§ 1. Роль к. Д. Кавелина в развитии методологии истории

Статья Кавелина — эпоха в истории русской истории, с нее начнется фило­софическое изучение нашей истории. В. Г. Белинский

Статья Кавелина, о которой говорится в эпигра­фе, называется «Взгляд на юридический быт древней России». Она была создана им на базе лекционного курса в Московском университете, завершена в феврале 1846 года и опубликована в первом (программном) номере «Современника» за 1847 год.

42

Главным инициатором ее подготовки к публикации был В. Г. Бе­линский. Эта статья — своеобразная веха в русской историогра­фии и исторической мысли. Опираясь на достижения предшест­венников (Карамзина и Погодина, Каченовского и скептиков, По­левого и Чаадаева, Хомякова и братьев Кириевских, Крюкова и Грановского), Кавелин вместе с тем открыл новый путь для русской исторической науки.

Современные историки к оценке роли Кавелина в русской исторической науке относятся гораздо более сдержанно: о нем вообще редко упоминается в историографических сочинениях, и чаще всего как об одном из представителей государственной школы. При более содержательных характеристиках ему отводит­ся роль проходной фигуры, не имеющей самостоятельного значе­ния в русской историографии. Так, Н. Л. Рубинштейн отмечал, что «историческая судьба Кавелина во многом близка судьбе Полевого. В исторической науке он остается скорее историогра­фическим явлением; он важен для понимания истории науки, но, наметив пути, он сам был заслонен теми, которые по этому пути пошли. Государственную теорию завершил и развернул Чичерин. Органическое понимание русской истории развил Соловьев» (206, 301).

Особняком стоят исследования Д. Л. Тальникова и А. Н. Цаму-тали, возвращающие историографию на путь той традиции, нача­ло которой было положено оценками революционеров-демократов. Еще в 1956 году в статье «Концепция Кавелина и исторические взгляды Белинского» Д. Л. Тальников отмечал: «Из русских исто­риков середины XIX в. незаслуженно забытым является К. Д. Ка­велин. Белинский высоко ценил Кавелина как историка, и его концепция оказала существенное влияние на взгляды Белинско­го» (213, 130). А. Н. Цамутали рассматривает Кавелина (вместе с Соловьевым) в качестве родоначальников государственной школы (215, 17), а указанную статью Кавелина считает «первым програм­мным выступлением представителей нового направления в рус­ской историографии» (215, 41).

Необходимо также поставить вопрос о философско-истори-ческих взглядах Кавелина и том «философическом» статусе его исторической концепции, о котором шла речь у Белинского. А это выводит на вопрос об отношении философии истории К. Д. Каве­лина к философии истории Гегеля.

Главное, в чем видел свою заслугу перед русской исторической наукой сам Кавелин,— это выдвинутое им и постоянно обосно­вывавшееся в дальнейшем положение о необходимости возведе­ния познания русской истории в ранг науки. Формулируя этот главный тезис в статье «Взгляд на юридический быт древней России», он писал: «Итак, чтобы понять тайный смысл нашей

'/₂ 2* 43

истории, чтоб бживить нашу историческую литературу, необхо­димы взгляд, теория. Они должны представить русскую историю как развивающийся организм, живое целое, проникнутое одним духом, одними началами. Явления ее должны быть поняты как различные выражения этих начал, необходимо связанные между собою, необходимо вытекающие одно из другого» (103, 10). За этой формулой стоит определенная методологическая позиция, кото­рую Кавелин не только провозглашал, но и стремился воплотить в своем творчестве — в частности при построении теории рус­ского исторического процесса. Но прежде чем приступать к анали­зу этой последней, охарактеризуем существо воззрений Кавелина именно в области методологии истории, покажем их место в истории мысли.

Гносеологические и методологические идеи К. Д. Кавелина. Содержание взглядов Кавелина по вопросу о природе и специ­фике исторического познания и знания может быть представлено на трех уровнях:

1. исходное методологическое требование; "

2. учение о теории как форме всякого, в том числе — истори­ ческого, научного знания;

3. конкретизация данного учения непосредственно на мате­ риале исторического познания и исторического исследования.

Всякая историография имеет дело с реальной историей общест­венно-человеческой жизнедеятельности, с процессом обществен­но-исторического развития. Однако объективное воспроизведение прошлого, предполагающее соответствие его изображения в созна­нии историка («картина» истории) самой реальной действитель­ности, тому, как все происходило на самом деле,— такое воспроиз­ведение прошлого не может быть простым актом сознания. Оно предполагает целый ряд опосредствующих звеньев в движении познания к объективной истине, причем как на пути эмпирическо­го обобщения исходных фактических данных, так и на пути конкретизации исходных мысленных абстракций при построении научной теории. Осознание данного факта историком-теоретиком приводит его к методологической рефлексии — к стремлению уяснить философские основания и предпосылки собственной деятельности.

Центральный вопрос, на который в этом случае стремится по­лучить ответ ученый-историк, то, чем задаются рамки движению его мысли, вырабатывающей и обосновывающей определенную гносеологическую позицию,— это вопрос о природе и специфике исторического познания и знания. Действительно научное реше­ние этого вопроса предполагает философское осмысление и преодоление двоякого рода иллюзий, сопровождающих методоло­гическую рефлексию ученого-историка и проникающих в его

44

сознание, иллюзий, связанных с убеждением в автономном характере наших исторических знаний, их независимости от общественной практики.

Во-первых, это иллюзия эмпирической данности предмета познания в исторической науке самому воспроизводящему его сознанию. В действительности же в простом эмпирическом вос­произведении прошлого,, какое бы место в шкале различных воз­можных позиций сегодняшнего сознания и опыта ни занимала «наша» точка зрения на историю, не достигается главное, то, без чего невозможна научная теория,— «схватывание» самой объективной истории как целостности, как. процесса разития. Поэтому эмпирически ориентированная историография дает в ка­честве результата такое изображение прошлого, в котором оно выступает «собранием мертвых фактов» (13, 25).

Вторая иллюзия — это иллюзия возможности априорного по­стижения предмета разумом воспроизводящего- его сознания. Априорное рациональное познание прошлого отбрасывает пред­ставление об истории как простой данности нашего опыта, произ­водит преобразование реального в идеальное и эту мысленную абстракцию (идею истории) берет за основу последующего более конкретного осмысления. Однако указанное мысленное преобра­зование предмета, вообще необходимое во всяком действительно научном познании, осуществляется произвольно и при этом всегда в рамках идеалистических мировоззренческих ориентации (ярким примером этого является рассмотренная нами философско-исто-рическая концепция Гегеля). Именно поэтому, считали Маркс и Энгельс, история здесь фактически оказывается «воображаемой деятельностью воображаемых субъектов» (13, 25).

Преодоление крайностей эмпиризма и априоризма, четко обо­значившихся в середине XIX века в методологии истории, как и вообще самой абсолютизации «гносеологической» точки зрения в философско-методологической рефлексии буржуазной науки,— дело К. Маркса и Ф. Энгельса. В «Немецкой идеологии» (1845— 1846) они впервые закладывают необходимые основания науки истории. Условием этого явились, во-первых, материалисти­ческое понимание истории, а во-вторых, материалистическая диалектика.

