4. Теория языка и социальная природа языка

За последние два десятилетия в зарубежной и отчасти в советской лингвистике теория языка часто разрабатывалась как бы в стороне от собственно социальных аспектов науки. Проблемы взаимодействия языка и общества, языка и мышления относились к экстралингвистическим сферам, а не к языку sui generis. Социальную природу языка стремились обнаружить во всевозможных экстралингвистических факторах: в условиях развития самого языка, в способах влияния на него разнообразных "социальных институтов" и, шире, во всевозможных других влияниях (письменности, литературы, науки и т. д.). Спору нет, социальная природа явлений и факторов, с которыми взаимодействует язык, существенна и для самого языка. И все же еще важнее доказать другое: как социальная природа языка обусловливает функционирование самой его системы, как она обнаруживается в лексике, в синтаксисе, в стилистике, в литературной норме, в различных языковых стилях и т. д. К сожалению, в этой области сделано все еще очень мало.

Еще в меньшей степени разрабатывались в последние годы проблемы языка и мышления. У нас нет недостатка в общих рассуждениях на эту тему, как и в размышлениях о языке и логике, о языке и психологии, но у нас почти совсем отсутствуют разыскания, которые бы показывали, как развитие мышления определяет развитие того или иного языка или тех или иных конкретных языков. Между тем без такого рода исследований общие рассуждения о языке и мышлении, сами по себе нередко интересные, все же "повисают в воздухе", не поддержанные анализом собственно языкового материала [21].

Поясню мысль таким примером. Хорошо известно, что в 30-е и 40-е годы в советском языкознании исследовалась теория лингвистической стадиальности. В процессе ее изучения было высказано немало интересных соображений о связи между определенным уровнем мышления и определенным строем тех или иных языков. В 50-е годы критики теории стадиальности показали, что ее сторонники часто упрощали вопрос, приравнивая тот или иной строй языка к тому или иному типу мышления. К чему, однако, привела эта критика? Она привела к тому, что проблема стадиальности, как проблема сложных взаимоотношений между языком и мышлением, вообще была снята. Типология разных языков стала изучаться чисто формально.

Я отнюдь не призываю возвратиться к тому пониманию стадиальности, которое было характерно для 30-х и 40-х годов. Но надо сказать, что стадиальные исследования, изолированные от исследований в области мышления, стали у нас гораздо беднее, чем они были в прошлом. Известно, что историческим синтаксисом языка в связи с историей мышления интересовались у нас А. А. Потебня и Л. П. Якубинский, И. И. Мещанинов и Н. Ф. Яковлев, Е. А. Бокарев и С. Д. Кацнельсон, не говоря уже о зарубежных ученых. Лишившись же "фона мышления*, типологические разыскания наших дней стали характеризоваться статичностью и некоторой схоластичностью [22].

Разумеется, связь между строем языка и уровнем мышления нельзя упрощать и тем более вульгаризировать, но сама проблема взаимодействия между строем языка и уровнем мышления, рассмотренная исторически, продолжает сохранять большое теоретическое значение. Не подлежит, в частности, сомнению, что на языках номинативного строя люди точнее, полнее и адекватнее выражают свои мысли и чувства, чем на языках активного или эргативного строя. Между тем до сих пор наука не в состоянии удовлетворительно объяснить подобные различия.

Здесь подходим к вопросу еще большего значения. Известно, что К. Маркс и Ф. Энгельс неоднократно писали о языках более развитых и менее развитых [23]. Об этом же говорят и многие современные историки конкретных языков. Между тем, как понимать в таких случаях "степень развития языка"? Независимо от степени развития мышления? Но в таком случае, что означает "неразрывная связь языка и мышления"? Как видим, проблема языка и мышления применительно к разным историческим эпохам бытования языка оказывается гораздо сложнее, чем в синхронном плане, как общий постулат единства языка и мышления.

Уровень развития мышления - это проблема не этническая, а историческая. Не существует особого "европейского мышления" или особого "африканского мышления", но существует определенный уровень развития мышления, характерный для определенной исторической эпохи в жизни людей. Что касается этнических различий, то они иногда могут обнаруживаться в своеобразии той или иной формы выражения мышления. Уровень же его развития детерминируется, разумеется, не этнически, а исторически.

