Орлов. ДРЕВНЕРУССКАЯ ЛИТ-РА

А. С. ОРЛОВ

ОБ ОСОБЕННОСТЯХ ФОРМЫ РУССКИХ ВОИНСКИХ ПОВЕСТЕЙ (КОНЧАЯ XVII В.)(в сокращении)

Изучая повести о взятии Азова в 1637 г. и об осаде его турками в 1641 г., я убедился в тождестве лите­ратурных приемов этих повестей с целым рядом дру­гих памятников старой русской письменности, посвя­щенных описанию войн. Сходство выражений различ­ных воинских повестей в главных чертах уже отмечено в I томе исследования Е. В. Барсова «Слово о полку Игореве, как художественный памятник Киевской дру­жинной Руси», гл. III—VII.

Материал, приведенный Е. В. Барсовым и пред­ставляемый несколькими другими, не привлеченными им к исследованию памятниками, приводит к такому заключению. Воинские повести составляют отдельный литературный род, который выработал себе целую группу постоянных формул… Я пользуюсь здесь термином исследователей народной слове­сности потому, что вижу сходство в процессе творче­ства боевых старин и книжных воинских сказаний. То есть я думаю, что как у сказителей, так и у книж­ников, выработался известный художественный шаб­лон, который служил им готовой канвой для того или другого сюжета. Формулы воинских повестей в боль­шинстве случаев повторялись не вследствие текстуаль­ного заимствования, а просто благодаря тому, что в сознании их авторов воинские картины облекались стереотипными выражениями хорошо знакомого книж­никам литературного рода. Знакомство это не предпо­лагает большой начитанности и облегчалось тем, что на Руси искони существовал обычай соединять одно­родные произведения в сборники. Для образования и признания известного шаблона воинских повестей гро­мадную роль играли летописные своды, где почти каждый бой описывался в одних и тех же выражениях. Группа формул, служивших стереотипной оболоч­кой для сюжета воинских повестей, установилась в большей своей части очень рано. По указанию Е. В. Барсова ...уже от XI — XII в. мы имеем русский художественный перевод сказания Иосифа Флавия о разорении Иерусалима, где употреблены стереотипные выражения строго установившегося литературного ро­да и ими частью дополнен греческий текст (1). Эти вы­ражения, конечно, при некотором видоизменении, мож­но проследить за весь допетровский период русской литературы. Что касается до происхождения их, то возможно предположение, что некоторые из них имеют свой источник в иноземной литературе и создались частью путем прямого перевода («стрелы омрачиша свет» и др.)(2).

---------------------------------------------------------------

1. Барсов Е. В. «Слово о полку Игореве как художественный памятник Киевской дружинной Руси». М., 1887. Т.1. С.235, 241, 242, 246, 247.

«Поразительное сходство перевода с Киевскою летописью пока­зывает не только то, что тот или другая относятся к одной и той же эпохе и дружинной среде, но и то, что существовал уже тогда выработанный литературный язык, состоявший из богатого запаса технических терминов и установившихся приемов, выражений и обо­ротов». (Там же. С. 255.).

2. Там же. С. 243.

«Многие выражения, встречающиеся в летописи и повторяемые в переводе Флавия, почти в самой букве отвечают греческим и по­тому очевидно обязаны своим происхождением греческой словесно­сти». (Там же. С. 256).