Как представитель буржуазной исторической науки, К. Д. Ка­велин, выступавший с критикой методологии эмпиризма и априо­ризма в середине 40-х годов XIX века,.оказался в плену гносеоло­гических представлений «философии самосознания». Иллюзия полной автономии и независимости научного исторического зна­ния, которую некритически разделял Кавелин, оставляла его в пределах идеалистического понимания истории, и в конечном счете не позволила ему решить антиномию «эмпиризма — априо-

45

ризма». И все же обнаружение и фиксация данной антиномии, критика методологических крайностей с позиций единства теоре­тического и эмпирического знания, стремление к поиску связей между теорией и практикой,— все это показывает нам мысли­теля, стоящего в России у истоков тенденции буржуазного диалектического историзма.

Начало творческой деятельности Кавелина в русской истори­ческой науке совпало с тем временем, когда к «теориям и взгля­дам все охладели и потеряли доверие» (103, 8), а «некоторые уче­ные пошли дальше. Они объявили, что теория русской истории, другими словами — русская история как наука — невозможна, даже не нужна, даже вредна; что должно изучать и изучать одни факты» (103, 8). В данном случае имеется в виду, прежде всего, позиция М. П. Погодина — главного представителя офици­альной, охранительной историографии.

Кавелин резко отрицательно характеризовал и оценивал дан­ную тенденцию, так как ее представители пытались занять монопольное положение в исследованиях по русской истории, а методологию эмпиризма объявили единственно правильным под­ходом к истории. Это была, по Кавелину, и историческая ошибка, ибо время спекулятивных теорий давно прошло, а они «все про­должали твердить» то, что было уместно лишь на предыдущем этапе русской историографии (103, 8). Это была также и серьезная методологическая ошибка, просчет, состоящий в том, что одной из необходимых сторон познания — изучению фактов — придава­лось абсолютное значение.

Чтобы понять точку зрения Кавелина и существо его критиче­ских замечаний в адрес эмпирической историографии, следует принять во внимание следующее обстоятельство. В развитии исторического сознания и знания Кавелин выделял три периода: 1) история «как любопытная сказка о старине»; 2) история как «поучение» и «справка»— «архив старых политических и госу­дарственных дел, в том числе и неоконченных»; 3) история как «источник и зеркало народного самосознания» (108, 583—584). Во «Взгляде» и других работах середины 40-х годов он специально разбирает третий период, к которому возвращается и позднее — через двадцать лет: «... До сих пор наше народное самосознание еще не установилось. Кто скажет, что мы себя знаем и пони­маем? С каждым новым шагом вперед, мы, напротив того, по знаменитому слову Сократа, убеждаемся более и более, что почти совсем себя не знаем. Наша мысль не в соответствии с нашей верой в самих себя, в нашу народную мощь, в предстоящие нам великие судьбы; наши взгляды на русскую историю, наша оценка исторических событий и деятелей России оказывается одни за другими, детским лепетом незрелой и нетвердой мысли...» (108, 585).

46

Итак, оценивая период развития истории как формы народного самосознания, Кавелин в середине 60-х годов констатирует то, что она еще не стала наукой народного самосознания. Вместе с тем он подчеркивает, что в данном направлении ею пройден значи­тельный путь. Анализ основных этапов этого пути и содержится в работах 40-х годов.

Этих этапов, по Кавелину, тоже три. Сначала преобладает стремление понять, объяснить русскую историю чисто умозри­тельным («отвлеченным») образом, путем сравнения «с историей других народов» (103, 10). Историки ставили вопросы: «В чем же состояло наше развитие до XVIII века? Какой смысл его? Какое его движущее начало?» (103, 8). Однако результат получился малоутешительный: «Множество „взглядов на русскую историю" брошено, множество „теорий русской истории" построено, а раз­решение этих вопросов все-таии не подвинулось ни на шаг вперед. На древнюю русскую историю смотрели с точки зрения истории всех возможных восточных и западных, северных и южных народов, и никто ее не понял, потому что она в самом деле непохожа ни на какую другую историю» (103, 8).

Этап абстрактных, отвлеченных теорий и взглядов сменился этапом аналитического и фактического изучения русской истории. «Во множестве издавались источники... писано, если хотите, до­вольно, даже гораздо больше, нежели сколько нужно» (103, 9). И вот итог: «все исследования поражают какою-то бесцветностью, бесхарактерностью,. случайностью выбора. Вопросы существен­ные, важные оставлены в стороне; мелочи поглотили все внима­ние розыскателей. Между отдельными исследованиями никакого единства, так что из всех их вместе ничего не следует, тогда как они должны бы дополнять и пояснять друг друга. Отсюда — ника­кого доверия к сочинениям по русской истории» (103, 8).

Кавелин делает вывод: настало время перехода к третьему этапу в развитии русской историографии, время превращения знаний о русской истории в науку. Ведь одно дело — реальное положение дел в науке, то, что характеризует наличную ситуа­цию. Другое дело — принципиальные возможности исторического познания, обусловленные его природой. Они же, по Кавелину, таковы, что вполне позволяют истории, при наличии определен­ных обстоятельств, стать наукой.

Что понимает Кавелин под наукой? Ведь эмпирики и спекуля­тивные мыслители считают, что именно они, последовательно проводя свои установки, превращают познавательную деятель­ность в научное познание. Суть гносеологической позиции Каве­лина в принципиальном неприятии как эмпиризма, так и априо­ризма в изучении истории. История как наука должна выступить в форме теории, но не абстрактной, отвлеченной, умозрительной, а

47

основанной на фактах. Такая теория и является для Кавелина синонимом науки. Главное методологическое требование Каве­лина по отношению к историческому познанию и сводится к тре­бованию теоретического рассмотрения истории. Так, охарактери­зовав положение дел в русской истории, указав на то, что «загадка»,русской истории «до сих пор еще никем» не разгадана, Кавелин делает вывод: для того, чтобы понять эту «загадку», русской историографии «необходимы взгляд, теория» (103, 8, 10). В «Ответе „Москвитянину"» он еще раз особо выделяет это положение своей программной статьи: «В моей статье я отстаивал необходимость теории для русской истории: это была основная мысль, заставившая меня взяться за перо» (104, 67).

Что означает данное методологическое требование? Отвечая на вопрос, нужно прежде всего установить, в чем, с точки зрения Кавелина, состоит специфика теоретического подхода к дейст­вительности и теоретического воспроизведения прошлого. Здесь мы переходим ко второму уровню, на котором выступает концеп­ция исторического познания Кавелина. На вопрос «что такое теория?» он отвечает следующим образом: теория есть отражение действительности. Она не должна быть спекулятивной конструк­цией, тем, что привносится из сферы чистого мышления в пред­мет исследования ученым-теоретиком. Субъективно-идеалистиче­ская трактовка теории исключается Кавелиным в итоге. С этим связана его критика понимания природы теории у Самарина, с точки зрения которого «она слагается не из наблюдений над внутренним процессом предмета, а из идеалов, конечно прекрас­ных, благородных, но, к сожалению, покуда нигде и никогда еще не воплотившихся» (104, 68). Субъективизм такого подхода выражается, по Кавелину, в том, что исследователь, стоящий на подобной точке зрения, «до того погружен в свою мысль, что не слышит вопиющего против него голоса действительности» (104, 68).