Между тем многие современные социологи, историки и филологи в разных странах вообще отрицают историческое развитие мышления. Даже у ярких и интересных исследователей можно прочитать о том, что "мышление у человека во все века было в целом тем же. Менялось не мышление, а мировоззрение, политические взгляды и эстетические вкусы" [24]. Такая постановка вопроса представляется мне ошибочной. Разумеется, между мышлением людей разных эпох и разных исторических периодов существует глубокая преемственность, но сама эта преемственность не снимает и не может снять проблему исторического развития, исторического совершенствования мышления. Исследования историков и социологов в последние годы показали, что даже сравнительно с мышлением людей средних веков мышление людей "нового времени" оказывается во многом более зрелым. Средневековый человек, даже независимо от своего социального положения и образовательного ценза, не мог представить себе категорию времени независимо от своего собственного существования, тогда как современный человек легко преодолевает былую "временную двуплановость". И таких примеров можно привести множество [25]. Между тем то или иное осмысление категории времени, как и категорий пространства, субстанции, действия и т. д., находило свое прямое или косвенное выражение в языке, в структуре предложения, в лексике и семантике.

Я уже не говорю о том, что тезис о неизменности мышления противоречит тезису об органическом единстве языка и мышления. В развитии конкретных языков никто не сомневается. Но тогда возникает невозможное предположение: сохраняя с мышлением органические контакты, язык "уходит" от мышления, которое будто бы остается неизменным [26].

Этот большой и очень сложный вопрос здесь может быть только поставлен. Несомненно, он нуждается в специальных и глубоких разработках. Проблема языка и мышления, как и проблема языка и общества, должны освещаться не только в самом суммарном плане как главы курса общего языкознания, но и конкретно-исторически, применительно к отдельным языкам, к группам родственных языков, к языкам разного строя. Тогда эти проблемы перестанут считаться проблемами только "дежурными", только экстралингвистическими. Они станут характеризовать внутреннюю сущность самих языков.

Ученые, относящие себя к формальной школе (в лингвистике, в литературоведении, в искусствознании), попадают в странное положение. С одной стороны, они всячески призывают изучать собственный объект каждой науки (язык "сам по себе" в лингвистике, текст "сам по себе" в литературоведении и т. д.), а с другой - отсекая от этого объекта все то, что делает его живым, значимым, подвижным, многогранным, социально осмысленным, ученые этого направления страшно обедняют тот самый объект, изучать специфику которого они всячески призывают. Если отсечь от языка мышление, пусть даже в его обедненном "речевом варианте", если отсечь от языка его же собственные содержательные категории, если анализировать язык без учета его многообразных социальных функций в обществе, то и объект лингвистики окажется крайне обедненным, худосочным. Изучать специфику языка, разумеется, необходимо. Это, основная задача лингвистики. Весь вопрос, однако, в том, как понимать подобную специфику.

Предметом языкознания является язык и языки в их реальном функционировании, в их статике и динамике, в их настоящем и прошлом, во взаимодействии их формальных и содержательных категорий, во всей их сложной человеческой сущности.

 

Литература

1. См., например, Степанов Ю. С. Семиотика. М., "Наука", 1971. Guiraud P. La sémiologie. Paris, 1971.

2. Тугаринов В. П. Философия сознания. М., "Мысль", 1971, стр. 163.

3. Trubetzkoy N. S. Grundzüge der Phonologie. Praha, 1939, S. 60.

4. Cassirer E. Structuralism in modern linguistics. "Word", 1945, № 1, p. 105-115.

5. Апресян Ю. Д. Идеи и методы современной структурной лингвистики. М., "Просвещение", 1966, стр. 4 (разрядка моя. - Р. И.).

6. См., например, книгу лауреата Нобелевской премии физика Луи де Бройля "По тропам науки". М., Изд-во иностр. лит., 1962, и его же сборник "Избранные статьи и речи", М., "Наука", 1967. А вот совсем недавнее суждение геоыетра академика А. Д. Александрова: "Для меня не подлежит сомнению, что передний фронт науки перемещается теперь в область социологии, социальной психологии и вообще человековедения" ("Литературная газета" от 1 мая 1972 г., стр. 11).

7. "Математика может быть определена как доктрина, в которой мы ничего не знаем, ни о чем мы говорим, ни верно ли то, что мы говорим" ("Новые идеи в математике", Пг., сб. 1, изд. 2, 1917, стр. 83).

8. Рассел Б. Человеческое познание. Его сфера и границы. М., Изд-во иностр. лит., 1957, стр. 126-127.

9. Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2, т. 20, стр, 456.

