34 Беспризорные

Я иду по Моховой, в руках большой портфель. Что такое? Как мухи вьются вокруг меня беспризорные, забегают справа, слева, один с силой толкнул меня под левый локоть.

Сейчас, днем, пожалуй, не решатся портфель вырвать, кругом народ, на углу стоит милиционер. Может быть, ночью бы и отняли, то и дело слышишь, как отняли сумочку у дамы, вырвали из рук портфель у запоздавшего с заседания чиновника.

Молчаливое приставание ребят стало настолько назойливым, что я направилась к милиционеру.

— Беспризорные меня преследуют,— сказала я ему, — может быть, хотят портфель вырвать?

—  Нет, не портфель, смотрите, перо у вас сейчас из кармана выскочит!

Действительно, ребята уже выбили из бокового верхнего кармана самопишущее перо. Так вот за чем они охотились!

Самопишущие перья были в Москве большой редкостью. Купить их нельзя было, а это перо подарили мне американцы.

Я вынула его из кармана и положила в портфель. Тотчас же преследование кончилось, только один из мальчишек забежал вперед, вскочил на тумбу и высунул мне язык.

Много их было летом в Москве. Ночевали они в асфальтовых чанах на улицах, согревая друг друга своими телами. С наступлением осени они, как перелетные птицы, тянулись к югу. Нередко мне приходилось с ними путешествовать. Ехали они под лавками, иногда в ящиках под вагонами. Питались они кусками хлеба, которые им из окон кидали пассажиры; иногда им удавалось вытащить кошелек из кармана зазевавшегося пассажира.

Помню, я видела их на Кавказе, куда я ездила отдыхать. Они атаковали пассажиров:

—  Копеечку дай!

—   Гражданин, дай папироску!

—   Молод курить еще... Где твои родители? Беспризорный хмуро молчал. Сентиментальные разговоры господ интеллигентов им давно надоели.

—  Ты бы лицо пошел умыть, нехорошо, когда мальчики ходят грязные, ведь эдак лицо может сыпью покрыться... Посмотри на себя, точно негр...

—   Дай гривенник, умоюсь!

—  Ах, как нехорошо! Ведь тебе же самому, не мне, надо умыться. Ну так и быть... иди вымойся.

Беспризорный схватил с земли корку арбуза, разломил ее пополам и стал мазать лицо. Сажа смешалась с липким соком, потекла грязными струями по щекам и по шее. Из-под черной маски показалось хорошенькое детское личико.

—  Дай гривенник!

Интеллигент вздохнул и полез за кошельком.

—  Дай и мне гривенник,— пропищала девочка лет восьми,— я тоже лицо помою.

—  Это твоя сестра? — спросил интеллигент мальчика.

—   Это  моя  жена! — буркнул  мальчик  с  вымытым лицом, поднимая с земли окурок и закуривая.

 

Днем они просили, по ночам выходили на работу. В Туапсе на вокзале всегда была давка. Люди сутками ждали поездов, отходящих на север. В момент посадки, когда кондуктора спрашивали билеты и пассажиры, чтобы освободить руки, ставили чемоданы на землю, из-под вагонов незаметно просовывался крюк, цеплялся за ремень или за ручку чемодана, и он уплывал под вагон.

Один раз, возвращаясь из Сухума, где я провела свой летний месячный отпуск, мы около суток ждали возможности попасть на поезд. На станции было душно, и мы вышли на крыльцо. Почему-то парадные двери были забиты, хода здесь не было, и только зияли темные дыры выбитых окон. Нас было четверо: трое служащих толстовских учреждений и я.

В чайнике принесли воды, и, сидя на приступках крыльца, мы пили чай.

Сначала мы были на крыльце одни, но через несколько минут шестеро ребят восьми — двенадцати лет появились откуда-то из темноты.

—  Тим-та-тира-ра!    тим-та-ра!    Тим-та-тира    ра-ра тим-та-ра! Мальчик лет двенадцати пел и отбивал чечетку. Лица его не было видно, но движения были необычайно грациозны,   поражала   ритмичность   и   музыкальность   его пения.

—  Эх, сволочь, и ловко это он...

—  Мадленки нет, а то двое они... здорово это у них выходит.

—  Мадленка его с косым гуляет... Вдруг плясун круто остановился.

—  Ах ты...— он скверно выругался,— брешешь, сволочь! Да коли она...— опять ругательство,— я бы ей все ребра переломал.

И он опять пустился в пляс: «Тим-там тира-ра-ра! Тим-та-ра!»

Видели они нас или нет? Мы сидели тихо, боясь шелохнуться.

Вдруг пение и пляска оборвались. Широкий низкий человек вбежал на крыльцо.

—  Живо! — он   наклонился   к   самому   маленькому тоненькому мальчику, что-то шепнул ему на ухо и ловким движением, подхватив его правой рукой под грудь, через выбитое окно спустил в станцию.

Наступила тишина. В темноте вспыхивали огоньки папирос. Вдали, должно быть из городского сада, слышались звуки оркестра, того самого мотива, который только что напевал мальчик-плясун.

Вдруг что-то глухо хлопнулось из окна. Послышался детский крик:

— Нельзя было, дяденька... милиция,— пищал детский голосок,— насилу убег.

Взрослый скверно выругался.

***

Это было в Ясной Поляне. За ночь поседели старые деревья в парке, и седины их легкими ажурными прядями свисали, тысячами огней искрясь на солнце. Воздух был чист и неподвижен. Березы, ели, покрытые инеем, точно выросли, в одну ночь поважнели в своих фантастически чудесных нарядах.

Точно праздник! Я шла в музей и вдруг на ступеньках террасы увидала маленькое, скрюченное, безобразное в своей нищете существо.

—  Ты что?

Навстречу мне встал мальчик лет одиннадцати, худой, оборванный, жалкий.

—  Мне нужно Толстову видеть, говорят, она сирот собирает...

—  А ты сирота?

—  Да.

—  Откуда?

—  Ехал к бабушке, без билета, ссадили с поезда на Засеке, там мне сказали, что Толстова сирот собирает в Ясной Поляне, я и пришел.

—  Беспризорный?

—  Да.

—  Из карманов таскать умеешь?

—  Нет.   Побираться — побирался,   а   воровать — не воровал.

—  Хорошо, посмотрим.

Я отправила мальчика к рабочим и просила их понаблюдать за ним. Через две недели его перевели в интернат.

Все любили Володю Соколова. Учился он хорошо, особенно хорошо рисовал.

Прожил он в интернате у нас полтора года. Все уже давно забыли, что он когда-то был беспризорным.

И вот как-то утром прибегает ко мне заведующий интернатом.

—  У нас несчастье! Володя Соколов сегодня ночью сбежал! Утащил у ребят семь рублей денег и три пары новых сапог.

Дали знать в милицию, сообщили на железнодорожную станцию, но Володя так и исчез, точно в землю провалился.

Сначала воспитанники интерната молчали, а затем постепенно стали рассказывать, как Володя, начитавшись Джека Лондона, мечтал о путешествиях и, когда наступила весна, не выдержал, вспомнилась ему вольная, бродячая жизнь, и он удрал.