Уже в XII в. ясно развиты два вида воинских пове­стей, книжный, следующий литературным традициям письменности, и народнопоэтический, пользовавшийся образами устной поэзии, напр. Сказание о походе Игоря на половцев в летописях и в Слове о полку Игореве. Формулы этих двух типов отличаются друг от друга, причем внешность народнопоэтического вида имела меньшее влияние на произведения письменно­сти. Разница формул упомянутых видов сказывается, например, при сравнении летописи и перевода И. Фла­вия со Словом о полку Игореве. При необычной бли­зости выражений летописи и Иосифа Флавия, Слово о полку Игореве совпадает с ними в ограниченном чис­ле случаев. Важность разделения формул книжных и народнопоэтических сказывается в тех ошибках, кото­рые допускаются исследователями при определении влияния устной поэзии на письменность. Так, напри­мер, И. П. Хрущов ... говорит: «В следующих словах летописателя о Лиственской битве слышится песня: «И бывши нощи, бысть тма, молонья и гром, дождь... и бысть сеча сильна, яко просветяше молонья, блещашеться оружие, и бе гроза велика и сеча силна и страшна»(3). Эта картина — часть книжного боевого шаблона, она встречается и в переводе Иосифа Флавия и в битве Ярослава с Святополком, и поэтому нет ни­какого основания видеть здесь влияние песни. Что касается меньшего влияния народнопоэтического вида, то это может быть объяснено 1) художественной ори­гинальностью, которая меньше всего поддается подра­жанию, 2) тем, что образы народной устной поэзии, которые привлекал памятник, становятся уже несколь­ко чуждыми и непонятными для книжников более поздней эпохи. Примером последнего может служить Слово о полку Игореве, автор которого, несомненно, пользовался образами устной поэзии. Спустя три века эти образы были уже малодоступны пониманию под­ражателей Слова (Мамаево побоище); они, поэтому, даже не решались повторить лучших его картин, или, находясь в рабском подчинении у них, искажали их и употребляли не у места... Прошло еще три века — и автор поэтической редакции Повести об Азовском

-----------------------------------------------------

3. Хрущов И. П. О древнерусских повестях и сказаниях. Киев, 1878. С. 92.

осадном сидении почти совершенно отрешился от поэтических образов известной ему Задонщины, вос­пользовавшись выражениями современной ему народ­ной поэзии. Вообще я думаю, что устная поэзия зна­чительно изменила свою оболочку за время от созда­ния Слова о полку до Задонщины и от создания Задонщины до Азовских сказаний. Вот в этом-то исто­рическом видоизменении устного творчества и следует видеть причину непонимания его старых образов па­мятниками позднейших эпох, следствием чего является слабость влияния народнопоэтических памятников письменности. В противоположность этому виду пове­стей, литературная схема повестей книжных была вполне доступна пониманию авторов всех веков – до Петровского периода, и от XI до XVII в. повторялась многое число раз, с сохранением самых мелких своих черт (напр, почти везде встречаются выражения: «иных избиша, иных живых руками поимаша», «дав плещи побегоша»). Впрочем и здесь некоторые образ­ные выражения старого времени не всегда оставались понятными. Так, например, любимое выражение Ипать­евской летописи — полки выступали «аки борове» — для Воскресенской летописи было чуждо, и она передала это картинное сравнение так: «выступиша, акы идоли»... Или... выражение «утер пота», популярное в летописях... было не понято автором повести о Казанском взятии, ко­торый выразился: «утерь поту лица своего». Здесь, таким образом, синонимическое выражение труда («Римляне же толикъ потъ приимше»... ср. «одва могоша и взяти с великим потом» («Ипат. лет. под 1280 г.) было понято в прямом смысле, как простое физическое действие.

В истории развития воинских повестей большую роль играло [монголо-] татарское нашествие; оно было причиной усиления религиозной стихии, зачатки обра­зов которой были даны сказаниями, посвященными борьбе со старыми безбожными врагами Руси — полов-цами. Так создались воинские повести с элементом заступничества божественной силы, с видениями ан­гельских полков, богородицы и святых, со знамениями от икон и т. п. В них вошли формулы агиографической литературы: [завоеватели] описываются чертами мучи­телей, ярость и устремление их выражается звериными образами Диоклетианов и т. п. Русские идут «пострадать» и «принять венци нетленные». Усилива­ются описания опустошений, сопровождающихся святотатством и опозорением женщин, что метко охарак­теризовано в сказании Авраамия Палицына: «идеже пролита бе мучиническая кровь, на том же месте бяше и беснования блудна одр»... Схема этих опусто­шений встречается со времени [монголо-]татарского нашествия в массе слов и поучений и, выражаясь в более или менее стереотипных образах, имеет своим основанием «пророческое слово», приведенное лето­писью несколько раз: «и бе пророческое слово сбывае­мо зряще: Боже! приидоша языци в достояние твое, и оскверниша церковь святую твою; и пакы: положиша трупия раб твоих брашно птицам небесным, и пло­ти преподобных твоих зверем земным». В повестях этой эпохи усиливается элемент молитвословий... Стиль подобных повестей имеет два вида. В тех из них, где повествование сосредоточивается вокруг исто­рии той или другой святыни, он отличается от стиля повестей собственно воинских, в которых божественное вмешательство является лишь одним из эпизодов рассказа. Отличие первого вида повестей заключается в меньшем количестве подробностей воинской практи­ки. Это точно отмечено в сказании о Тихвинской иконе Божией матери, при описании приступа шведов...