Сам Кавелин стоит на точке зрения объективности знания, заключенного в теории. Теория для Кавелина есть воспроизведе­ние действительности в мысли. Сама действительность понимает­ся при этом как жизнь некоторого целого, которое проявляет себя в массе подробностей, деталей, в массе случайно-единичных форм существования. Но жизнь целого конкретна — она всегда содержит во всех своих проявлениях их сущность, закон их существования и развития. Поэтому для Кавелина теория есть то, что выступает как «определение и изложение законов, по которым данный предмет живет и меняется»; например, «теория русской истории есть обнаружение законов, которые определили ее раз­витие» (104, 67).

Этим утверждением Кавелин не только подчеркивает объек-

48

тивный характер теоретического знания, но указывает также на специфику теории как формы воспроизведения действительности. Теория, с точки зрения Кавелина, воспроизводит действитель­ность прежде всего со стороны внутреннего процесса ее развития, имеющего форму закона. Только в теории предмет, выступающий на поверхности как «совокупность многообразных явлений, может быть воспроизведен как «целое», проникнутое одним духом, одни­ми началами» (103, 10), которые и составляют закон его внут­реннего развития. Отсюда — задача теоретического исследования, обусловленная спецификой теории как формы знания: указывать «беспрестанно на единство в самых разнообразных и разно­временных явлениях» (104, 68). Итак, теория — это взгляд на предмет, ухватывающий единство в многообразии, закономерное в случайном, внутреннее во внешнем.

В силу указанных качеств теория, по Кавелину, играет огром­ную роль в познавательной деятельности. Она «чрезвычайно способствует», например, в исторической науке, «изменению суж­дений об исторических событиях и лицах, поправке, так сказать, этих суждений»; «она заставляет на каждом.шагу сравнивать, проверять факт фактом, вывод выводом, и открывать новые стороны в одном и том же предмете; так слагается наконец мерило для фактов, лежащее вне личных пристрастий и преду­беждений, условленных влиянием окружающей среды»; теория постоянно «заставляет» думать о своем предмете, «его исследо­вать» (104, 68). Итак, основные «плоды теоретического взгляда» и «его заслуга» состоят в том, что он является постоянным источником творческой исследовательской деятельности ученого, приводит к многосторонности в рассмотрении изучаемого пред­мета, обеспечивает постоянный прирост нового знания и высту­пает критерием истинности получаемых знаний. Все это возможно только потому, что теория открывает в предмете закон его внут­реннего развития, начало, придающее единство всем конкретным проявлениям жизни и существования данного предмета.

Для Кавелина при этом характерна очень важная установка, отличающая его учение о теории от крайностей спекулятивно-рационалистической гносеологии. Он понимает, что теория сама по себе, теоретический подход «не исчерпывает предмета» (104, 68), ибо этот последний всегда существует как бесконечное много­образие единично-случайных форм проявления его сущности («закона»), для исследователя же представлен в виде «бесконеч­ного лабиринта» фактов. Вместе с тем теоретический подход к предмету берет в нем все-таки самое главное и основное, то общее, что принадлежит всем его единично-случайным сторонам и проявлениям. При этом речь идет не об абстрактно-общем, сходном в этих сторонах и явлениях, но о таком общем, которое

49

образует основу, фундамент для самого их возникновения и существования в качестве сторон и явлений каждого данного предмета.

Ясно, что при таком подходе теория рассматривается не в отры­ве, а в связи с эмпирическим исследованием, роль и значение которого для исторической науки несомненна. «Взгляд, теория непременно предполагают фактическое знание предмета. Без последнего невозможны первые» (103, 8—9). Это признание ни в коей мере не означает уступок гносеологии эмпиризма. Каве­лин четко устанавливает: «Фактическое изучение невозможно без взгляда, без теории. Одно необходимо переходит в другое. Сухое знание фактов недостижимо по их бесконечному множест­ву; сверх того, оно совершенно бесполезно, ибо не дает ровно ничего, в сущности ни на йоту не прибавляет к нашему знанию. Взгляд, теория определяют важность фактов, придают им жизнь и смысл, мешают запутаться в их бесконечном лабиринте; словом, только с их помощью можно воссоздать историю, как она была» (ЮЗ, 9).

Оценивая кавелинское учение о теории в целом, можно конста­тировать такой подход к ее пониманию, который исключал истол­кование теории в духе субъективизма и предполагал преодоление крайностей эмпиризма и рационализма. Последнее обстоятельство особенно важно. Ведь история, с точки зрения Кавелина, тогда превращается в науку, когда она выступает как теория истори­ческого процесса, диалектически соединяющая в себе фактическое знание всех основных сторон и проявлений этого процесса раз­вития и его рациональное осмысление. Вне этого единства, ни в сфере чистого мышления (спекулятивных построений), ни в об­ласти эмпирических, чисто фактических знаний об историческом развитии того или иного общества и государства нет и не может быть научного понимания истории этого общества и государ­ства. Научное познание есть, следовательно, синтез рациональ­ного и эмпирического моментов, а его продукт-теория — есть единство фактов и общей мысли, объединяющей эти факты, придающей им целостность и вскрывающей закон исторического существования и развития общества.

Отрыв одного из этих моментов от другого, неумение взять их в диалектическом, нерасторжимом единстве — и на уровне формулируемого рефлексивным сознанием историка методологи­ческого правила, и в реальной исследовательской практике — с неизбежностью приводят к крайностям эмпирического и спеку­лятивного мышления. Главную опасность для русской истори­ческой литературы, для исследований в области русской истории в 40-е годы Кавелин видел в распространении методологии эмпи­ризма. Истоки этой тенденции он связывает с утверждением в

50

русской историографии критического метода исследования, наи­более крупным представителем которого в европейской науке был Нибур, поставивший под сомнение «баснословные», не опи­равшиеся на критический анализ источников представления об историческом прошлом. В России сначала Шлецер, а затем Ка­рамзин (в примечаниях к своей «Истории») дали первые образцы критического анализа источников; «скептическая школа» Каче-новского стала абсолютизировать данный аспект исторического исследования; Погодин довел данную тенденцию до ее предель­ного выражения.