10. Поливанов Е. За марксистское языкознание. М., 1931, стр. 173-174.

11. Вместе с тем нельзя не обратить внимания, что в последние годы видные математики разных стран подчеркивают значение опыта и практики для обоснования исходных положений самой математики. См. в этой связи яркий полемический доклад известного венгерского математика Л. Кальмара ("Problems in the philosophy of Mathematics. Proceedings of the international colloquium in the philosophy of science", Amsterdam, 1967, m. I, p. 188-193).

12. В предшествующих строках критиковалось словосочетание "современное языкознание". Что же касается выражения "различные (или с иным определением) направления современного языкознания", то оно вполне уместно.

13. См. Сборник статей "Машинный перевод". М., Изд-во иностр. лит., 1957, сстр. 83. Впоследствии это определение неоднократно повторялось разными лингвистами.

14. Определение автора ("Введение в науку о языке". М., "Просвещение", изд. 2, 1965, стр. 12).

15. См. "Материалы по машинному переводу", Изд-во ЛГУ, сб. 1, 1958, стр. 6.

16. Таубе М. Вычислительные машины и здравый смысл. М., Изд-во иностр. лит., 1964, стр. 116.

17. Эккерман И. Разговоры с Гете. М., 1934, стр. 311.

18. Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. М., изд. 6,. 1938, стр. 132.

19. Benveniste E. Problèmes de linguistique général. Paris, 1966, стр. 261.

20. Ленин В. И. Философские, тетради. М., Политиздат, 1969, стр. 129.

21. Из работ последних лет, опирающихся на языковый материал, см. Панфилов В. 3. Взаимоотношение языка и мышления. М., "Наука", 1971, и мои "Проблемы развития языка". М., "Наука", 1965.

22. Ставя вопрос, с каких позиций критиковали теорию стадиальности в 1950-1952-е годы, Б. Ф. Поршнев замечает: "Надо сказать прямо, что для науки психологии (генетической психологии, социальной психологии) это оказалось движением вспять". Была взята под сомнение исторически изменчивая природа мышления (см. Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., "Наука", 1966, стр. 178). Любопытно, что таких признаний у языковедов мы не находим.

23. "... хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, но именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие" (Маркс К. К критике политической экономии. М., Политиздат, 1949, стр. 195).

24. Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., "Наука", 1967, стр. 55. Аналогичная точка зрения Lévi-Strauss C. La pensée sauvage, Paris, 1963.

25. Гуревич А. Я. Модели средневековой культуры. М., "Наука", 1972, стр. 26-38. Badel P. Introduction à la littéraire du moyen age, Paris, 1969, стр. 46-48. "Das Zeitproblem im XX Jahrhundert", hrsg. von R. W. Meyer, Bern und München, 1964, стр. 17-27.

26. По-видимому, чтобы устранить возникающую здесь трудность, лингвисты стали говорить о речевом мышлении (Кацнельсон С. Д. Типология языка и речевое мышление. Л., "Наука", 1972), к сожалению, никак не разъясняя соотношения "речевого мышления" и "обычного мышления".

Источник текста - Фундаментальная электронная библиотека "Русская литература и фольклор".

Конец формы

Т. П. Ломтев

ЯЗЫК И РЕЧЬ

(Ломтев Т. П. Общее и русское языкознание. - М., 1976. - С. 54-60)

 

Каковы основания, которые позволяют выделить язык и речь как противочлены? Наличие в языке нормы делает возможным определить различие между языком и речью как различие между нормой и отклонением от нормы. В основе нормы речи лежит этический принцип. Сам факт различения того, что находится в пределах нормы, является правильным, и того, что выходит за пределы нормы, является неправильным, представляет собой мнение общества о допустимом и недопустимом. Этический принцип позволяет отделить то, что одобряется и охраняется обществом, от того, что осуждает и против чего борется общество.

Наличие в языке явлений, закрепленных обычаем и отклоняющихся от обычая, называемого узусом, делает возможным определить различие между языком и речью как различие между общепринятым, закрепленным в обычае, распространенным и необщепринятым, случайным, нераспространенным. С этой точки зрения язык есть то, что объединяет речь значительных масс людей, образующих данный коллектив, т. е. то, что представляет собой узус, обычай, общие навыки, то, что характеризуется широкой распространенностью. Речь есть то, в чем различается говорение отдельных индивидуумов, образующих данный коллектив, то, что представляет собой окказиональность, случай, происшествие, событие, то, что характеризуется малой распространенностью.

