§3 Иродиада, евреи, назареяне, нубиец и прочие.
В пьесе Уайльда Иродиаде, занимавшей в легенде более значительное место, отведена довольно скромная роль. Прежде всего, для неё Иоканаан не обладает физической привлекательностью. Она – очень практичный персонаж, практичность её носит житейский характер. Она – это воплощение антитезиса символистского мистицизма, она – это прямой антипод Ирода, Саломеи и большинства остальных персонажей пьесы, характеризующихся склонностью к поискам символов и, особенно, предзнаменований грядущих событий. Иродиада презирает Символ. Потому, когда Ироду видится истеричная женщина вместо луны, она лишь усмехается, «луна как луна, и всё тут». Горделивая, властная, деспотичная жена тетрарха ненавидит пророка за оскорбления и предсказания, которыми он осыпает королевскую семью. Она страстно желает его скорейшей казни. Хотя она и не явилась причиной его смерти, она её воспримет с радостью.
Когда Саломея говорит, что не испытывает жажды, Ирод обижается, ища сочувствия у Иродиады, но она не поддерживает его. Ирод предлагает Саломее фруктов, но она также отказывается. Ирод упрекает Иродиаду: «Вот как вы её воспитали, вашу дочь», на что она дерзит: «Я и моя дочь – мы царского рода. Что до тебя, то твой прадед пас верблюдов! К тому же он был вор!» (250) – что не соответствует действительности. Иродиада сама внучка отца Ирода, то есть его племянница (так же, как и её дочь, поскольку она – внучка Ирода Великого по отцу). Таким образом, она не может быть более знатного царского рода, чем Ирод. Помимо этого, она – женщина, и в ту эпоху не могла бы позволить себе так говорить с мужем.
Иродиада является олицетворением рационального атеизма, несмотря на присутствие каппадокийцев, слова которых «В моей стране богов больше нет, их выгнали римляне. Некоторые говорят, что они прячутся в горах, но я этому не верю. Целых три ночи провёл я в горах, разыскивая их без устали. И не нашел их. Наконец я стал звать их по именам, но они не пришли на зов. Я думаю, все они мертвы» (238), вторят утверждению Заратустры Ницше: «Бог умер». Каппадокийцы, несомненно, представляют собой олицетворение ницшеанской философии, которая находилась в зените популярности в Европе того времени, когда Уайльд начал писать «Саломею».
«Заратустра спустился один с горы, и никто не повстречался ему. Но когда вошел он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, покинувший свою священную хижину, чтобы поискать кореньев в лесу…. Но когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце своем: «Возможно ли это! Этот святой старец в своём лесу ещё не слыхал о том, что Бог мертв».86
Когда иудеи начинают нетерпеливо спорить о религии, она тут же бросает: «Вели им замолчать. Они утомляют меня» (251). Немногим позже, когда уже назареяне начали обсуждать чудеса Мессии, её реакция была следующей: « Ха! Чудеса! Не верю я в чудеса. Слишком много я их навидалась.… Как эти люди мне надоели! И до чего нелепы они!» (252) Попутно она насмехается над пророчествами Иоканаана, требуя его казни. Атеизм, в пользу которого говорили и научные открытия, обладал достаточно сильными позициями в викторианской Англии. Атеисты отбрасывали и отрицали религию, насмехались над ней. Недовольство христианством достаточно явно прослеживается в «Реннесансе» Уолтера Пейтера. Обри Бердсли87, в свою очередь, словно насмехаясь над римской католической церковью, посвящает «Историю Венеры и Тангейзера» вымышленному кардиналу.
Всё в образе Иродиады буквально кричит, что она – это живое воплощение идей уайльдовского времени; она отражает в себе радикальное анти-религиозное направление, которое было весьма выдающейся чертой движения, к которому принадлежал Уайльд.
Различного толка религии или, скорее, верования, распространились в Англии того периода, так как христианство было значительно ослаблено. Томас Карлайл, например, разочаровался в христианстве, но, взамен он предложил некую разновидность пантеизма в своём романе «Сартор Резартус» (Sartor Resartus, 1831) и в труде «Французская Революция» (The French Revolution, 1837). Постдарвинисты верили в некую силу созидательной эволюции. Томас Генри Хаксли, в свою очередь, ввел термин «агностицизм» на собрании Метафизического Общества в 1876 году. По его определению агно́стик — это человек, отказавшийся от связанной с Богом веры и убеждённый в том, что первичное начало вещей неизвестно, так как и не может быть познано. Другими словами, агностик — это человек, который считает, что доказать существование или несуществование Бога невозможно88. Весь этот хаос верований, безусловно, нашел отражение в «Саломее».