Литературная оболочка воинских сюжетов создава­лась на основании:

1. Отдельных терминов и формул.

2. Стереотипной схемы последовательного действия (напр., неудача, затем плач, молитва и т. п.).

3. Известной идеи, патриотической или религиоз­ной (напр., наведение неприятелей по действу дьявола, грех ради наших и т. п.).

Есть возможность предполагать, что формулы ли­тературных произведений сознавались в старину как нечто стереотипное. Существование этого сознания может быть доказано прежде всего тем, что в одном и том же произведении аналогичные эпизоды излага­лись одними и теми же словами. В этом отношении характерные примеры дает «Летописная книга», при­писываемая И. М. Катыреву-Ростовскому... формулы которой повторяются очень последовательно: «и брань плит жесточайшая на обе страны, падают трупие мертвых семо и овамо» <...>, «поля обретают и усты меча гонят» <...>, «силу восхищают и усты меча гонят» <...>, «и тако плит брань жесточайшая чрез день; уже солнцу уклоншуся на запад и покрыся земля нощною тмою и тако преста брань» <...;>, «начата шатры ставити и почиша сном, токмо стражие не спят» ... Авторы сами отмечали сознание формул. Так, в конце полуразложившейся исторической песни о кончине кн. Михаила Шуйского сказано: «Преставися князь Михайло Васильевич, и тогда убо стекаются ко двору его... по писаному юноши и девы, и старцы со юно­шами, и матери со младенцы и всяк возраст человечь»(4)... Эта книжная формула народной толпы приведена авто­ром «по писаному», т. е. как обыкновенно она пишется. Действительно в житиях святых она употребляется очень часто, и почти в тех же выражениях перечисля­ет возрасты собравшихся. Сознание литературного шаблона боя выразилось очень рано. В «Слове Иоанна Златоуста о всех святыих», встречающемся уже в Ус­пенском Сборнике XII в., проповедник проводит парал­лель между битвой и подвигом мученичества: «хощеши ли навыкну ти, я ко же рати то страшьнее есть мученичьско меню. Что бо есть страшьно на брани: пълъци на обе стороне стануть оковани, блистающе ся оружием и землю светяще облаци стрелами пущають ся, вьсюду закрывающе въздух множьствомь, рекы кръвавы текуть отвьсюду, и многопадение обои де, акы на жатве класом. Сице убо воином друг на друга идущем. Се убо от тех на сию тя приведу брань — и сьде дъве въпълъчени, ово мученичьско, ово мучительско»(5) ... Здесь мы видим… вымыш­ленную картину боя, составленную из стереотипных книжных формул. Это — стереотипная, литературная оболочка, в отвлечении от сюжета.

Прежде чем рассматривать литературный шаблон воинских повестей, следует оговориться об отношении к нему Слова о полку Игореве. Автор заметки о цита­те из Слова И. Златоустого прав, говоря, что она «на­поминает некоторые поэтические уподобления Слова о п. И.». Действительно, она напоминает их, так же, как и летопись, но и разница между этой цитатой и Словом о п. И. та же, что между ним и обычным ле-

----------------------------------------

4. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесен­ных в хронографы русской редакции/Изд. подгот. А. Поповым. М., 1869. С. 384.

5. Успенский сборник XII—XIII вв./Изд. подгот. О. А. Князевская, В. Г. Демьянов, М. В. Ляпон; под ред. С. И. Коткова. М., 1971. С. 460.