Понятие узуса принципиально отличается от понятия нормы: узус - это то, что наиболее распространено; норма - это то, что поощряется, поддерживается, одобряется.

Для русского языка норма предписывает произношение [с] в слове купался и [к] в слове великий, а распространенным является произношение [с'] в купался и [к'] в великий.

Норма устанавливается учреждениями или авторитетными лицами и предписывается обществу. Узус складывается в процессе развития языка и никем не предписывается.

Распределение фактов по этим основаниям не всегда совладает. Факты, отвечающие нормам и поощряемые обществом, могут быть мало распространенными. Наоборот, факты, широко распространенные, могут не отвечать требованиям нормы.

Из этого следует, что для противопоставления языка и речи не могут быть использованы оба эти основания, вместе взятые.

Этический принцип нельзя принять в качестве основания противопоставления языка и речи, так как он выделяет поощряемое и не поощряемое обществом; в таком случае речь представляла бы собой то, что осуждается обществом.

Принцип узуса также не может быть принят в качестве противопоставления языка и речи, так как он различает то, что освящено обычаем, и то, что не освящено обычаем; в этом случае речь представляла бы собой то, что не закреплено в обычае, т. е. некоторые отклонения от обычая.

В настоящее время наиболее популярным является взгляд, согласно которому язык и речь представляют собой разные аспекты лингвистической реальности. Такому пониманию отношения между языком и речью во многом способствовала книга Ф, Соссюра "Курс общей лингвистики". Автор утверждает, что "язык, обособленный от речи, составляет предмет, доступный обособленному же изучению" [1]. Язык и речь по Соссюру - разные предметы разных наук. "Изучение языковой деятельности распадается на две части: одна из них имеет предметом язык... другая... индивидуальную речевую деятельность, т. е. речь" [2].

Предложив рассматривать язык и речь в качестве разных явлений, представляющих собой предметы разных наук, Соссюр вынужден был пойти по линии поисков таких особенностей, которые имеются в языке и отсутствуют в речи.

1. В качестве основания противопоставления языка и речи Ф. де Соссюр выдвинул разное отношение к развитию. Речи свойственна эволюция. Язык тоже изменяется, но он не содержит в себе источников необходимости своего развития. Развитие языка определяется речью. "Явлениями речи, - говорит Ф. де Соссюр, - обусловлена эволюция языка" [3].

Согласно этой концепции, все изменения в словарном составе и грамматическом строе возникают и закрепляются в речи. Возникающие в речи новообразования ломают существующую систему языка, видоизменяют ее, переходят из речи в язык. Таким образом, источником развития языка является речь. Язык - только продукт развития речи.

В этой концепции противопоставление языка и речи осуществляется на основе различия между продуктом развития и источником развития: язык - продукт развития, речь - источник развития.

Однако это основание противопоставления языка и речи не может быть принято. Если противоречие признается свойством всякого объекта и источником его развития, то нельзя выдвигать в качестве основания противопоставления языка и речи различие между продуктом развития и источником развития; нельзя исключать противоречия из языка, если он признается предметом науки. Иначе наука о языке была бы лишена возможности изучать необходимость и внутреннюю закономерность развития языка.

Если не отвергается положение о том, что языку свойственны внутренние законы развития, то нельзя переносить источник развития языка из языка в речь.

2. По словам Соссюра, в процессах речевого общения индивиды "воспроизводят, - конечно, не вполне одинаково, приблизительно - те же самые знаки, связывая их с теми же самыми понятиями". Следовательно, в процессах речевого общения есть то, что воспроизводится, и оно должно отличаться от того, что производится в тех же процессах речевого общения.

В развитие этой концепции А. Смирницкий предложил в качестве основания противопоставления языка речи различие воспроизводимого и производимого. По мнению А. Смирницкого, к языку относится то, что имеет готовый характер и воспроизводится в акте общения, а к речи - то, что не имеет готового характера и производится в акте общения. Согласно этой концепции, слова и формы слов являются единицами языка, а свободные словосочетания и предложения - единицами речи [4].

