особенно ярко выступает в сходной для обоих оценке значения христианской религии с ее идеалом свободной и нравственной личности для хода европейской исто­рии. Однако мир сознания — область только внутренней челове­ческой свободы и нравственности, и в действительности ее еще нужно реализовать, а для этого стать на точку зрения реального исторического развития, объективного и необходимого по своей природе.

84

В вопросе о роли сознания в историческом развитии обна­руживается и второе существенное различие между Кавелиным и Гегелем. Идеализм Кавелина в объяснении истории не доведен до точки зрения гегелевского абсолютного идеализма. Его телеологи­ческое представление о «смысле» истории, внесенном в ее ход христианским идеалом, требующим своего безусловного осу­ществления, близко всякому утопизму, например, утопии про­светителей о будущей неизбежной реализации «царства разума и свободы», и в этом смысле также и гегелевской утопии. Но в отличие от Гегеля Кавелин смотрит на возникновение самого христианского идеала истории чисто исторически: возникло христианство — возник и идеал, а у истории появилась цель. У Гегеля же за самим этим «событием» исторического развития стоит идея, его «хитрый» разум, который имеет свою собственную цель, и появление христианства для него лишь важнейший этап в ее осуществлении.

Наконец, имеется между ними и еще одно важное различие, но касается оно не собственно методолого-исторических воз­зрений Гегеля и Кавелина, а их конкретной теоретической кон­цепции всемирной истории. Кавелин вторит Гегелю, когда ему нужно дать характеристику народов Востока, Греции, Рима и их роли во всемирной истории (эта часть концепции у Кавелина представлена слабо, эпизодически). Однако, переходя к новой, т. е., по Гегелю, христианско-германской истории, Кавелин с Гегелем согласиться не может. В концепций немецкого философа обойден молчанием русский народ, его государство и его история. После Чаадаева, остро поставившего вопрос о месте русского народа и русской истории во всемирной истории и рассматри­вавшего его с философско-исторической точки зрения, гегелевская концепция в этом отношении оказалась весьма неудовлетвори­тельной.

Кавелин, как мы видели, отводит русской истории важное самостоятельное место в ходе всемирно-исторического процесса. И это было не просто механическое подключение еще одного народа к числу тех, о которых повествовала традиционная всеоб­щая история, потому что этого «настоятельно требует общая картина человечества» (90, 472). Кавелин устанавливает опреде­ленный всемирно-исторический статус русской истории; поэтому его теория русской истории, как и положенная в ее основу методология, приобретают особенное значение.

Проблема «Россия — Запад» становится той «осью», вокруг которой вращаются и приобретают глобальный исторический смысл многие конкретные теоретические вопросы русской исто­рии. В контексте этой основной проблемы идут, прежде всего, и дальнейшие методологические исследования в русской историо-

85

графии. Один из путей этого развития реализовал Б. Н. Чичерин, другой — С. М. Соловьев.

Однако прежде чем появились в свет «Взгляд на историю уста­новления государственного порядка в России до Петра Великого» и первый том «Истории России с древнейших времен» С. М. Со­ловьева, а тем более исторические труды Б. Н. Чичерина, назван­ная проблематика нашла свое место и определила серьезное научное продвижение в осмыслении русской истории за преде­лами профессиональной историографии. Имеется в виду знаме­нитая работа А. И. Герцена «О развитии революционных идей в России». В ней Герцен, как и в «Письмах об изучении природы», стремился к преодолению философии в прежнем смысле слова, к тому, чтобы на место абстрактной диалектики всеобщего утвер­дить изучение реальной диалектики природы и истории. Путь к материалистической диалектике, поскольку и до тех пор, пока он пролегал в области интеллектуальной, теоретической, вел Герцена с необходимостью к опоре на результаты точного естествознания и историографических исследований. Историческая концепция Герцена в значительной мере базируется на результатах исследо­вания К. Д. Кавелина. Именно на этой историографической почве, а вовсе не из итальянских впечатлений, появляются у Герцена первые ростки теории «русского» социализма.

Вместе с тем в идее социальной обусловленности крестьянской революции в России (после Петра I, окончательно «оторвавшего» дворянство qt народа) Герцен далеко ушел от кавелинского эволюционизма к реальной исторической диалектике. Посмотрим, удалось ли реализовать подобные возможности историкам-про­фессионалам?