Русский Гуманитарный Интернет Университет Библиотека Учебной и научной литературы

WWW.I-U.RU

А. Н. ЕРЫГИН

ИСТОРИЯ

(ДИАЛЕКТИКА

И ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗНАНИЯ

В РОССИИ XIX ВЕКА)

Ответственный редактор доктор философских наук В. П. Кохановский

i ИЗДАТЕЛЬСТВО РОСТОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, 1987

Е80

Печатается по решению редакционной комиссии по философским наукам при редакционно-издателъском совете Ростовского государственного университета

Рецензенты:

доктор философских наук П. С. Шкуринов,

кандидат философских наук И. П. Смирнов

0301000000—081

о on-

М 175(03)—87 *

@ Издательство Ростовского университета, 1987

Мы ничего не пророчим; но мы не думаем также, что судьбы человече­ства пригвождены к Западной Европе.

А. И. Герцен

Введение

«Освободительные революции, начатые Ве­ликим Октябрем, определяют облик XX ве­ка» (65, 7). В этом — всемирно-исторический смысл и значение нашей революции, открыв­шей новую эру. Но Великий Октябрь в то же время — законное детище русской истории, преемник не только «...немеркнущего подви­га героев Парижской Коммуны...», но и тра­диций «российского революционно-демо­кратического движения» (65, 121). Может показаться удивительным, что всего восемь десятилетий отделяют Октябрьскую рево­люцию от тех дней 1836 года, когда со стра­ниц журнала «Телескоп» в обстановке жесто­чайшей реакции николаевского деспотизма прозвучал на всю страну голос, полный отча­яния: «Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и бу­дущего, среди мертвого застоя... Истори­ческий опыт для нас не существует; поколе­ния и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отно­шению к нам» (134, 111, 116—117).

Однако как раз со времени «Философиче­ских писем» П. Я. Чаадаева в России, пережи-вщей трагедию декабризма, начинается про­цесс национального самосознания, поиск пере­довой теории, способной указать на выход из тупика, в который завели страну феодально-крепостнические порядки, всесилие бюро­кратии и деспотизма. Накануне открытия II конгресса Коминтерна В. И. Ленин дал

глубокую оценку этого пути, пройденного русской общественной мыслью: «В течение около полувека, примерно с 40-х и до 90-х годов прошлого века, передовая мысль в России, под гнетом невиданно дикого и реак­ционного царизма, жадно искала правильной революционной теории, следя с удивительным усердием и тщательностью за всяким и каждым «последним словом» Европы и Америки в этой области. Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невидан­ного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления опыта Европы» (58, 7—8).

Свое восхождение от утопического социализма (Герцен, Белинский, петрашевцы) к марксизму (Плеханов) русская революционная демокра­тия совершила в острой идейной борьбе с реакционно-охранительным и буржуазно-либеральным направлениями в русской общественной мысли. Огромную роль в этом движении и в этой борьбе играла истори­ческая наука. «Статьи, написанные на исторические темы Герценом, Чернышевским, Добролюбовым, были одновременно и политической публицистикой и вкладом в развитие исторической науки с револю­ционно-демократических позиций. Сочинения историков либерального направления, таких как К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, С. М. Соловьев, являлись своего рода историческим обоснованием необходимости про­ведения умеренных реформ, были проникнуты враждебностью к революционным преобразованиям. На страже незыблемости самодер­жавных и крепостнических порядков стояли историки-охранители М. П. Погодин, Н. Г. Устрялов и другие» (215, 4).

40-е годы XIX века — переломный период не только в развитии общественной мысли, но и в движении русской историографии, пони­маемой в качестве относительно самостоятельной области научно-познавательной деятельности. Еще в 1841 году Белинский имел право сказать, что «русская история совершенно не обработана фактически и не озарена светом истинного уразумения в своем значении и харак­тере» (67, 112). Но уже в конце своей жизни, оценивая появление работы К. Д. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России», он резко меняет свое отношение к этому вопросу. А еще через десять лет Н. Г. Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской лите­ратуры» характеризует середину 40-х годов как время, когда «мы встре­чаем строго ученый взгляд новой исторической школы, главными пред­ставителями которой были гг. Соловьев и Кавелин: тут в первый раз нам объясняется смысл событий и развитие нашей государственной жизни» (135, 181).

