150.}. Кэмпбелл приводит "примеры сильно развитого чувства долга у этих

дикарей" {Ibid,p. 154.}. Те черты, которые мы считаем присущими

христианскому учению, проявляются в самой высокой степени в племени арафуров

(папуасы), которые "живут в полном мире и братской любви между собой" {Д-р

Кольф (Kolff Voyages of the Dutch brig "Dourga")} так что власть у них

существует только номинально. Что касается различных индийских горных

племен, как, например, санталы, соурасы, мариа-сы, лепчасы, бодосы и дималы,

то различные наблюдатели многократно свидетельствуют о них, что "это самый

честный народ, какой я только встречал {W. W. Hunter, Annals of Rural

Bengal, p. 248.}, "преступления и уголовные кары им совершенно незнакомы"

{Ibid, p. 217.}, "симпатичной чертой их характера является их полнейшая

добросовестность" {Dr. I. Shortt, Hill Ranges of Southern India, pt III.p.

38.}, "они отличаются необыкновенною добросовестностью и честностью"

{Glasfind, Selections from the Records of Government of India (For departm),

XXXIX, p. 41.}, "они удивительно честны" {Campbell, Journal of the

Ethnological Society, N. S. Vol. I, 1869, p. 150.}, "честны и верны на деле

и на словах" {В. H. Hodgson, Journal of the Asiatic Society of Bengal,

XVIII, p. 745.}. Независимо от расы мы встречаем эти черты вообще в людях,

которые продолжительное время пользовались миром (однородный антецедент),

будь то якуны полуострова Малакка, которые никогда еще, насколько известно,

ничего не украли, даже самого ничтожного пустяка {Достоп. Фавр, Journal of

the Indian Archipelago, II, p. 266.} или госы (в Гималаях), среди которых

достаточно сомнения в чьей-нибудь честности или правдивости, чтобы

приговорить человека к самоуничтожению {Полк. Дальтон, Descriptive Ethnology

of Bengal, p. 206.}. Так что в отношении совести эти некультурные народы

настолько же превосходят среднего европейца, насколько культурные европейцы

превосходят грубых варваров, описанных нами выше.

Если бы эти и другие подобные им факты известны были Канту, они не

могли бы не повлиять на его представление о человеческом духе и,

следовательно, на его этические воззрения. Уверенный в том, что один предмет

его благоговения - звездный мир - есть результат эволюции, он мог бы, под

влиянием фактов, подобных вышеприведенным, предположить, что и другой объект

его благоговения - человеческая совесть - подвергалась некоторой эволюции и

имеет, следовательно, реальную, отличную от кажущейся природу.

Но нынешние ученики Канта не имеют права на то оправдание, которого

заслуживает их учитель. Они окружены мириадами фактов различного рода,

которые должны бы заставить их, по крайней мере, призадуматься над этим

вопросом Вот некоторые из них.

Хотя в противоположность дикарю, предполагающему все именно таким,

каким оно ему представляется, химики давно уже знали, что различные

вещества, кажущиеся нам простыми, в действительности оказываются сложными и

часто даже чрезвычайно сложными, тем не менее, до Гумфри Дэви даже химики

были убеждены, что некоторые тела, противостоявшие всем известным способам

разложения, должны быть причислены к элементам. Но Дэви, подвергнув щелочи

действию не применявшейся до тех пор силы, доказал, что это окислы металлов,

предположив то же самое относительно земель, он таким же путем доказал и их

сложность. Здравый смысл не только дикаря, но также и культурного человека

оказался неправым. Более широкое знание, по обыкновению, привело к большей

скромности, и со времен Дэви химики стали питать меньше доверия к тому, что

так называемые элементы действительно простые тела, и, наоборот, постоянно

возрастающий многообразный опыт заставляет ученых все более и более

подозревать их сложность.

Как земледельцу, который выкапывает известняк из земли, так и плотнику,

который пользуется им в своей мастерской, известняк представляется самой

простой вещью в мире, и 99 человек из 100 согласились бы вполне с ними.

Между тем кусок известняка по своему строению чрезвычайно сложен. Микроскоп

показывает нам, во-первых, что известняк состоит из мириад раковинок

Foraminifera, во-вторых, что он заключает в себе не один только этот род

раковин и, наконец, что каждая мельчайшая раковина, целая или ломаная,

состоит из массы камер, из которых каждая некогда заключала живую особь.

Таким образом, при обыкновенном, хотя и тщательном осмотре настоящая природа

известняка не может быть открыта, и для того, кто питает абсолютное доверие

к своему глазу, разъяснение истинной его природы покажется нелепостью.