"В качестве единиц языка, - говорит А. Смирницкий, - не могут быть выделены свободные сочетания слов, в том числе и предложения, возникающие в речи" [5]. Конкретные предложения и свободные сочетания слов представляют собой произведения и являются единицами речи, а не языка. "Характерным свойством речи, - говорит Ф. де Сосстор, - является свобода комбинаций". Ввиду этого к речи относятся только свободные сочетания слов. Однако имеется огромное количество выражений, относящихся безусловно к языку; это .вполне готовые речения, в которых обычай воспрещает что-либо изменять даже в том случае, если можно, поразмыслив, различить в них значимые части (выйти замуж и так далее).

Если язык и речь противопоставляются как разпые явления, то возникает необходимость отнести одии факты к языку, представляющему собой одно явление, а другие факты - к речи, представляющей собой другое явление.

С этой точки зрения предметом лексикологии и морфологии яиляется язык, а предметом синтаксиса - речь.

3. Ученые школы Ф. де Сосстора признали системность в качестве характерного свойства языка; предполагается, очевидно, что речи не свойственна по крайней мере та системность, которая свойственна языку.

Если за системное распределение фактов принять наличие в русском языке противопоставления согласных по твердости - мягкости, например [до - д'о], [то - т'о] и т. д., то отсутствие указанного противопоставления в области заднеязычных должно быть признано нарушением или выпадением из системы. С этой очки зрения соотношения [до - д'о], [то - т'о] являются фактом языка, поскольку они представляют собой систему, а наличие слов, содержащих [к'о] (Кёроглу), [г'о] (Гёте), представляет собой факт речи, так как выходит за пределы системы.

Однако такое противопоставление языка и речи едва ли может быть принято, ибо оно логически противоречиво. Если язык признается системой и если при этом оказывается, что некоторые факты не имеют системного характера, то надо сделать либо тот нывод, что язык не система, либо что система языка установлена неправильно.

Если сохраняется положение о системном характере языка, то оно должно быть распространено и на речь. Отношение к системности не может быть основанием противопоставления языка и речи.

Как было указано выше, основное в концепции де Соссюра - это различение языка и речи как разных объектов разных наук. Однако именно это и вызывает возражения.

В советском языкознании принимается положение, согласно которому язык развивается по своим внутренним законам. Но если признать, что язык и речь являются разными объектами, что единицы языка и речи изучаются в разных науках, то необходимо вывести умозаключение, что у речи должны быть свои особые внутренние законы развития. Если же такое умозаключение не может быть подкреплено наблюдаемыми фактами, то оно должно рассматриваться как свидетельство ложности исходной предпосылки. Так как нет никакой эмпирической базы для признания особых законов развития в языке и в речи, то мы вынуждены рассматривать язык и речь не как разные явления, представляющие собой объекты разных наук, а как разные стороны одного явления, представляющие собой один предмет одной науки.

Преодоление взгляда на язык и речь как на разные явления достигается с помощью выдвижения категории сущности и ее проявления в качестве основания противопоставления языка и речи. Такое понимание основания различения языка и речи исключает возможность отнесения одних фактов к языку, а других - к речи. С этой точки зрения в речи не может быть таких единиц, которые не имели бы места в языке, а в языке нет таких единиц, которые не имели бы места в речи. Язык и речь различаются не по различию явлений, а по различию сущности и ее проявления.

С этой точки зрения единицами языка являются не только слова и их формы, но и свободные словосочетания, а также предложения. В словосочетаниях и предложениях имеется не только то, что всякий раз производится заново, но и то, что во всяком акте общения воспроизводится, - это модели предложений.

Язык представляет собой такую сущность, способом существования и проявления которой является речь. Язык как сущность находит свое проявление в речи. Язык познается путем анализа, речь - путем восприятия и понимания. В выражении "он читает книги" факт употребления слова книги относится к проявлению того, что может найти свое проявление в другом слове, например, "он читает журналы". Есть некое тождество, которое сохраняется и в первом, и во втором предложениях и которое по-разному в них проявляется. Эти предложения со стороны своего различия относятся к речи, а со стороны своего тождества - к языку.

Рассмотрим основания противопоставления языка и речи как разных сторон одного явления. 1. И язык, и речь имеют общественную, социальную природу. Но в акте общения социальная природа языка принимает форму индивидуальной речи. Язык в акте общения не существует иначе, как в форме индивидуального говорения. Для Соссюра язык и речь - разные явления. Язык как социальное явление противопоставляется речи как индивидуальному явлению. По его мнению, в речи нет ничего коллективного, а в языке нет ничего индивидуального. Такое понимание отношения между языком и речью оказывается возможным только в том случае, если предположить, что язык и речь - разные явления, представляющие предметы разных наук. И это понимание совершенно исключается, если отношение языка в речи рассматривается как отношение сущности к ее проявлению. Язык социален по своей природе; индивидуальная форма проявления социальной природы языка свидетельствует, что и индивидуальная форма по своей сущности также социальна. Индивидуальное не противоположно социальному, оно является только формой бытия социального.