Передовая русская общественная мысль находилась в постоянном контакте и связи с передовой исторической наукой, развивавшейся преимущественно в лагере либеральной оппозиции. Ведь «передовые общественные деятели, своей общей идейной концепцией оказывая влия-

ние на развитие русской общественно-исторической мысли, отнюдь не являлись самостоятельными специалистами-исследователями источни­ков. В своих взглядах на историю они опирались на достижения именно профессиональных историков» (213, 130). Но еще более важно то, что и для общественной мысли, и для исторической науки в России этого периода были характерны сходные философско-методологические основания и ориентиры.

С конца 30-х годов решающая роль среди них принадлежала фи­лософии Гегеля.

Сторонниками Гегеля в этот период выступают деятели кружка Н. В. Станкевича В. Г. Белинский и М. А. Бакунин. Печатным органом этого кружка был журнал «Московский наблюдатель». Истолковывая философию Гегеля в духе «примирения» с действительностью, они решительно отвергают всякие утопически-социалистические и револю­ционно-романтические идеи. С резкой критикой философии «примире­ния» выступил социалист А. И. Герцен. Но эта критика привела к неожи­данному результату — «союзу» философии и социализма. И Белинский, и Герцен стали в 40-х годах зачинателями нового направления антифео­дальной общественной мысли, осуществившей «любопытнейший опыт по «скрещиванию», синтезированию гегелевских идей с социалистиче­ским идеалом» (157, 238).

В историографии, как и в других науках обществоведческо-гумани-тарного цикла, также обнаруживается глубокий интерес к философии Гегеля. Из числа многих «молодых профессоров», прошедших загра­ничную стажировку и начавших знакомить студентов с идеями Гегеля (уже со второй половины 30-х годов), особенно следует отметить право­ведов К. А. .Неволина и П. Г. Редкина, политэконома А. И. Чивилева, историков Д. Л. Крюкова, Т. Н. Грановского, М. С. Куторгу. В исследова­ниях по русской истории на идеи Гегеля попытался опереться апологет монархии и реакционного дворянства И. Ф. Г. Эверс. Однако этот новый подход привлек к себе внимание не его политических единомышлен­ников, «а молодых в то время историков, находившихся под влиянием гегельянства и отрицательно относившихся к крайностям реакционного курса правительства Николая I. Не удовлетворенные официальной историографией такие историки, как К. Д. Кавелин и С. М. Соловьев, попытались создать новое направление в русской исторической науке, постепенно оформившееся благодаря их усилиям в так называемую государственную школу» (215, 9).

Предметом изучения в данной работе и выступают исторические теории либеральных историков-гегельянцев, обычно рассматривающихся в качестве главных представителей этой школы,— К. Д. Кавелина, С. М. Соловьева и Б. Н. Чичерина. Специальных монографических исследований по данному вопросу пока еще нет ни в исторической, ни в юридической, ни в историко-философской литературе. Самое полное представление по теме читатель может получить из книги А. Н. Цамутали

«Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века» (215); важное значение имеют также монографии В. Д. Зорькина о Б. Н. Чичерине (166; 167) и В. Е. Иллерицкого о С. М. Соловьеве (168). Имеется также целый ряд специальных статей и публикаций, в которых так или иначе затрагиваются вопросы по теме. Даже в тех зарубежных изданиях, авторы которых (например, Б. Яковенко, Д. Чижевский) «сводят всю русскую философию XIX в. к слепому подражанию немец­кой, в основном гегелевской философии» (186, 228),—фигуры К. Д. Каве­лина и С. М. Соловьева практически обойдены молчанием.