Направив всю мощь своего полемического таланта на критику и опровержение эмпиризма как методологии исторического иссле­дования, Кавелин доходит в этой критике эмпиризма до выявле­ния (в качестве его скрытой основы) спекулятивно-рационалисти­ческих устремлений эмпирического подхода, обнаруживает тенденцию неизбежного его «оборачивания» и превращения в собственную противоположность. Эмпиризм Погодина и славяно­филов только на поверхности мог казаться методологией конкретно-исторического, фактического исследования. Это был абстрактный эмпиризм, который требовал для восполнения своей недостаточности такого же абстрактного, а потому — спекуля­тивного, рационализма. И результат, неизбежный для такой метафизической ориентации познания, не заставил себя ждать: «Те, которые всего больше восставали против взглядов и теорий,— пишет Кавелин,— уступили непреложному закону мышления, и бессознательно строили теории русской истории,— правда, не очень удачные,— но строили» (103, 9). В качестве основного метода подобных спекулятивных построений славянофилы и Погодин, по его мнению, использовали метод «сравнения», пред­посылкой которого являлась абсолютизация специфических для каждого народа путей его исторического развития и стоящего за этим особенного в своих свойствах и качествах «народного духа».

Критика Кавелиным эмпиризма и спекулятивного подхода к истории велась не только при формулировании и изложении его общей гносеологической установки учения о теории как форме научного познания. Эта критика имела место и приобрела особен­ное значение при решении специфического для всякой методоло­гии истории вопроса о соотношении исторического и логического в историческом познании. Переходя к рассмотрению этого вопро­са, мы начинаем характеристику третьего уровня, на котором представлена концепция исторического познания Кавелина.

До сих пор речь шла о кавелинском понимании теории вообще. Но когда мы начинаем анализ теории как формы познания именно исторической действительности, то естественно возникает вопрос: а как может быть познана исследователем история —

51

прошлое, исчезнувшее бытие? На какой основе возможно теоре­тическое познание прошлого, истории?

_ " Для Кавелина вопрос стоит именно в такой форме. Проблемы более сложного порядка — а возможно ли вообще познание про­шлого?— для него не существует. Для него просто немыслим исторический агностицизм, в который все более погружается бур­жуазная методология истории, сомнение в возможностях истори­ческого познания, опирающееся на тезис—«единственной реаль­ностью является настоящее» (205, 12). Кавелин убежден, что прошлое, хотя оно и не существует предметным образом во время исследования, может быть реконструировано в сознании истори­ка; о нем можно получить представление. Разумеется, если со­хранились следы прошлого, памятники, могущие стать источни­ком наших знаний о прошлом. Анализ исторических источников, их внешняя и внутренняя критика, осуществляемые под контро­лем разума историка, и являются способом получения фактичес­ких знаний о прошлом в исторической науке. От наличия источни­ков, их числа, характера, разнообразия зависит, разумеется, картина прошлой исторической жизни общества, народа, полу­чаемая ученым в процессе ее реконструкции. И в силу названных обстоятельств историк может знать прошлое лучше или хуже. Но главное состоит в том, что получение фактического знания о прошлом считается здесь само собой разумеющимся в принципе. Условиями достижения этой задачи выступают обстоятельства, имеющие внешний характер для познавательной деятельности историка,— наличие исторических источников, овладение техни­кой их критического анализа.

Кавелин постоянно касается в своих работах этой стороны дела. Он пишет о роли и значении работы по собиранию и изданию исторических источников, археографических и библиографи­ческих изысканий, он подвергает анализу и характеристике при­емы и методы источниковедческих исследований конца XVIII— начала XIX веков. Но за этой внешней стороной дела он видит и нечто такое, что позволяет определить гносеологический статус всей этой работы по фактическому изучению прошлого русской истории. А именно: Кавелин видит и четко определяет принци­пиальные возможности и границы эмпирического познания про­шлого через анализ источников, поскольку это изучение имеет дело именно с историей, с предметами, существующими во вре­мени. Великая заслуга и роль фактически-эмпирического изуче­ния по отношению к истории заключается не только в том, что оно создает фундамент, базу для теоретических обобщений, но в том еще, что анализ источников позволяет подойти к изучаемому предмету не абстрактно, а строго исторически. Например, «откры­тием и собранием множества так называемых счетных или

52

местнических дел, дотоле почти неизвестных», было положено «твердое историческое основание изучения местничества» (100, 695) в России. В этом же духе Кавелин говорит о значении исполь­зования историками разрядных книг — одного из главнейших источников для изучения истории нашего древнего дворянства, службы, местничества (100, 695).

Что значит для Кавелина данное положение об историческом подходе к прошлому, о рассмотрении исторических явлений с «исторической точки зрения»? Оно означает рассмотрение и оцен­ку исторических явлений и событий, ограниченных условиями места и времени, выяснение причин и целей человеческой дея­тельности, характерных именно для данных исторических явле­ний, специфичных для данной исторической эпохи. Оно означает реконструкцию прошлого в его «непосредственности», в том виде, который на уровне фактического знания о прошлых событиях дает исследователю исторически-конкретную картину этих собы­тий. Фактически-эмпирическое изучение прошлого предстает здесь как его историческое изучение, т. е. такое изучение, которое активно избегает достижения фактического знания о предмете в виде россыпи-совокупности отдельных атомов-фактов, в прин­ципе тождественных для исследователя по своему содержанию, локализуемых в одной плоскости и измеряемых одной мерой. При историческом подходе область мира фактов — подобно и са­мому объекту — оказывается разорванной в виде отдельных слоев, по-особенному отмеченных печатью времени. Эти непохо­жие друг на друга временные слои событий и явлений истории именуются у Кавелина «эпохами» и «периодами» истории. В них время истории, фиксируемое элементарной хроникой или лето­писью, сгущено и уплотнено до предела, по сути, сведено к нескольким глобальным «единицам» отсчета.

Однако знание о прошлом, получаемое эмпирическим путем, через анализ исторических источников, всегда относительно. Во-первых, потому, что это только знание фактов, которое не доведено до теоретических обобщений. Во-вторых же, оно — даже если исследователь и претендует на целостное, осмысленное представление изучаемой им исторической «эпохи» или «пе­риода»— относительно и с той точки зрения, которая условно может быть обозначена в качестве абсолютной для исторического исследования — с точки зрения всего времени, пройденного наро­дом или обществом до момента современности. Беды в этом большой нет. Но если исторический подход к прошлому абсолюти­зируется, то возникает искаженное представление об истории — причем как о ее прошлом, ;гак и о современности. Такая абсолюти­зация как раз и допускается, по мысли Кавелина, в методологии эмпиризма, находя свое выражение в «чисто-антикварном направ-

53

лении» (100, 702) исторических исследований Погодина и славяно­филов. Это «стремление стать исключительно на точку зрения такого-то периода или эпохи истории и воззвать к жизни извест­ное время со всеми его чисто историческими, временными явле­ниями и случайностями» представляется Кавелину «несправедли­вым и ложным» (100, 702). С точки зрения общественной практики все «попытки возвратить» прошлое, реформировать современную действительность в духе этого прошлого попросту «бесплодны, неосуществимы и бесполезны» (100, 702).