тописным воинским шаблоном. Слово о п. И. памятник исключительный. Его автор, несомненно, знал ходячую книжную манеру, иначе трудно объяснить такие вы­ражения, как: «поостри сердця своего мужеством» ср. И. Флавия — «подъострите души ваша на мьсти», «истягну умь крепостию своею» ср. там же — «и приим ум в свою крепость», «исполнившись ратнаго духа» ср. там же — «исполнившеся ратьнаго духа» ... ср. Тохтамыш «духа ратнаго наполнився» ... Но в то же время, выражаясь языком народной поэзии, автор Слова о п. И. так художественно переработал книж­ные формулы, что они являются совершенно оригиналь­ными. Таким образом, приходится говорить лишь о близости мотивов, а не выражений их. В самом деле, разве можно говорить о тождестве таких формул: «итти дождю стрелами с Дону великаго» = И. Фла­вия «и стрелы на не летаху акы дождь»? В первом случае развито сравнение войск с тучами, проливаю­щими дождь —стрелы, во втором, обычном для воин­ских повестей, падение стрел просто сравнивается с падением дождя; или еще: «сватов напоиша, а сами полегоша за землю русскую» = И. Ф. «акы на свадбу течаху, а не на рать»; цитата из Слова о п. И. явля­ется частью поэтического представления боя в виде свадебного пира, где льется кровавое вино, выражение же .перевода И. Флавия аналогично выражению «Ино­го сказания»: «вси смело и единодушно на супротивныя идуще на брань, яко на почесть, веселы и смелы», и в довольно сухом сравнении передает рвение к бою. Стараясь точно выделить /общие места/ книжных во­инских повестей и не имея целью сопоставление схо­жих мотивов, я решил устранить Слово о п. И. от сравнения, тем более, что оно уже выполнено Е. В. Барсовым, который выбрал из этого памятника все, что только может найти себе соответствие в ста­рой русской письменности. Что касается повестей о Мамаевом побоище, то устранить их от сравнения не представляется возможным, так как наряду с за­имствованием из Слова о п. И. мы находим в них следы пользования обычными формулами воинских повестей.

Переходя к рассмотрению отдельных формул книж­ных воинских повестей, прежде всего приведу несколь­ко примеров обычной схемы боя — в объеме, указан­ном вышеприведенным Словом Иоанна Златоуста.

I. Из Паремии в честь Бориса и Глеба, по сп. Е. В. Барсова XIV в. (I. С. 254):

«Тогда восходяшу солнцю и съступишася обои и бысть сеча зла, яже не бывала в Русе. За рукы ся емлюще сечаху, и по удолием кровь течаше, и състу­пишася обои трижды, и омерькоша биющеся, и бысть гром велик тутен и дождь и молнии блистании, и блещахуся оружия в руках их, и мнози верьнии видяху ангелы помагающа Ярославу, а Святополк дав плещи побеже, его же по правде, яко неправедна, суду пришедъшю».

Это описание является классическим среди других подобных. В нем собраны почти все формулы и обра­зы, характерные для шаблона боя. Описание законче­но кратким выражением помощи небесной силы, что встречается в массе памятников этого типа.

II. Из жития великого князя Доманта Псковского, по сп. Е. В. Барсова I, 7, 433:

«Бысть же сеча зла и преужасна; падаху убо теле­са противных, аки древня, и кровь сильных, аки вода льяшеся по удолиям; стук же и шум страшен бяше, аки гром, от вопля и кричания обоих полков вой, и от треекоты оружия их ... и светлая си оружья кровью их чревлены сотвориша, останок же поганых, страхом объяти бывше, бежати устремишась».

Новые формулы этого боя: телеса — древия, шум битвы — гром, окровавленное оружие.

IV. Из повести Искандера о взятии Царьграда турками, по тексту, напеч. арх. Леонидом в Пам. Др. Письм. 1886 г., с. 9 и 10:

«И бысть сеча велиа и преужасна: от пушечнаго бо и пищальнаго стуку и от зуку звоннаго и от гласа вопли и кричаниа обоих людей и от трескоты оружия, яко молния бо блистаху от обоих оружия, также и от плача и рыдания градцких людей и жен и детей, мняшесь небу и земли совокупитись и обоим колебатись, и не бе слышати друг друга, что глаголет, сово-купиша бо ся вопли и крычаниа и плачь и рыданиа людей и стук зельный и звон клакольный в един зук, и бысть яко гром велий. И паки от множества огней и стреляниа пушек и пищалей обоих стран дымное курение сгустився, покрыло бяше град и войско все, яко не видети друг друга, с кем ся бьеть, и от зелейнаго духу многим умрети, И тако сечахуся и маяся на всех стенах, дондеже ночная тьма их раздели».

Это несколько многословное описание интересно по применению старых формул к своеобразным чертам сюжета (звонный зук, звон клакольный и т. д.). Новые формулы: от боевого шума «не бе слышати друг друга», «не видети друг друга» в дымном куре­нии.