Целью работы является рассмотрение философско-исторических воз­зрений Кавелина, Соловьева и Чичерина (под углом зрения восприя­тия, позитивного использования ими или неприятия и критики философ-ско-методологических и теоретических идей гегелевской «исторической диалектики»). Основные задачи исследования таковы: 1) правомерно ли считать так называемую государственную школу историков «гегелевской школой» в русской историографии или по крайней мере усматривать в философии истории Гегеля главный идейный источник исторических взглядов Кавелина, Соловьева и Чичерина? 2) можно ли вообще гово­рить о единой научной школе Кавелина -— Соловьева — Чичерина в свете специфики философско-методологических ориентации каждого из исто­риков? 3) каковы вообще условия, требующие в научно-познавательной деятельности историка обращения к диалектике как исследовательской методологии, а также те возможности и результаты, достижение которых определяется ее использованием, применением?

Необычна судьба гегелевской философской традиции. Многие опро­вергали его диалектику. Основоположники пролетарского научного социализма освободили ее рациональное содержание от той мистифици­рованной формы, которую придает ей автор.

«Полна драматизма и острой борьбы история распространения гегелевских *идей в России» (157, 6). Интерес к ним то необычайно возрастал, то резко падал. Философия Гегеля рассматривалась и как «алгебра реболюции», и как аргумент для «примирения» с действитель­ностью. «Гегеля восхваляли и бранили, возводили на пьедестал и затап­тывали в грязь,— а между тем читали, изучали, переводили, издавали... Гегель — живое действующее лицо в истории отечественной мысли XIX в.» (157, 6).

Результат освоения философии Гегеля передовой общественной мыслью России (на этот факт впервые обратил внимание Н. Г. Черны­шевский)— уже отмеченный выше «союз» гегелевских философско-исто­рических идей с утопическим социализмом в творческом наследии А. И. Герцена и В. Г. Белинского 40-х годов XIX века. А. И. Володин, долго работавший над этой темой, поставил задачу совместить историю философии и историю социально-политической мысли, рассмотрев идею союза философии и социализма как «своеобразный ключ, помогающий раскрыть существо сложного социально-философского мировоззрения

6

русских революционных демократов» (157, 10). Можем ли мы рассматри­вать «гегелевскую школу» в русской историографии как такое идеоло­гическое явление, сущность которого также может быть понята лишь через осмысление характера и природы «сращения», «союза» в исто­рических теориях Кавелина, Соловьева и Чичерина гегельянства и либе­рализма, философско-исторической диалектики и буржуазных со­циально-политических идеалов?

Этот вопрос чрезвычайно противоречив и труден. В борьбе идейных течений в России середины и второй половины XIX века отчетливо про­явилась ориентация идеологов русского либерализма на философию позитивизма, причем, это прямо относится к К. Д. Кавелину и С. М. Со­ловьеву (219, 101—105, 114—118). Влияние на них гегелевской философии П. С. Шкуринов признает с оговорками: «Несмотря на то, что С. М. Со­ловьев ориентировался главным образом на гегелевскую философию права, вряд ли правомерно зачислять его в разряд ортодоксальных гегельянцев... Слишком могучи были «новый дух» 40—50-х гг., моральная сила «критической школы» и «требования времени», чтобы в сознании историка оставить в неприкосновенности принципы философии истории Гегеля» (219, 102). О Кавелине: «В предреформенный период симпатии русского историка к гегелевской философии истории и философии права преобладали» (219, 115). В трактовке процесса исторического развития «само это «развитие» не всегда понималось в ключе гегелевского «само­развертывания абсолютного духа», а соприкасалось, скажем, с «эмпири­ческим подходом», близким к контизму» (219, 116).

В связи с этим возникает сомнение в том, достаточно ли обоснован­ным является представление о «государственной» школе историков-либералов (по крайней мере, в отношении Кавелина и Соловьева) как «гегелевской» школе?