Некоторые комментаторы де Соссюра истолковывают соотношение социального и индивидуального как соотношение объективного и субъективного: но их мнению, язык объективен, а речь субъективна. Возможность такого истолкования социального и индивидуального вытекает из предпосылки, согласно которой индивидуальное и социальное противоположны по своей сущности и представлятот собой разные явления. Но если индивидуальное рассматривать как форму существования социального, то необходимо сделать вывод, что первое не является противоположностью второго, что если языку приписывается объективный характер, то он должен быть приписан и речи.

Противопоставление языка и речи по данному основанию предполагает необходимость рассматривать одни и те же единицы и как единицы языка, и как единицы речи. Не может быть единиц, которые, относясь к языку, не относились бы к речи, и наоборот.

2. Язык и речь противопоставляются по основанию общего и единичного, постоянного и переменного. Но опять-таки общее и единичное, постоянное и переменное нельзя рассматривать как отдельные явления, существующие порознь.

Общее и постоянное существует в форме единичного и переменного, а во всяком единичном и переменном есть общее и постоянное. Поясним это на примерах. В предложении "Он смотрел картину" мы можем заменить слово картина словом фотография. В результате этой операции мы получим новое предложение: "Он смотрел фотографию". Но в том, что находится в отношениях взаимной заменяемости, содержится общее, постоянное. Это общее, постоянное проявляется в отдельных словах, имеющих форму винительного падежа. Язык есть речь, взятая со стороны общего и постоянного. Речь есть язык, взятый со стороны единичного и переменного. Всякая лингвистическая единица одной стороной обращена к языку, а другой - к речи. Каждая лингвистическая единица должна рассматриваться и со стороны языка, и со стороны речи. Противопоставление языка и речи по рассматриваемому основанию исключает возможность относить одни единицы к языку, а другие - к речи.

3. Язык и речь различаются по основанию некоего установления и и процесса. Есть язык как средство общения и есть речь как процесс общения с помощью языка. Речь обладает свойством быть громкой или тихой, быстрой или медленной, длинной или краткой; к языку эта характеристика не приложима. Речь может быть монологической, если собеседник только слушает, и диалогической, если в общении принимает участие и собеседник. Язык не может быть ни монологическим, ни диалогическим. Чтобы в речи были свои единицы, отличные от единиц языка, они должны быть выделены по тем свойствам, которыми обладает процесс и которыми не обладает орудие, с помощью которого он совершается.

В отличие от языка как орудия общения в речи мы можем выделить моменты, характеризующие процесс общения. В речи различаются частота повторения тех или других элементов языка в в тех или других условиях процесса общения.

Математическая статистика изучает частоты в форме исчисления разного рода средних величин. Частотность характеризует не единицу структуры, а ее повторяемость в процессе общения. Сила характеризует не фонему как единицу языка, а произношение звука в процессе общения. Можно пользоваться единицами для измерения силы звука. Помехи характеризуют не единицы языка, а осуществление процесса общения. Можно пользоваться единицами для измерения степени помех. Такими единицами не могут быть не только слова или их формы, словосочетания или предложения, но даже и абзацы.

Мы не будем здесь обсуждать, являются ли сложные целые, а также и абзацы единицами языковой или неязыковой структуры. Однако ясно, что они не являются единицами действий, процессов; они представляют собой единицы каких-то структур, скорее неязыковых, чем языковых.

Выделение сложных целых или абзацев в качестве единиц речи, а не языка также не опирается на основание противопоставления языка и речи, как и выделение в качестве единиц речи свободных словосочетаний или предложений.

Нам представляется, что не правы те лингвисты, которые, признавая единицами языка не только слова и формы слов, но и словосочетания и предложения, считают все же, что речь должна обладать своими особыми единицами, каковыми они считают абзац, сложное целое, фразу и т. д.

Итак, язык и речь - не разные явления, а разные стороны одного явления. Все лингвистические единицы являются единицами языка и речи: одной стороной они обращены к языку, другой - к речи.

 

Примечания

1. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933, стр. 39.

2. Там же, стр. 42.