Это означает, что исторический подход к изучению истории, несмотря на все его несомненные достоинства и преимущества, должен быть выведен за пределы и рамки эмпирического иссле­дования и освоен на теоретическом уровне. Здесь и возникает очень трудная проблема: а как возможно теоретическое познание по отношению к истории, к исторической действительности? Или как возможен исторический подход к прошлому, реализу­емый в форме теории? Сложность проблемы, с точки зрения Кавелина, в том, чтобы избежать при таком подходе абстрактно-теоретического рассмотрения истории, т. е. спекулятивных по­строений. Причем это — реальная опасность. Например, тот же «г. Иванов, первый положивший твердое историческое основание изучению местничества» в источниковедческом плане, «именно он смотрит на местничество совершенно неисторически, называя его гибельным предрассудком» (100, 695). Его оценка местни­чества, таким образом, опирается не на выяснение исторической роли и «значения», которое местничество имело в древней рус­ской жизни, но дается с некоторой «высшей», моральной точки зрения современности.

Следовательно, он поступает в соответствии с принципами абстрактно-философских учений об истории XVIII века, принци­пами, которые, будучи абсолютизированы, приводят к спекуля­тивному пониманию истории. Разумеется, и в этом случае истин­ного знания о прошлом, по Кавелину, получить нельзя. И поэтому, поскольку «время противоположностей в науке миновало безвоз­вратно» (100, 702), нужно устранить крайности спекулятивного и эмпирического подхода и в области освоения истории. Необходимо следующее: «Всякое сколько-нибудь замечательное историческое явление должно быть рассматриваемо сперва с исторической точки, должна быть понята его временная необходимость и важ­ность, а потом уже обсуждено с той высшей точки, которую необходимо приносит с собою время и высшая степень развития. В отдельности взятые, обе точки зрения равно односторонни и ложны: первая заставляет ценить факт слишком высоко, более, нежели чего он стоит; вторая — часто мешает ценить его в меру» (100, 695).

54

Нетрудно заметить, что понятие «историческое» несет у Каве­лина в данном контексте два основных значения. Во-первых, этим понятием обозначается то, что для исследователя суще­ствует в виде некоторых исторических фактов. Историческое знание есть, следовательно, знание фактически-эмпирическое. Во-вторых, «историческое» для Кавелина — это то, что образует момент (этап) развития во времени, разумеется, момент с точки зрения некоторого целого. Поэтому историческое знание для него — также сторона, фрагмент теоретического знания; такая сторона его, которая образует фундамент исторической теории, ибо дает абстрактное, относительное, но при этом теоретически значимое знание о прошлом.

Это, по Кавелину, возможно как определенное понимание, а не описание исторической «эпохи» в ее целостности. Ясно, что из та­ких фрагментов — локальных теорий исторических «эпох» и «пе­риодов»— и слагается целостная теория исторического раз­вития общества, истории того или иного" народа. Теория есть конкретное тождество данных абстрактных моментов знания. Поскольку же каждый из этих моментов воспроизводит в рацио­нально-теоретической форме историческую специфику «эпох» и «периодов» прошлого, то и в целом теория оказывается истори­ческой по духу. Иными словами, исторический подход оказы­вается «освобожденным» от своей первоначальной эмпирической оболочки и переведенным в плоскость теоретического рассмотре­ния, в которой он выступает в качестве одного из структурно-образующих принципов исторической теории. Другим принципом оформления структуры исторической теории является пришед­ший из философии принцип целостности или единства.

Историзм и целостность, историческое' и логическое в их диалектическом тождестве образуют мыслительную структуру, основную форму исторической теории. Ее содержательное напол­нение осуществляется в конкретно-историческом, эмпирическом исследовании. Форма и содержание, теория и эмпирия, теорети­ческое и фактически-эмпирическое знание, как мы уже знаем, находятся, по Кавелину, в единстве и друг без друга невозможны. На уровне теории это единство реализуется уже как единство «исторического» и «логического» ее моментов, как единство в общей структуре теории, содержательно заполненной эмпири­ческим материалом, принципов целостности и историзма. Сущ­ность «философско-исторического направления», которое, по мне­нию Кавелина, реализует данные установки, в том и состоит, что оно «отыскивает и находит единство и последовательность развития в разнообразнейших событиях, отдаленнейших между собою эпохах» (100, 702).

Однако нетрудно заметить, что предлагаемое Кавелиным ре-

55

шение вопроса о соотношении эмпирически-исторического и теоре­тического знания, как и соотношении принципов историзма и целостности, исторического и логического в структуре самой теории,— дается лишь в общеметодологическом плане. По мнению Кавелина, так должно обстоять дело в принципе. Но какой должна быть методика и техника построения конкретной истори­ческой теории? Где искать источник для формулирования основ­ного понятия исторической теории, той идеи, которая придает фактам целостностный вид? Ведь путь индуктивного обобщения и простого абстрагирования, как уже говорилось, не может при­вести к созданию теории; априорные же понятия и представле­ния, навязанные конкретно-историческому исследованию, порож­дают лишь спекулятивные конструкции.

Источником, обеспечивающим построение конкретной истори­ческой теории, может стать, по Кавелину, вывод из анализа современной исследователю общественной практики, сохранив­шей в себе историческое прошлое. Применительно к задачам создания теории русского исторического процесса, это положе­ние вводится Кавелиным следующим образом. «Где ключ к пра­вильному взгляду на русскую историю?— спрашивает он.— Ответ простой. Не в невозможном отвлеченном мышлении, не в почти бесплодном сравнении с историею других народов, а в нас самих, в нашем внутреннем быте» (103, 10).

Итак, прошлое человеческой жизни не уходит безвозвратно: хотя оно и не остается «во всей непосредственности животрепе­щущего быта», оно все-таки сохраняется в настоящем в своих «последних окончательных результатах» (100, 702), в своей идее. Правда, «в этой форме оно бессознательно присуще в жизни» (100, 702). Но это значит, что изучение прошлого — и не только ради построения теории, но и в принципе — должно исходить не только из анализа источников, но также из современного положения дел, его осознания. Осознание современности пре­вращается в осознание прошлого, поскольку последнее содержит­ся — хотя и бессознательно — в настоящем. Но, следовательно, через осознание современности прошлое тоже может быть пред­ставлено в ней «сознательно», именно: «в науке, в виде логиче­ской формулы» (100, 702). Следовательно, изучение современ­ности — ив целом, и с точки зрения остатков прошлого, в ней представленных, например, обычаев и взглядов, образа жизни и понятий русских крестьян — становится отправной точкой в познании прошлого и, в частности, древней русской истории.

Подобный подход дает исследователю-историку лишь основ­ную, идею и-не может заменить собою анализа источников для реконструкции прошлого в его «непосредственности». Это, однако, как раз и есть то, чего историку-эмпирику не хватает

56

и что спекулятивный историк получает совсем иным путем — в виде априорных допущений своего субъективного сознания. Но, возражает Кавелин, «лучший критик, судья истории —- сама история». Она высчитывает наперед все возможности, взвешивает все доводы и за и против с неподражаемою подробностью, а потом решит -— без апелляции. Нам остается только вглядеться в этот суд, в эту критику, понять ее (104, 67). Именно этим исходной теоретической идее историка, по мнению Кавелина, обеспечена объективная истинность. В сочетании с фактами",, добытыми в анализе источников, она и делает возможным па-строение целостного здания конкретной исторической теории.