Это сомнение связано также с оценкой влияния Гегеля на развитие русской философской мысли в XIX веке. Л. А. Коган в статье о «русском гегельянстве» фиксирует следующий удивительный парадокс: «С одной стороны, трудно назвать другую страну, в которой идеи Гегеля обладали на протяжении десятков лет (фактически значительной части XIX сто­летия, а затем и в XX веке) такой магнетической притягательностью, где бы вокруг этих идей в связи с их различным истолкованием велась такая острая борьба. С другой стороны, гегельянство как особая фило­софская система, претендующая на главенство, на то, чтобы быть истиной в последней инстанции, так и не смогло здесь надежно акклиматизиро­ваться, закрепиться» (180, 109—110)..

Но не сложившись «на русской почве в широкое самостоятельное философское течение», не конституируясь «в особую философскую шко­лу» (180,109), русское гегельянство на втором этапе развития дало фигуру Б. Н. Чичерина. Это был «первый (и единственный в своем роде) законченный русский гегельянец, консервативного толка, государствен­ник-доктринер, упорно проповедовавший свои правогегельянские воззре-

ния на протяжении полустолетия» (180, 108). Среди «ранних» русских последователей Гегеля Л. А. Коган называет: правоведов К. А. Неволина и П. Г. Редкина, историка Д. Л. Крюкова и деятелей кружка Н. В. Стан­кевича — В. П. Боткина, М. Н. Каткова, Я. М. Неверова, И. С. Тургенева и М. А. Бакунина. В этом списке, однако, нет ни К. Д. Кавелина, ни С. М. Соловьева.

Русский либерализм во второй половине XIX века ориентировался на позитивизм. Следовательно, использование идей Гегеля его представи­телями в русской историографии скорее исключение, чем правило. С другой стороны, интерес к гегелевским идеям в самой русской философии не привел в XIX веке к возникновению гегелевской философской школы. Таким образом, появление ее в исторической науке удивительно вдвой­не. Тем более, что западноевропейская историография, как и все общест­воведение (на что обратил внимание Ф. Энгельс), прошли мимо Гегеля, мимо его исторической диалектики.

Впервые вопрос о влиянии философии Гегеля на историков так назы­ваемой государственной школы (и прежде всего на Б. Н. Чичерина) был поставлен П. Н. Милюковым (191, 81—83, 85). В марксистской лите­ратуре термин *<гегелевская школа» и представление о гегельянском характере исторических воззрений ее главного теоретика Б. Н. Чичерина ввел М. Н. Покровский (202, 298-—307). Краткий разбор влияния Гегеля на исторические взгляды всех трех историков — Кавелина, Соловьева и Чи­черина сделал Н. Л. Рубинштейн (206, 291, 294—295, 301—303, 311—312, 315, 320, 330). В конце 50-х годов В. Е. Иллерицкий впервые в советской исторической литературе предложил рассматривать данных историков в качестве главных представителей единой государственной школы (169, 141—143). Поскольку при этом «важнейшим идейным источником исторической концепции Чичерина» (главы школы, с точки зрения В. Е. Иллерицкого) называлась философия Гегеля,— данное представ­ление было перенесено на всю школу в целом. Оно приобрело характер устойчивой историографической традиции.

Вместе с тем данное представление не получило до сих пор должного обоснования. Только в статье П. Соловьева — ученика М. Н. Покровско­го, «Философия истории Гегеля на службе русского либерализма (исто­рическая концепция Б. Н. Чичерина)» данный вопрос разбирался спе­циально. О Кавелине и Соловьеве, как и о государственной школе в целом, подобных специальных работ нет. Нельзя не обратить внима­ние и на то, что в силу неразработанности проблемы в ней странным образом совмещены два самостоятельных вопроса: связь исторических идей Кавелина, Соловьева и Чичерина с идеями Гегеля и роль гегелев­ских идей в конституировании научной исторической школы как единого целого.