V. Битва войска Михаила Шуйского с литовцами в 1610 г. (Изборник сл. и рус. соч. и ст. А. Попова, М., 1869, 382):

«И ступльшеся обоих полци вместе и бысть сеча зла велика, от оружнаго же стуку и копейнаго лома­ния и от гласов вопля и кричания ото обоих людей войска не бе никако же слышати друг друга, что гла­голет, а от дымнаго курения едва бе видети, кто снемся бьет, что звери рыкающе зле сечахуся».

Из этого примера можно видеть, как старые фор­мулы, почти не изменившись, дожили до XVII века.

Приведенные описания боя дали далеко не все /общие места/ воинских повестей... <...>

[Далее А. С. Орлов приводит подробный перечень стилистических формул воинских повестей, разбирая каждое выражение в отдель­ности: «соступишася... и бысть сеча зла»; «за руки емлюще ся сечаху»; «лом копейный и стук оружия»; гром и молния, блеск ору­жия; трус и отзвук земли (стонет, тутнет); изображение многочис­ленности войск; стрелы и камни идут, как дождь, и омрачают свет; бойцы не видят и не узнают друг друга; не слышат друг друга; кровь лилась по удолиям, как река, и т. п., и обагрила оружие и т. д. (Приведем разбор двух формул. — В. К.)]

Образы зверей и птиц в боевых описаниях

Отвага, нападение, ярость часто изображаются путем сравнения бойцов с хищными зверями и птица­ми и характеризуются чертами их быта. Сделать за­ключение о происхождении некоторых из этих сравне­ний и образов трудно, ввиду того, что одни и те же характеристики применяются к бойцам чисто воинских повестей и к убийцам, мучителям и бесам агиографи­ческих произведений. Впрочем, для воинских повестей с сильным развитием религиозного элемента, то есть тех, которые имеют сюжетом нашествие поганых, влияние агиографической литературы может считать­ся несомненным. Что касается до книжных и народно-поэтических источников упомянутых образов, то здесь вопрос усложняется взаимодействием письменности и устной поэзии, и только немногие из них могут быть отнесены без колебания к последней, напр, соколы, кречеты, лебеди и др., встречающиеся в Галицко-Волынской летописи и в Слове о полку Игореве, а следовательно и в зависящих от него памятниках. Не­сколько образов могли возникнуть под библейским влиянием, но на Руси они, вероятно, заимствованы уже готовыми. Сначала рассмотрю простые книжные сравнения, популярные в чисто воинских повестях:

Звери, дикие, дивии и т. п.

«И пободоша их, акы дикиа звери» И. Флавия, Барсов I, 242; «Иудеи же ристаху к лесу, акы звери», там же, 246; «акы дикия звери (погании) рыкающе, наскакаху» ж. Доманта, Барсов I, 433; ср. Скомонд «борз же бе, яко зверь» Ипат. лет., 1248, 531; «и свечахуся лицем к лицу, рыкающе, акы дивии звери... бьяху их нещадне, съваху бо ся на них, аки дивии звери... и скакаху на Туркы, акы дивии звери... ристаху и совахуся на все страны, аки дивии звери, ища себе лову цесаря» Исканд. 19, 22, 29, 36; «и абие (литовцы) ако лютые звери устремишася на лов» М. Шуйский, Изб. А. Попова, 362; «яко дивии гладние зверие к снеди, друг пред другом поскоряюще наперед во град внитти» Иное сказ., 29.

Лев.

«Рождаайся отрок еллин до въстока проидеть, брани творя, акы лев» Александрия 1-я ред. 12, с. 16; «устремил бо ся бяше на поганыя, яко и лев...» Роман Гал., Ипат. лет., 1202 г., 419; «иже бе изоострился на поганыя, яко лев», там же, Ипат., 1251 г., 540; «бяше сердце имь, аки львом» ж. Александра Нев., Воскр. лет., 1242 г. (ПСРЛ. Т. 7. С. 150); «бяху бо яко отроци Давидови, им же сердца быша, аки лвом» Повед. о поб. в. кн. Дим. Ив., Снегирева 59; цесарь «вопияше на своих, укрепляя их, и возрыкав яко лев, нападе на туркы» Исканд. 22; «скачет по полком всюду, акы лев рыкая, направляющи воинство» «Летоп. книга» Катырева 609, с. 614; «Московстии же воини, яко лвы ры­кая, скорят ко врагом градцким», там же, с. 615.

