§ 2. От традиционного отцовства к современному.

При всей социальной значимости института отцовства самым распространенным транскультурным его архетипом является образ отсутствующего отца. В мифологическом сознании отец выступает как персонификация власти (грозный отец, подавляющий и даже убивающий своих детей) и как прародитель, глава рода или большой семьи. Практических функций он, как правило, не имеет.

В православном каноне «божественной» семьи доминирует Бог Отец, «причем Его доминантная роль чрезвычайно выражена: Он высится над Сыном и Богородицей и не виден в своей небесной резиденции. Возникает ощущение Его незримого присутствия в мире, но нет Его конкретного облика. Он правит миром семьи издали, не присутствуя в нем. Мать и дитя предоставлены сами себе, но периодически ощущают незримую и грозную власть Отца… Он доминирует, властвует, но не управляет, или же его управление не подвластно земному разумению. Отвечает за дела семьи Мать и Царица Небесная. Сын психологически ближе к Матери, чем к Отцу, и Мать также ближе к Сыну, чем к Отцу… От грозного Бога Отца людям ничего хорошего ждать не приходится, но Богоматерь с Младенцем Христом на руках может вымолить у Всемогущего прощение и заступиться за своих детей, уберечь их от гнева Господня».

В патриархальном обществе отцовство — своеобразная вертикаль власти, на вершине которой стоит Небесный Отец, а каждая вышестоящая власть выступает как символический отец нижестоящей, которую он порождает, содержит, контролирует, дисциплинирует и наставляет на путь истинный. Потребность в авторитарном Отце, Вожде и Учителе — свидетельство социально-политической незрелости, несовместимой с развитыми демократическими институтами. Граждане демократических стран, не считающие своих правителей отцами и готовые, как бы это ни было трудно, брать ответственность за свою жизнь на себя, в политическом смысле — сироты. Людям, которые привыкли персонифицировать государственную власть как отцовское начало («царь-батюшка», «отец народов», «вождь и учитель» и т. п.), нужно символически осиротеть, т. е. понять, что государство не зачинает, не питает и не воспитывает своих подданных, а только контролирует их поведение, и не столько в собственных интересах подданных, сколько в интересах господствующего класса.⁴⁴

Авторитарные представления прочно укоренились и в образах массового сознания. Нормативный канон отца включает несколько ипостасей:

а) персонификация власти;

б) прародитель, источник жизни;

в) кормилец;

г) дисциплинатор;

д) пример для подражания;

е) непосредственный наставник в общественно-трудовой деятельности.

В зависимости от особенностей того или иного общества, соотношение этих функций может быть разным, но непосредственный уход за детьми в этом перечне отсутствует или играет второстепенную роль. Таковы не только нормативные требования, но и реальные родительские практики. Хотя специфические стили родительства изменчивы и зависят от множества социокультурных условий, кросскультурные исследования показывают, что объем повседневной заботы о детях у отцов всюду значительно меньше, чем у матерей.

Физическое отсутствие отца в семье, его отстраненность от ухода за детьми — не только следствие его внесемейных обязанностей, но и средство создания социальной дистанции между ним и детьми ради поддержания отцовской власти. У некоторых народов существовали специальные правила избегания, делавшие взаимоотношения между отцом и детьми чрезвычайно сдержанными. Да и там, где правил избегания не было, отцы не отличались особым чадолюбием. Знатные люди пышно праздновали рождение детей, но довольно спокойно переживали их потерю.⁴⁵

Отношение к детям зависело от их пола и старшинства. Характерна дневниковая запись графа Е. Ф. Комаровского: «28 мая 1803 года… Бог мне даровал перваго сына графа Егора Евграфовича. О рождении прочих моих детей записано в святцах, и потому поминать здесь о том я нахожу излишним…» (Пушкарева, 1997 г.).⁴⁶