3. Там же.

4. См. А. И. Смирницкий. Синтаксис английского языка. М., 1957, стр. 13.

5. А. И. Смирницкий. Лексикология английского языка. М., 1956, стр. 14.

Серебренников Б.А. "Общее языкознание" /

ЯЗЫК КАК ИСТОРИЧЕСКИ РАЗВИВАЮЩЕЕСЯ ЯВЛЕНИЕ

В специальной лингвистической литературе уже было справедливо указано на то, что «вопрос об языковой изменчивости, представляющей постоянное качество языка, является вопросом о сущности языка» [28, 131]. Изучение языка как исторически развивающегося объекта и основных особенностей языковых изменений представляет поэтому важную часть исследования форм существования языка и тесно смыкается с описанием его сущностных характеристик. Естественно в связи с этим, что подлинное понимание природы языка немыслимо вне постижения тех разнообразных типов движения, которые в нем наблюдаются. Хотя в целом понятие кинематических процессов в языке не может быть сведено к понятию языковой изменчивости, наиболее наглядно языковой динамизм выступает при рассмотрении  языка во временной, исторической перспективе. Сравнивая две любые последовательные стадии в развитии одного и того же языка, мы обязательно обнаружим те или иные расхождения между ними. Изменчивость языка выступает всегда как его неоспоримое и весьма очевидное свойство. Его природа, однако, далеко не так очевидна.

Вслед за Соссюром многие исследователи отмечали, что языковая изменчивость находит свое объяснение не в том, как устроен язык, а в том, каково его назначение [124, 204]. И, действительно, языки не могут не меняться прежде всего по той простой причине, что в основе актов коммуникации, средством практического осуществления которых и является язык, лежит отражение человеком окружающей его действительности, которая сама находится в постоянном движении и развитии. Однако импульсы изменений исходят не только от исторически изменяющейся среды, в которой функционирует тот или иной язык. Процесс становления живого языка, его совершенствования никогда в принципе не прекращается, завершаясь, собственно, только тогда, когда сам этот язык перестает<196> существовать. Но процесс созидания языка не исчерпывается ответной его перестройкой в связи с материальным и техническим прогрессом общества,— он предполагает также необходимость усовершенствования языковой техники и включает устранение противоречий, или даже дефектов, существующих в организации конкретных языков. Нельзя поэтому не признать, что по крайней мере часть изменений носит терапевтический характер [164, 21—23], возникая в силу внутренней необходимости перестройки языкового механизма. Частным случаем такой перестройки может явиться изменение, вызванное несовершенством данной лингвистической системы или несовершенством отдельных ее звеньев. Наконец, ряд изменений можно связать непосредственно с воздействием одного языка на другой. В общем виде возможно, следовательно, констатировать, что перестройка языка может, протекать под влиянием двух разных движущих сил, из которых одна связана с назначением языка и реализацией коммуникативных нужд общества, а другая — с принципами организации языка, с его воплощенностью в определенную субстанцию и его существованием в виде особой системы знаков. Язык проявляет вследствие этого двоякую зависимость своей эволюции — от среды, в которой он существует, с одной стороны, и его внутреннего механизма и устройства, с другой. С признанием этого обстоятельства связана и классификация основных причин изменений, предлагаемая ниже. В эволюции любого языка указанные факторы тесно переплетаются и взаимодействуют. Исследование причин, направления и форм языковых преобразований представляет поэтому проблему большой сложности. Параллельно языковым изменениям, обусловленным воздействием внешней среды, выделяются изменения, не обусловленные внешними причинами, что позволяет говорить об относительной самостоятельности развития системы языка; с другой стороны, и развитие системы языка осуществляется до известной степени независимо от некоторых частных сдвигов и обособленно от них [37; 66].

Несмотря на разнообразие причин, вызывающих языковые изменения, им всем присуща одна примечательная особенность. Наряду с тенденцией к изменению языка и совершенствованию его системы здесь постоянно прослеживается мощная тенденция к сохранению языка в состоянии коммуникативной пригодности, которая нередко сказывается в противодействии начинающимся преобразованиям. Всем процессам перестройки в языке обычно противостоят своеобразные процессы торможения, направленные на закрепление и консервацию имеющихся языковых средств и препятствующие наступлению резких перемен. Отсюда особые темпы развития языка, не одинаковые для разных участков его строя — фонетики, лексики, грамматики и т. п.; отсюда большая или меньшая подверженность изменениям на разных уровнях (ср. наибольшую подвижность фонетического строя, что заставляло нередко подчеркивать его революционизирующую роль в общей перестройке язы<198>ка; отсюда возможность обособленного развития разных сторон языкового знака (подробнее см. выше). Отсюда, наконец, и специфический характер динамической устойчивости языков, позволяющей при значительных изменениях в отдельных частях системы сохранять тем не менее ее общее тождество самой себе в течение длительного времени.