Пожрети хотяше.

«Поидоша противу их, яко пожрети хотяше» Воскр. лет. 1170 г. (ПСРЛ. Т. 7. С. 86); ср. «тогда ярившесь вои пожарли быша Иудейская воя» И. Флавия, Барсов I, 242; «и поидоша Мьстиславичи, кличюче, яко пожрети хотяше» Ипат. лет., 1176 г., 407; «поидоша на бой противу Володимеру, кличюще, яко пожрети хо­тяше» Воскр. лет., 1185 г. (ПСРЛ. Т. 7. С. 98); «а су­довая рать татарская ... поидоша на великаго князя рать на судовую, как пожрети хотяще» Соф. 2-я лет.; 1470 г. (ПСРЛ. Т. 6. С. 190).

Эти наиболее популярные образы чисто воинских повестей встречаются и в памятниках с развитым ре­лигиозным элементом, напр., в житиях святых:

Звери, дивие и т. д., рыкающие, желающие погло­тить (в памятниках агиографии).

Лев, рыкающий, ревущий (в памятниках агиогра­фии).

«Разгневася зело и яко лев рикнув» житие Феодо­сия Нестора, Чт. О. И. и Др. 1879, I, 25; Срезневский под словом «льв» приводит еще: «львскы же ревы». Григ. Наз. XI в., «яко же льв на лове» Панд. Ант. XI в. (Мат. для слов. др.-рус. яз., 1893. Т. 1)... <...>

Что касается выражений духовной литературы — зверь, хотящий поглотить, и «яко лев рыкая», то они, вероятно, имеют своим источником 8-й ст. 5-й гл. I Послания ап. Петра: «супостат ваш диавол яко лев рыкая ходит, иский кого поглотити» (там же, Иное сказ., 116).

Волки.

Что касается до сравнения с волками, то кроме примеров, приведенных у Барсова I, 241 («възъратишась, выюще акы волцы» И. Флав., половци «облизахутся на нас, акы волци стояще», Лавр., 1096) и из­влекаемых из Слова о полку Игореве с зависящими от него памятниками, мне не встретилось ни одного, который бы не находился в зависимости от агиографи­ческих памятников или источника их — евангелия (разве только: «сами, яко волцы, за щиты западаше» Ин. сказ., 29). Едва ли возможно объяснять обычные выражения житий святых о дьяволе, бесах и мучите­лях, как волках, желающих «расхитить овци словес-наго Христова стада» и т. п., иначе, как только соот­ветствующими выражениями евангелия (напр, «волк расхитит их и распудит овцы», Ио. X, 12, см. еще Мф. VI, 15, X, 16, Лук. X, 10, Деян, XX, 29). Под влиянием духовной литературы подобные выражения мы находим, например, в Повестях Смутного времени. <;...> Некоторые из рассмотренных имен животных, как мы видели, служат позорным эпитетом «поганых». Я не буду перечислять все названия врагов Руси, ха­рактеризующие их со стороны безбожия, мучительст­ва и т. п. и имеющие свой источник в агиографической литературе — они известны и повторяются почти при каждом упоминании о «поганых». В большинстве слу­чаев эти названия употребляются в виде целой груп­пы, причем наиболее язвительный подбор их мы видим при именах вождей, особенно Батыя «окаяннейшаго из окаянных» <...>, «молнийной стрелы» <...> Ма­мая— пса, Темир Аксака, жизнь которого дала столь­ко материала для позорных эпитетов <...>, Ягайла, нашедшего в лице автора повести о Куликовской битве наиболее изобретательного ненавистника татар и их союзников, и Лжедимитрия, который хотел «православ­ную христианскую веру в отпадшую веру с собой же равно сотворити и костелы вместо божиих церквей создати» ...