Изменение содержания отцовской роли в Новое время отчасти обусловлено изменением характера властных отношений в обществе (Gillis, 2000 г.). Замена патриархально-монархического устройства «братски-республиканским» повлекла за собой и изменение канона отцовства: абсолютный монарх, который волен карать и миловать, уступает место «кормильцу», у которого меньше власти и больше обязанностей. Средневековые тексты говорят исключительно о властных функциях отца, которого домочадцы должны почитать и слушаться, а самому ему мало что предписывается. Начиная с эпохи Возрождения и Реформации, но особенно в XVII — XVII вв. в Западной Европе появляются многочисленные поучения и наставления отцам, как им следует воспитывать детей. Этот сюжет занимает важное место в протестантской этике. Новый образ отца утверждается сначала в средних слоях, а затем постепенно распространяется и на другие классы.⁴⁷

В древнерусской семье дети занимали подчиненное положение. «Между родителями и детьми господствовал дух рабства, прикрытый ложною святостью патриархальных отношений. <...> Чем благочестивее был родитель, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже. <...> Слова почитались недостаточными, как бы убедительны они ни были. <...> Домострой запрещает даже смеяться и играть с ребенком» (Костомаров, 1887 г.).

Согласно Уложению 1649 г., дети не имели права жаловаться на родителей, убийство сына или дочери каралось всего лишь годичным тюремным заключением, тогда как детей, посягнувших на жизнь родителей, закон предписывал казнить «без всякой пощады». Это неравенство было устранено только в 1716 г., когда Петр I собственноручно приписал к слову «дитя» добавление «во младенчестве», ограждая тем самым жизнь новорожденных и грудных детей.⁴⁸

Даже в Петровскую эпоху, когда педагогика стала подвергаться критике, строгость и суровость с детьми остается непререкаемой нормой. «...Ни малыя воли ему не давай, но в велицей грозе держи его», — поучает своего сына И. Т. Посошков (Посошков, 1893 г.). По словам В. Н. Татищева, младенец (до 12 лет) «упрям, не хочет никому повиноваться, разве за страх наказания; свиреп, даже может за малейшую досаду тягчайший вред лучшему благодетелю учинить; непостоянен, зане как дружба, так и злоба не долго в нем пребывают» (Татищев, 1979 г.).⁴⁹

В XVIII в. в русской педагогике появляются новые веяния, причем изменение отношения к отцовской власти тесно связано с отношением к власти государственной. А. Н. Радищев призывает к отказу от родительской власти как принципа воздаяния за «подаренную» детям жизнь: «...Изжените из мыслей ваших, что вы есте под властию моею. Вы мне ничем не обязаны. Не в рассудке, а меньше еще в законе хошу искати твердости союза нашего. Он оснуется на вашем сердце» (Радищев, 1952 г.).⁵⁰ Но подобные взгляды были не правилом, а исключением.

Хотя бытовая практика была разнообразнее педагогических теорий, русские дворяне XVIII — начала ХIХ в. часто вспоминают о материнской нежности и ласке, тогда как отцы рисуются суровыми и отчужденными, и это не ставится им в вину.

Разумеется, отцовская суровость не была всеобщим правилом. Но при всем многообразии отцовских практик психологическая близость между отцом и детьми в патриархальном обществе — явление скорее исключительное.

Эволюция канона отцовства, с одной стороны, отражает, а с другой — стимулирует перемены в повседневной жизни. В доиндустриальном обществе «хороший отец» был воплощением власти и инструментальной эффективности. Хотя в патриархальной крестьянской семье отец не ухаживал за детьми, они, особенно сыновья, проводили много времени, работая под его руководством. В городской среде под давлением таких факторов, как пространственная разобщенность труда и быта и вовлечение женщин в профессиональную работу, традиционные ценности отцовства меняются. Как работает отец, дети уже не видят, а по количеству и значимости своих внутрисемейных обязанностей он явно уступает матери.⁵¹

Тесный домашний быт не предусматривает для отца пьедестала. По мере того как «невидимый родитель» становится видимым и более доступным, он все чаще подвергается критике со стороны жены и детей, а его авторитет, основанный на внесемейных факторах, заметно снижается. Ослабление и даже полная утрата мужской власти в семье отражаются в стереотипном образе отцовской некомпетентности, который так же не способствует поддержанию отцовского авторитета, как женская воркотня в присутствии детей. К тому же отцов зачастую оценивают по традиционно женским критериям, по достижениям в той сфере деятельности, которой мужчины раньше не занимались и к которой их не готовили. Особенно усилилась критика отцовства в конце ХХ в., и не только на Западе, но и на Востоке, например в Японии.⁵²