Таково понимание природы и специфики исторического поз­нания у Кавелина. Несомненна общая объективно-диалектическая направленность его философско-методологических размыш­лений, выразившаяся в стремлении преодолеть крайности эмпи­ризма и спекулятивно-рационалистического подхода. Взятая в данном качестве, методология истории Кавелина представляет собой важное явление в русской философии второй трети XIX ве­ка. Она стоит в одном ряду со знаменитыми герценовскими «Письмами об изучении природы», роль и значение которых в развитии русской и мировой философии XIX века высоко оценены.

Что же касается кавелинской концепции исторического по­знания в ее отношении к соответствующей концепции Гегеля, то можно отметить следующее. Во-первых, исходная гносеоло­гическая установка обоих мыслителей и их основное методологи­ческое требование по отношению к историческому познанию в общем и целом совпадают. Оба они ставят вопрос о необходимости теоретизации историографии, превращения ее в науку. Во-вторых, Кавелин — в отличие от Гегеля — не употребляет термин «философия истории» для обозначения истории как науки. Наверное это связано с тем, что Кавелин видит задачу такой научной, теоретической истории в открытии естественных зако­нов, управляющих реальным ходом исторического развития общества. Гегель же стремился, как мы помним, обнаружить в истории разум, установить разумный и в этом смысле — необходимый характер исторического процесса раз'вития, истори­ческого существования людей, народов и государств вообще. В этом пункте налицо определенное различие историко-гносеоло-гических ориентации Кавелина и Гегеля. Возможно, что Кавелин считал точку зрения Гегеля вполне приемлемой для филосо­фии; но в отношении истории он совершенно недвусмысленно исключал такой крайний рационализм.

Это двойственное отношение Кавелина к Гегелю можно объяс­нить влиянием на него методолого-гносеологических воззрений

57

Герцена, отражавших определенную ориентацию на Гегеля, взгляды которого Герцен использовал в очень переработанном виде. Сопоставим «Письма об изучении природы» Герцена с кавелинской статьей «Взгляд на юридический быт древней России».

К. Д. Кавелин и А. И. Герцен. Сравнительный анализ назван­ных произведений обнаруживает много сходных моментов — неприятие крайностей эмпиризма и рационализма в методологии научного познания, понимание научного знания как единства теории и фактов, как воспроизведения в мысли объективной действительности, основных тенденций и законов ее развития, рационалистическую трактовку вопроса о критерии истины. Однако сравнительный анализ позволяет понять не только то обстоятельство, что Кавелин повторяет вслед за Герценом целый ряд очень важных идей и положений диалектической теории познания, но и то, что в своем изложении и формулировании этих идей и положений для обоснования и раскрытия своей новой методологии исторического познания он воспроизводит даже саму структуру изложения данной позиции у Герцена (в первом «Письме»). Доказательство этого утверждения позво­лит поставить в связь с философским творчеством Герцена 40-х годов методологические изыскания Кавелина-историка.

Для доказательства нашего утверждения проведем тексто­логическое сопоставление первого из герценовских «Писем об изучении природы» и вводного раздела статьи Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России». Герцен первым письмом начинает «некогда обещанные письма о современном состоянии естествоведения» (92, 92—93). У Кавелина дается характеристи­ка положения дел в изучении русской истории. Следовательно, объект, который интересует Герцена,— природа, познание же природы ведется с помощью натурфилософии и естествознания. Объект интереса Кавелина — русская история до XVIII века, в частности — русская историография. И тем не менее за этим внешним различием объектов и взятых для рассмотрения и анализа предметов стоит нечто, что сразу же позволяет осу­ществить прямое сопоставление казалось бы столь различных текстов. Это — оценка Герценом и Кавелиным положения дел в науках о природе и, соответственно, в изучении русской истории, характеристика ими противоборствующих направлений, кото­рые в этих науках представлены, доказательство ошибочности обоих направлений и предлагаемая авторами позитивная про­грамма исследований.

Герцен говорит о том, что природа до сих пор изучалась «с двух отвлеченных точек зрения» (92, 93): с точки зрения философии и с точки зрения естествоведения. Но и в изучении русской истории

58

до сих пор было представлено два, не связанных друг с другом подхода: теоретический и фактический. Фиксация ими обоими этой полярности подходов, характеризующей как природознание вообще, так и русскую историографию в частности, очень важна, ибо, несмотря на терминологическую разницу, и «философия» Герцена и «теория» Кавелина, «естествоведение» одного и «фак­тическое изучение» другого обозначают одно и то же: две раз­личные методологические ориентации научного познания — спекулятивный и эмпирический подходы.

Данное обстоятельство со всей очевидностью обнаруживается при характеристике этих подходов у Герцена и Кавелина. «Фило­софия», в характеристике Герцена, в своем познании природы «прорицала тайны с какой-то недосягаемой высоты» и могла «уверять, что она какими-то заклинаниями может вызвать сущ­ность, отрешенную от бытия,— всеобщее, существующее без част­ного» и т. д. (92, 93). Со своей стороны, «естествоведение» (т. е. по­ложительные науки) «смиренно покорялось опыту и не шло далее», но вместе с тем имело и «свои маленькие привиденьица» («силы, отвлеченные от действий, свойства, принятые за самый предмет») (92, 93).

У Кавелина период господства «теорий» и «взглядов» в рус­ской историографии, причем в его оценке это были «теории и взгляды одни других несообразнее, страннее», характеризуется как время, когда разрешение важнейших вопросов русской исто­рии — о смысле, содержании и движущих силах исторического развития— «не подвинулось ни на шаг вперед», «древнюю рус­скую историю» никто «не понял» (103, 8). Затем место теорий и взглядов заняло фактическое изучение русской истории, которое, как уже выше определялось, потребовало «изучать и изучать одни факты» (103, 8), но также как эмпиризм в естествознании оно имело свою оборотную, чисто-спекулятивную сторону: в рамках фактически-исторических исследований бессознательно появля­лись теории, не менее странные, чем в спекулятивный период русской историографии (так, русская история объявлялась само­бытной и совсем не похожей на западную, «подвиг Петра мог представляться... нарушением неотъемлемых прав народа на самобытность») (103, 7).

Характеризуя специфику обоих подходов к изучению при­роды, Герцен обращает внимание на абсолютизацию каждым из них своей методологической установки и общих познавательных ориентиров и на вытекающий из этого факт их взаимного непо­нимания. «Все было сделано,— пишет он,—чтобы не понять друг друга, и они вполне достигли этого» (92, 93). Отсюда — неизбеж­ное противостояние «философии» и «естествоведения», их «бес­конечные споры», их взаимная вражда. По сути, та же ситуация —

59

и в русской историографии. Правда, поскольку у Кавелина про­тивостояние «теорий» и «фактическрго изучения» фиксируется в плоскости их временной, исторической последовательности, то в качестве объекта подобной критической оценки у Кавелина фигу­рирует только одно из них, последнее по времени, эмпирическое направление. Для него, как и для герценовских «философии» и «естествоведения», вполне характерно стремление к абсолюти­зации своего подхода, непонимание своего предшественника с его притязаниями на теоретическое рассмотрение русской истории, а отсюда — предельно негативное отношение к нему. Оно выра­зилось, как мы уже знаем, в том, что эмпирики объявили: «теория русской истории, другими словами — русская история как наука — невозможна» (103, 8).