Пока совершенно ясно одно: гегельянство Кавелина и Соловьева еще никем не доказано. Из этого вытекает, что ориентация на Гегеля в философско-методологическом отношении не может рассматриваться в

8

качестве характеристики, позволяющей объединить историков-либера­лов Кавелина, Соловьева и Чичерина в составе единой научной школы. Позволяют ли это сделать другие критерии? Рассмотрение данного вопроса — цель нашего исследования. Пока отметим только, что сама историографическая традиция его далеко не однозначна.

Если П. Н. Милюков поставил вопрос о единой исторической школе Кавелина, Соловьева, Чичерина и Сергеевича (191, 82—83), то Н. Г. Чер­нышевский (еще раньше) обратил внимание на существенное различие между историческими воззрениями Кавелина и Соловьева, с одной сто­роны, и Б. Н. Чичерина — с другой (135, 181; 136, 569). Оба подхода были продолжены в советской историографии. М. Н. Покровский, h! Л. Рубинштейн, А. М. Сахаров, В. М. Далин, не отвергая в принципе представления о государственной школе, исключали, как правило, С. М. Соловьева из ее состава; В. Е. Иллерицкий, А. Н. Цамутали, В. Д. Зорькин, при всех различиях между собой, проводили мысль о единой государственной школе в русской историографии.

После выхода в свет книги М. Н. Покровского становится типичной характеристика существа исторической концепции государственной школы, включающая два тезиса. Тезис первый: специфическая особен­ность русской истории, в отличие от западно-европейской, состоит в том, что государство является определяющим фактором, основной движущей силой русской истории. Тезис второй: русская история коренным образом противостоит западно-европейской. Последняя характеристика была воспроизведена в «Советском энциклопедическом словаре» (1985): госу­дарственная школа «считала государство и его деятельность основной движущей силой исторического процесса, противопоставляла историю России истории Западной Европы» (211, 328). Однако после работ В. Д. Зорькина (166; 167) подобное представление явно требует серьезного уточнения, если вообще может быть доказанным.

В свете сделанных замечаний две первые из поставленных в работе задач могут быть обозначены следующим образом: 1. Выяснить фило-софско-методологические ориентации Кавелина и Соловьева в их истори­ческих исследованиях и установить их отношение к гегелевским идеям — к его исторической диалектике (данный вопрос будет рассмотрен во второй и третьей главах книги). 2. Дать сравнительную характеристику исторических и философско-методологических идей Кавелина, Соловьева и Чичерина с целью определить их принадлежность к единой научной школе (этот вопрос будет рассмотрен в четвертой главе).

При всей важности первых двух задач, как для истории философии, так и для историографии, центральное значение имеет, по замыслу авто­ра, решение третьей задачи — выяснение условий и результатов при­менения в историческом познании диалектики как его методологии.

В Политическом докладе на XXVII съезде КПСС отмечалось, что «глубокое проникновение в диалектику происходящего, его объективную

/2 1. А. Н. Ерыгин

логику, умение делать правильные выводы, отражающие движение времени,— дело непростое, но настоятельно необходимое» (65, 6). Главное сегодня и в теории, и в практических действиях — это понимание переживаемой нами современной исторической ситуации как перелом­ной. Начатый в стране на основе стратегии ускорения процесс ре­шительной и радикальной перестройки в своей основной тенденции есть процесс революционный, охватывающий все сферы жизни нашего общества, ^ключающий в движение широчайшие слои народа в качестве основной движущей силы этого процесса и предполагающий достижение в короткие исторические сроки качественно нового состояния советского общества.

Но мы находимся на крутом переломе не только в жизни страны, но и современного мира в целом (65, 3). Революционный процесс, начатый Октябрем, тесно связан с прогрессом человечества, вызван­ным научно-технической революцией. И если объективные законы со­циального развития, реальный ход истории поставил человечество перед необходимостью смены капитализма новой, коммунистической общест­венной формацией (65, 124), то следствием научно-технической револю­ции в последнюю четверть века стал «качественный скачок в производи­тельных силах человечества». Но он и качественный скачок «в средствах разрушения, в военном деле, впервые в истории «наделивший» человека физической способностью уничтожить все живое на Земле» (65, 9). Это ставит всех нас — и политиков, и ученых, и людей труда — в действи­тельную, а не мифическую, не раз конструировавшуюся метафизическим и иррационалистическим, идеалистическим и индивидуалистическим «здравым смыслом» и интуицией философа-буржуа (или его антипода), ситуацию реального исторического выбора. Иными словами — револю­ционную ситуацию.