У Нубийцев, например, ранее населявших территорию южного Египта и северного Судана, есть своя религия, допускающая человеческое жертвоприношение, описанная следующим образом: «Боги моей страны очень любят кровь. В год два раза мы приносим им в жертву юношей и девушек: пятьдесят юношей и сто девушек. Но, должно быть, мы всё недостаточно даем им, потому что они очень суровы к нам» (238)
Саломея, обращается к Луне как к богине, которая «никогда не отдавалась мужчинам, как другие богини» (240). Молодой сириец попал под чары Саломеи (которую, в некоторой мере, можно назвать духовной дочерью богини Кибелы), подобной сирене и поклоняется ей как некоему божеству, предлагая себя ей в жертву, в то время как паж Иродиады просто в ужасе от всего происходящего.
Многие цезари Рима считались живыми богами на земле, и Уайльд не обошёл это своим вниманием, этот аспект раскрывается в диалоге Тигеллина и Ирода, когда они, сами того не осознавая, используют имя Христа, описывая цезаря – «Спаситель мира».
Ирод. Что это значит? Спаситель мира.
Тигеллин. Это один из титулов цезаря.
Ирод. Но цезарь не будет в Иудее. Я получил вчера письма из Рима. Об этом ничего не говорится. А ты, Тигеллин, ты был зимой в Риме, ты ничего об этом не слыхал?
Тигеллин. Поистине, владыка, я ничего не слыхал об этом, я просто объясняю титул. Это один из титулов цезаря.
…
Ирод. У меня есть все основания чувствовать себя счастливым. Цезарь, этот властелин всего мира, повелевающий всем на свете, меня очень любит. Он только что прислал мне драгоценнейшие подарки. А кроме того, он мне обещал призвать к себе в Рим царя каппадокийского, врага моего. Должно быть, в Риме цезарь и распнет его, ибо он может делать все, что захочет. Он поистине великий владыка. (251-257)
Когда Саломея сбегает с пира Ирода, она убегает не только от его похотливого взгляда, но и от обстановки, накалившейся из-за споров на религиозной почве.
Саломея. Какой здесь чудесный, свежий воздух! Как здесь хорошо дышится! А там, внутри, - там евреи из Иерусалима, которые рвут друг друга не части, споря о своих глупых обрядах, и варвары, которые пьют не переставая и проливают на пол вино, и греки из Смирны с накрашенными глазами, нарумяненными щеками и с завитыми в колечки волосами, и египтяне, молчаливые, хитрые, с длинными ногтями, зелеными, как нефрит, и в коричневых плащах, и римляне, грубые, недалёкие, сквернословящие. (240) то в
Египтяне, греки, варвары и римляне представляют нам многообразие различных верований. Они вполне довольны спором иудеев и чувствуют себя вполне комфортно в атмосфере религиозного разнообразия и запутанности, созданной самими иудеями. Даже более того, они предстают на фоне религиозного хаоса и неупорядоченности. Когда Ирод обещает Саломее всё, что она пожелает, если она станцует для него, он отрезает себе пути к отступлению, он не может взять назад свою клятву, т.к. «Я поклялся моими богами. Я это прекрасно знаю». (261) Уайльд не делает акцента на этой мозаике верований и не выдвигает их в «Саломее» на первый план, ибо ни одно из них не обладало преимуществом по сравнению с остальными, в основном противостояние разворачивалось между атеизмом и христианством.
Пьеса Уайльда это своего рода черная месса, в которой Саломея играет роль антагониста Христа. Пророчества Иоканаана зачастую туманны и двусмысленны, т.к. их можно трактовать как пророчества о пришествии Саломеи. «День этот наступил, день Господень, и я слышу уже, как по горам ступают ноги того, кто станет Спасителем мира» (251) Однако, приходит не спаситель, а Саломея, которая будет танцевать в луже крови. Саломея – эта живая проповедь свободы. Свободы тела и желания. Она-то и является Спасителем мира, который освободит нас от фальши христианской любви, «…тайна любви больше, чем тайна смерти. Лишь на любовь надо смотреть» (267). Целью всей этой проповеди, провозглашающей превосходство любви, но любви не христианской, а физической, плотской, над смертью и над любовью христианской. Подобно Христу, она гибнет за то, что проповедовала свою религию и жила в соответствии с нею. Однако она обрела бессмертие в сердцах и душах людей эпохи декаданса.