И Герцен и Кавелин единодушны в оценке данного положения дел в интересующих их науках как ненормального и неприем­лемого для их дальнейшего развития. Но в чем, с их точки зрения, корень зла? По Герцену — в ошибочных и «странных» притяза­ниях и «философии» и «естествоведения» «на обладание если не всею истиною, то единственно истинным путем к ней» (92, 93). По Кавелину — в абсолютизации историками-эмпириками их методологии, что было еще объяснимо для того времени, «когда являлись теории и взгляды, одни других несообразнее, страннее, а фактов почти никто не знал», но что становилось ошибкой (большой ошибкой!), «когда это время прошло» (103, 8). В чем же состоит «ошибочность» и «странность» указанных притязаний? В том, что, по мнению Герцена, «философия без естествоведения невозможна, как естествоведение без философии» (92, 93). Каве­лин говорит о том же, но несколько более подробно: «Взгляд, теория непременно предполагают фактическое знание предмета. Без последнего невозможны первые. Как строить теорию о пред­мете, которого мы вовсе не знаем? Но и наоборот, фактическое изучение невозможно без взгляда, без теории» (103, 8—9). Иными словами, и Герцен и Кавелин видят -основной недостаток совре­менного им уровня изучения природы и русской истории в отсутствии диалектического подхода к ним в самой познаватель­ной деятельности ученых. Именно с этой, диалектической точки зрения и представляются им ошибочными претензии и притяза­ния как философов (теоретиков), так и эмпириков.

Но ни Герцен, ни Кавелин не останавливаются только на крити­ческом отношении к современной им науке. Позиция, с которой они вершат суд над наукой о природе и русской истории,— это не просто позиция исследователей науки, стоящих вне ее, это — методологическая ориентация, в направлении к которой объек­тивно движется познание, исследование в науках о природе и русской истории. Поэтому, обосновав возражения и претензии в

60

общем плане с точки зрения истинной методологии, они затем в качестве аргумента берут положение дел в науках о природе и русской истории, объективные тенденции их развития. И здесь ход мысли Кавелина удивительно точно воспроизводит логику ее движения у Герцена. Указав на момент взаимосвязи «фило­софии» и «естествоведения», Герцен пишет: «Для того, чтобы убедиться в последнем, взглянем на современное состояние фи­зических наук» (92, 93). Кавелин вторит ему: «В доказательство ссылаемся на последнее время нашей историко-литературной деятельности» (103, 9).

Далее следует оценка уровня развития, наук о природе и рус­ской истории, весьма различная у Герцена и Кавелина — в силу различия действительных достижений той и другой областей познания. Но за этими различиями в общей оценке положения дел опять проглядывают моменты сходства, касающиеся тенденций развития двух наук. Сходство же между авторами, вплоть до их манеры оценивать и характеризовать, еще более поразительно. Положение дел в науках о природе,— пишет Герцен,— «пред­ставляется самым блестящим» (92, 93). У Кавелина: «Собственно ученое обрабатывание русской истории представляет самую жал­кую картину» (103, 9). Каковы же достижения естествознания? «...Сверх теоретических успехов» физические науки «имеют гром­кие доказательства вне кабинетов и академий» (92, 94). Многое сделано и в русской историографии — «во множестве издавались источники... Писано, если хотите, довольно, даже гораздо больше, нежели сколько нужно»,— однако, это не привело науку, по мнению Кавелина, «ни к каким результатам» (103, 9). Русская историография так и не смогла раскрыть загадку русской истории, не смогла понять «смысл» ее и ее «движущее начало». Это «тайна, до сих пор еще никем не разгаданная!» (103, 8). Таков в итоге разительный контраст между достижениями наук о природе (в характеристике Герцена) и результатами русской историогра­фии (в оценке Кавелина).

Если продолжить герценовскую характеристику естество­знания, то окажется, что столь горькие истины могут быть адре­сованы не только науке русской истории. Действительно, «вни­мательный взгляд без большого напряжения увидит во всех областях естествознания какую-то неловкость; им чего-то недо­стает, чего-то, не заменяемого обилием фактов; в истинах, ими раскрытых, есть недомолвка. Каждая отрасль естественных наук приводит постоянно к тяжелому сознанию, что есть нечто неуло­вимое, непонятное в природе; что они, несмотря на многостороннее изучение своего предмета, узнали его почти, но не совсем, и имен­но в этом, недостающем, чем-то постоянно ускользающем, предви­дится та отгадка, которая должна превратить в мысль и, сле-

61

довательно, усвоить человеку непокорную чуждость природы» (92, 95). Итак, оказывается, что загадка природы тоже еще не разгада­на, не раскрыта естествознанием. А это значит, что в главном и герценовское «естествоведение», и кавелинская «русская исто­риография» оказываются сопоставимыми, несмотря на различие их достижений и результатов во всем остальном. И мы действи­тельно можем увидеть, что мысль Кавелина опять начинает движение вслед за логикой развития мысли Герцена.

Герцен пишет: «Цеховые натуралисты громко и смело говорят, что им дела нет до самых естественных и законных требований разума, что человек не должен заниматься тем, чего нельзя раз­решить» (92, 95). У Кавелина, как мы помним, историки-эмпирики говорят о «невозможности», «ненужности» и даже «вредности» теоретического осмысления русской истории, fio эта позиция эмпиризма — и в естествознании, и в историографии — опровер­гается двоякого рода обстоятельствами. Первый аргумент. Гер­цен: «По несчастию вопросам такого рода нельзя навязать каменьев на шею — бросить их в воду и потом забыть о них; они как упрек совести, как тень Банко, мешают наслаждаться пиром опытов, открытий, сознанием истинных и прекрасных заслуг, напоминая, что нет полного успеха, что предмет не побежден» (92, 95—96). К а в е л и н: «...Однажды возникший вопрос, рано или поздно, непременно должен быть разрешен; это его неотъемлемое право. Отложить его разрешение на время можно, иногда должно; не признавать его, отвергать, значит стоять ниже вопроса» (103, 8).

Аргумент обоих авторов против эмпиризма состоит, следо­вательно, в указании на объективный характер того вопроса-«за­гадки», с разрешением которого ими связывается достижение конкретно-фактическим знанием определенного завершения, це­лостности, проникновение в сущность исследуемого объекта. Но если это так, то ни эмпирическое естествознание, ни эмпирическая историография не могут не вступить (совершенно объективным ходом своего развития) на путь теории, на путь теоретического, мыслящего рассмотрения данного вопроса. И они в действитель­ности становятся на этот путь!