В основе процессов перемен, глубоких качественных преобразований, уже начавшихся или только еще могущих осуществиться ив стране, и в мире в целом, лежат глубокие объективные противоречия обществен­ного развития. Мир в основе своей, а не только на поверхности событий и явлений, поляризован: он представляет одновременно и старое, и новое в их принципиальной несовместимости друг с другом. Не следует думать, что грань между старым и новым пролегает по элементарной временной шкале: «раньше — позже». Кроме того, реальные пространственно-вре­менные рамки протекания исторического процесса, воплощающего в себе указанное основное противоречие эпохи, таковы, что поляризация проходит также и в любом временном срезе через мир в целом: это противоречие между трудом и капиталом, между социализмом и капи­тализмом. «Именно так,— сказано в Политическом докладе,— через борьбу противоположностей, трудно, в известной мере как бы на ощупь, складывается противоречивый, но взаимозависимый, во многом целост­ный мир» (65, 21).

Из сказанного и вытекает важная практическая задача — научиться

10

жить в таком мире, овладеть силами реального процесса исторического развития. В свете наших внутренних потребностей и целей, «... та особая полоса исторического процесса, через которую проходят советское об­щество и весь мир, требуют от партии, от каждого коммуниста твор­чества, новаторства, умения выйти за рамки привычных, но уже отжив­ших представлений» (65, 5). Нового политического мышления и новой политической культуры требует ситуация и от всех реальных субъектов исторического действия в международном масштабе. Чтобы предотвра­тить ядерную катастрофу, решить другие обостряющиеся все больше общечеловеческие проблемы, необходимо налаживание «...конструктив­ного, созидательного взаимодействия государств и народов в масштабах всей планеты» (65, 20). Вести борьбу, творить новое, не разрывая преемственной связи нового со старым, не избегая в противоборстве тенденции к усилению взаимозависимости элементов единого целого, более того — все более культивируя этот новый стиль исторического поведения, революционного по существу и разумного по форме осуществ­ления,— такова та глубоко диалектическая в своей основе перспектива истории, которая позволяет впервые поставить на практике вопрос о культуре исторического действия.

Не удивительно, что инициатива, в постановке этого вопроса в гло­бальном масштабе только и могла исходить от страны, в которой впер­вые в истории была сделана попытка овладения культурой исторического действия. Не случайно «в демократизме, живом творчестве трудящихся В. И. Ленин видел главную силу развития нового строя. Как никто другой, он верил в народ, заботился о подъеме политической активности и культуры масс, подчеркивая, что неграмотный человек стоит вне поли­тики» (65, 54). Апологетам государственности и анархии, адептам беззубого, нейтралистского либерализма решительно противопоставлял точку зрения демократии — и не только как определенной политической позиции, но и как глубоко новаторской теории исторического действия. Ведь демократия для В. И. Ленина — это не просто форма государства, специфическая форма политической организации общества, безразлич­ная (по метафизическим меркам) к ее реальному историческому содер­жанию. Это — форма самой исторической жизни народа, форма револю­ционного действия, форма осуществления реального исторического про­цесса. Вне диалектики не только решить, но и поставить вопрос подобным образом невозможно. И это справедливо также и по отношению к двум другим аспектам рассмотрения как современной исторической ситуации, так и процесса исторического развития вообще: в отношении всемирности и революционного характера истории.

«Принципиальной, выверенной основой естественнонаучного и со­циального познания была и остается диалектико-материалистическая методология. Ее нужно и дальше творчески развивать, умело применять в исследовательской работе и общественной практике» (65, 167). В свете данного программного положения нашей партии обозначенные практи-