Возьмем теперь органическое тело, самое несложное с виду, например

картофелину. Разрежьте ее и заметьте, как бесструктурна ее масса. Но в то

время, как наблюдение простым глазом изрекает такой приговор, лучше

вооруженный глаз наблюдает нечто совершенно отличное; он открывает прежде

всего, что масса картофелины пронизывается повсюду сосудами сложного

строения; далее, что она составлена из бесчисленного множества единиц,

называемых клетками, из которых каждая имеет стенки, состоящие из ряда

слоев. Далее, что каждая из этих клеточек заключает в себе известное

количество крахмальных зерен и, наконец, что каждое из этих зерен состоит из

целого ряда концентрических слоев, так что то, что с виду представляется

совершенно простым, на самом деле оказывается чрезвычайно сложным.

От этих примеров, доставляемых нам объективным миром, перейдем к

примерам, почерпнутым из мира субъективного, - к некоторым состояниям нашего

сознания. До самого последнего времени человек, которому бы сказали, что

впечатление белизны, получаемое им при взгляде на снег, состоит из комплекса

впечатлений, подобных тем, которые вызываются радугой, счел бы своего

собеседника за сумасшедшего, что сделала бы, впрочем, и в настоящее время

большая часть человеческого рода. Но со времени Ньютона относительно

небольшому числу людей стало достоверно известно, что это факт несомненный.

Мы не только можем при помощи призмы разложить белый луч на известное число

ярких цветов, но при помощи соответствующего приспособления можем снова

соединить их в белый цвет: световое ощущение, представляющееся чрезвычайно

простым, оказывается крайне сложным; те, которые имеют привычку считать

предметы именно такими, какими они им кажутся, в этом случае так же

ошибаются, как и в бесчисленных других случаях. Другой пример возьмем из

области слуховых ощущений. Отдельный звук, извлеченный из фортепиано или из

трубы, возбуждает в нашем ухе впечатление, которое представляется

однородным, и необразованный человек с недоверием относится к объяснению,

что это есть сложная комбинация шумов. Прежде всего, тон, который составляет

наиболее основную часть звука, сопровождается известным числом обертонов,

образующих то, что называется его тембром: вместо одного звука имеется их с

полдюжины, из которых характер основного определяется другими звуками.

Затем, каждый из этих звуков, состоя в действительности из целого ряда

воздушных волн, субъективно вызывает в слуховом нерве быстрые ряды

впечатлений. Посредством прибора Гука (Нооке) или машины Савара (Savart),

или, наконец, при помощи сирены может быть ясно показано, что каждый

музыкальный звук есть продукт последовательно сменяющихся единиц звука, не

музыкальных самих по себе, которые следуют друг за другом с возрастающей

скоростью, производят тоны прогрессивно увеличивающейся высоты. Здесь,

следовательно, опять под кажущейся простотой скрывается сугубая сложность.

Большая часть этих примеров иллюзорности простого восприятия как в

объективной, так и в субъективной области были неизвестны Канту. Если бы он

был с ними знаком, они внушили бы ему, вероятно, другие взгляды на некоторые

из состояний нашего сознания и придали бы другой характер его философии.

Посмотрим же, какого рода могли бы быть эти изменения в двух его основных

воззрениях - метафизическом и этическом. Наше сознание времени и

пространства представлялось ему, как оно представляется обыкновенно и всем

совершенно простым, и эту видимую простоту он принял за действительную. Если

бы он предположил, что, подобно тому, как кажущееся однородным и

неразложимым сознание звука в действительности состоит из множества единиц

сознания, так и кажущееся однородным и неразложимым сознание пространства

также состоит из целого ряда единиц сознания, - он пришел бы, по всей

вероятности, к вопросу, не состоит ли всецело наше сознании пространства из

бесчисленного множества пространственных отношений, подобных тем, которые

заключаются в каждой его части. Найдя, что всякая часть пространства, как

самая большая, так и самая мельчайшая, не может быть нами ни познана, ни

понята иначе, как в каком-либо отношении к познающему субъекту, и что, кроме

представления расстояния и направления, оно неизменно заключает в себе

отношения левой и правой стороны, верха и низа, близости и дальности, - он

пришел бы, может быть, к выводу, что наше сознание о том основном явлении,

которое мы называем пространством, было создано в процессе эволюции путем

накопления целого ряда опытов, зарегистрированных в нашей нервной системе.

Придя к такому выводу, он не высказал бы той массы нелепостей, которые

заключаются в его учении {См. Основания психологии, п. 399.}. Так же точно,

если бы он, вместо того чтобы признать, что совесть есть явление простое,

потому что она представляется обыкновенно таковою внутреннему наблюдению,

допустил гипотезу, что она, быть может, сложного характера, составляя

соединенный продукт множества опытов, произведенных главным образом предками

и увеличенных самим индивидом, он создал бы, может быть, прочную систему

этики. Что привычное из поколения в поколение ассоциирование страданий с

известными предметами и действиями может создать органическое отвращение к

этим предметам и действиям {См. Основания психологии, п. 189 (прим.) и п.