Это — второй аргумент. Герцен: естествоиспытатели «пре­небрегают формою, методою, потому что знают их по схоласти­ческим определениям. Они до того боятся систематики учения, что даже материализма не хотят как учения; им бы хотелось отно­ситься к своему предмету совершенно эмпирически, страдательно, наблюдая его; само собою разумеется, что для мыслящего су­щества это также невозможно, как организму принимать пищу, не претворяя ее. Их мнимый эмпиризм все же приводит к мыш­лению, в котором метода произвольна и лична» (92, 96). Каве-

62

л и н: историки-эмпирики также пренебрегают методом теорети­ческого рассмотрения своего предмета, так как знают «теории» и «взгляды» в их первоначальной, спекулятивной форме; им, как и естествоиспытателям, хотелось бы «изучать и изучать одни фак­ты» (103, 8). Однако, восставая против взглядов и теорий, исто­рики-эмпирики, как и естествоиспытатели, «уступили непрелож­ному закону мышления», начали бессознательно строить «теории русской истории» (103, 9).

Итак, анализ объективного положения дел в современной Гер­цену и Кавелину науке (естествознании и историографии), эмпи­рической по преимуществу, приводит их к выводу: будущее науки (и природознания, и русской историографии) находится на пути теоретического овладения соответствующими предметами, опи­рающегося на всю совокупность достижений их фактического изучения.

Нам представляется, что проведенный текстологический анализ подтверждает высказанное выше предположение о связи методолого-исторических воззрений Кавелина (в области гносео­логической) с философским творчеством Герцена 40-х годов. Правда, мы не располагаем прямыми свидетельствами, под­тверждающими факт непосредственного влияния Герцена на Кавелина в данном отношении. Нельзя не отметить также и того, что в указанном направлении шло развитие русской философской мысли еще в период, предшествующий 40-м годам XIX века.

Вспомним «Былое и думы»-А. И. Герцена: преподаватель физики и сельского хозяйства М. Г. Павлов стоит в дверях физико-математического отделения и останавливает студента вопросом: «Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать?» Ответом на эти вопросы, считал Герцен, «Павлов излагал учение Шеллинга и Окена с такой пластической ясностью, кото­рую никогда не имел ни один натурфилософ. Если он не во всем достигнул прозрачности, то это не его вина, а вина мутности Шел-лингова учения» (96, 115). Сегодня, после серии фундаментальных исследований 3. А. Каменского, посвященных русскому шеллин-гианству начала XIX века и в том числе М. Г. Павлову, мы можем более точно расставить все акценты в осмыслении филосо­фии Шеллинга и шеллингианцев. Но совершенно очевидно, что и вкус к методологической проблематике науки, и попытки диалек­тического ее рассмотрения идут отсюда — из круга русских фило­софов-шеллингианцев (172, 268—290).

Очень важно и такое наблюдение 3. А. Каменского: «Станке­вич идет от Шеллинга к Гегелю, еще не зная Гегеля,— тенденция, которую в менее отчетливой форме мы заметили и у других, более ранних представителей школы» (173, 230). В отношении Н. И. Надеждина подобное наблюдение было сделано Л. А. Кога-

63

ном: «Мысль Надеждина шла своими особыми путями, часто сбиваясь на боковые тропки, поворачивая назад, иногда заходя в тупик. Достойно поэтому особого внимания, что, имея лишь неко­торые спорадические представления о Гегеле и связанных с ним высших философских достижениях того времени (полученные, судя по всему, из вторых рук.), продвигаясь вперед во многом ощупью, Надеждин умел стихийно угадывать в ряде случаев пути, ведущие в том же или близком к нему направлении» (179, 59).

Одно из этих направлений — размышления Надеждина «о единстве опыта и умозрения», его критика односторонности как защитников эмпиризма (фактистов), так и сторонников рациона­листической гносеологии и методологии (трансценденталистов), его требование «в согласовании, примирении эмпирии и теории» (179, 60—61). Вот пример его высказываний об этом (из матери­алов, помещенных в 1836 году в «Телескопе»): «Если отсутствие живого, органического единства, выражаемого идеей, превращает науку в мертвый труп, то отсутствие реальных положительных сведений делает ее пустым фантомом, логическою мечтою. В цар­стве мысли запальчивый фантазер не лучше черствого педанта» (Цит. по: 179,60—61).

Новый шаг в данном направлении и при этом, имея в виду уже не учение о методе познания вообще, а «существо метода иссле­дования исторических явлений» (178, 101), делает историк-гегель­янец Д. Л. Крюков. Анализ обнаруженных Л. А. Коганом в архи­вах неопубликованных записей университетских лекций Крюкова позволил ему утверждать, что молодой русский историк не был простым рупором «гегельянизма» в России (как утверждает А. Койре), но «старался использовать «гегелевскую диалектику» и другие достижения современной ему мысли для выработки собственного мировоззрения» (178, 100). При этом в рукописи 1839 года — студенческом конспекте лекций Крюкова «Древняя история»— дается такой ответ на вопрос о соотношении фактов и обобщений, собственно-исторического и философского «элемен­тов» исторического знания.

«Все, кто делили изучение истории на две методы: философ­скую и историческую, поступали неверно, ибо ни та, ни другая метода в отдельности не может сообщить полного, ясного позна­ния. Истинная метода состоит в соединении обеих метод. Мнение, что философия истории может быть построена без помощи фак­тов, ввели так называемые натурфилософы, но оно совершенно ложно. Также только одни факты, не связанные философиею, превратят историю в мертвый агрегат. История, как и всякая другая наука, занимается только тем, что общеразумно, отбрасы­вая все то, что частично, случайно. Отсюда из области истории исключается все поразительное, все сентиментальное, все, что для

64

многих составляет прелесть истории»; «истинный метод есть историко-философский» (Цит. по: 178,101—102). Близость мно­гих высказываний Кавелина к только что приведенным несом­ненна.

Припомним еще одну картину. «...Истина — что такое истина? Где она, эта истина? ...Даже философы не знают, что она такое. .Кант говорит, вот она, мол, что; а Гегель — нет врешь, она вот что... Я повторяю,— продолжал разгорячившийся Пигасов,— что я не могу понять, что такое истина. По-моему, ее вовсе и нет на свете, то есть, слово-то есть, да самой вещи нету» (214, 266). Это финал спора между «философом» Рудиным и «скептиком» Пига-совым, который признавал только факты и отвергал общие рас­суждения и убеждения, а Рудин признавал «и факты и рассужде­ния, основанные на фактах» (214, 260). Рудин разбивает Пига-сова «диалектикой» (214, 261). Ему принадлежат и такие выска­зывания: «Всякая система основана на знании основных законов, начал жизни»; «Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума»; «...заметьте, что самое ваше желание быть исключительно прак­тическим человеком есть уже своего рода система, теория»; «Я хотел сказать, что все эти нападения на системы, на общие рассуждения и т. д. потому особенно огорчительны, что вместе с системами люди отрицают вообще знание, науку» (214, 262—263).

Под большинством из этих высказываний подписались бы и Кавелин, и Крюков, и Надеждин, и Павлов, и Герцен.