Как известно, именем «поганых» назывались на Руси не только тюрко-татарские племена, но и вообще все иноверцы, что встречается даже в XVII веке, напр.: «о нашествии богомерзкаго свейскаго короля Густафа с погаными Латыни» (ПСРЛ. Т. 5. С. 51). Широкий объем понятия «поганых» был причиной того, что и к другим народам применялись термины тюрко-татарского быта: Лжедимитрий «великое войско копит из Литвы и иных орд» (Иное сказ., 39), «слыхал ли де еси, говорит Лжедимитрий Польскому королю, про Московского великого князя Ивана Васильевича, коль был велик и грозен, во многих ордах бысть славен» (там же, 23); Смоленцы себе славу и похвалу учинили «и в иныя орды, в Литовскую и Польскую, и в иные многие» (Новая Повесть, 189) ...

Рассматривая повести, восходившие прямо или при каком-либо посредстве к Слову о полку Игореве, я заметил, что большинство образов, заимствованных из Слова, переработано подражателями. Так, например, повести о Куликовской битве определили имена птиц бытовыми эпитетами их времени и на основании дан­ных Слова создали новые образы, не лишенные жиз­ненной правды.

Рассматриваемые образы служат:

Для характеристики войска или героя со стороны отваги, ловкости— «полета»: «дружина же твоя, аки ястребы, и никто не может одолеть тя»... (Барсов I, 322); Девгений — златокрылый ястреб, братья матери его «поехаша, яко златокрылатые ястребы», он пере­скочил реку «яко сокол дюжей от руку ловца» (там же 321, 322); «и сбиша угры в мячь, яко сокол галице сбиваеть» (Ипат. лет., 1097 г., с. 178); «приехавшим же соколомь стрелцемь» (Ипат. лет., 1231 г., с. 512); любимое сравнение Слова о полку Игореве — сокол, и т. д.

В Задонщине есть два места, где в образах, подоб­ных приведенным, представляется шум и бряцание двигающегося войска: «тогда гуси возгоготали и ле­беди восплескали крилами своими, не гуси ж то воз­гоготали— поганый цар Мамай пришел и воевод своих ... привел» «то уже соколи белозерстии и ястреби хваруются, от златых колодиц ис камена града Моск­вы возлетеша под синее небеса, возгремеша злачеными колоколы на быстром Дону». Обе эти картины, несом­ненно, стоят в зависимости от Слова о полку Игореве, но в то же время они до известной степени самостоя­тельны. Первая из «их создалась под влиянием тех мест Слова, где шум двигающихся орд сравнивается с криком птиц (крычат телегы полунощи, рци лебеди роспущени; а не сорокы втроскоташа, на следу Игоре­ве ездит Гзак с Кончаком), причем здесь заметно влияние образа девы-Обиды, восплескавшей лебеди­ными крылами. Вторая картина еще важнее для ха­рактеристики приемов Задонщины. Воспользовавшись выражением Слова: «се бо два сокола слетеста с отня злата стола», и может быть еще: «яко сокол на ветрех ширяяся», она переработала их чертами соколиной охоты.

Вероятно, под влиянием одного из поэтических текстов повести о Мамаевом побоище создалась сле­дующая картина Иного сказания: «яко яснии соколи на серые утята, или белые кречаты носы чистят ко клеванию и вострые ногти к вонзению плотем, и крылие свое правят, и плеща потязают ко убийству птичному; такожде християнстии поборницы православныя веры, воеводы с христолюбивым своим войском противу сатанина угодника и бесовозлюбленного его воин­ства во броня облачатся, оружия и щиты в руки восприемлют» ... Близкого к этой цитате текста нет в Задонщине. Она дала только схожие образы (... «уже бо те соколы и т. д.»), которыми по-своему воспользо­вался изысканный автор Иного сказания.

Одним словом, не отказываясь видеть в подобных образах материал, пригодный для украшения своих повестей, подражатели подгоняли их выражения под вкус и манеру своего времени и школы, как будто боясь, что их архаичность будет непонятна. К несча­стью, эти требования позднейшего времени все более удаляли письменность от живого ее источника — уст­ной поэзии, и чем дольше образы вращались в литера­туре, тем сильнее линяли их краски и композиция их становилась все искусственнее. Потому-то выражения, замечательные по своей художественной простоте, вроде «и сбиша угры в мячь, яко сокол галице сбиваеть» (Ипат. лет. 1097) или «виде вой свой располошен, аки птичье стадо» (житие Михаила Тверского, Барсов I, 434), затерялись в старине, не оставив по себе наследия (6).