Уже В. фон Гумбольдт подчеркнул, что правильный подход к языку означает его понимание не как вещи (™rgwn), а как самой созидательной деятельности (™nљrgeia). Однако язык в каждый момент своего существования представляет собой и деятельность, и исторический продукт этой деятельности. В объектах такого рода следует принимать во внимание два разных кинематических процесса — процесс генезиса объекта и процесс его функционирования [85, 7—8]. Понятие исторического развития языка неполно без воссоздания закономерностей обоих этих процессов, ибо любое изменение начинается в речевой деятельности. Изменчивость языка — и предпосылка, и результат речевой деятельности, и условие и следствие нормального функционирования языка. Аналогично некоторым другим сложным явлениям действительности язык может быть охарактеризован как диалектическое единство противоречий. Элементарные частицы являются одновременно и квантом, и волной. Язык представляет собой целостное единство устойчивого и подвижного, стабильного и меняющегося, статики и динамики.

Указанная двойственность языка коренится прежде всего в причинах функционального порядка: она связана тесно с его ролью и положением в человеческом обществе. С одной стороны, чтобы удовлетворять новым потребностям, постоянно возникающим в человеческом обществе, в связи с общим прогрессом науки, культуры и техники, язык должен не только воспроизводиться, но и, приспосабливаясь к новым потребностям, видоизменяться. Ни одна сторона языка не остается в конечном счете вне обновления и вне совершенствования. С другой стороны, все подобные наступающие сдвиги должны быть не только социально мотивированы и социально апробированы, но и социально ограничены. Интересы общества требуют, чтобы никакие преобразования, происходящие в языке, не нарушали возможностей взаимопонимания между членами коллектива, принадлежащими к разным поколениям или социальным группировкам. Преемственность поколений (а в неменьшей степени, по-видимому, и фактор социальных связей) выступает поэтому как сила, препятствующая наступлению каких бы то ни было резких скачков и внезапных кардинальных перемен. Языковые изменения совершаются, как правило, более или менее постепенно. Их распространение связано с определенными временными границами (ср. связанный с этим объективным свойством языковой изменчивости метод глоттохронологии, или лексико-статистический метод датировки доисторических дивергенций внутри праязыковых единств<199> cp. [18; 26; 31 с библиогр.]). «На каждом отдельном этапе языкового преемства, — писал Е. Д. Поливанов, — происходят лишь частичные, относительно немногочисленные изменения», принципиальные же преобразования «мыслимы лишь как сумма из многих небольших сдвигов, накопившихся за несколько веков или даже тысячелетий, на протяжении которых каждый отдельный этап или каждый отдельный случай преемственной передачи языка (от поколения к поколению) привносил только неощутительные или мало ощутительные изменения языковой системы» [56, 79]. Вместе с тем меняющиеся нужды общества постоянно диктуют создание новых средств, необходимых для выражения новых понятий и идей, для эффективного обмена ими, для передачи возрастающего потока информации и ее хранения [29]. Развитие языка протекает поэтому как борьба двух противоположных тенденций — за сохранение и стабилизацию существующей системы языка, с одной стороны, и за ее адаптацию, преобразование, совершенствование, с другой. Объективное существование двух этих разнонаправленных тенденций ярко отражено в таком явлении, как варьирование (см. ниже)

Своеобразное сочетание и переплетение двух названных тенденций и те реальные формы, в которые выливается их взаимодействие в конкретном языке и в конкретной исторической обстановке, обуславливают не только пределы возможных изменений и их темпы (подробнее см. ниже), но и характер протекания изменений. Подчеркивая эти обстоятельства, А. Мартине пишет, что «язык изменяется под давлением изменения нужд коммуникации в постоянном конфликте с экономией усилия, с одной стороны, и с традицией — с другой» [43, 451]. Итак, объяснение изменчивости языка связано с тем, что язык существует и развивается как целенаправленная функционирующая система. Язык изменяется, — подчеркивает Э. Косериу, — «чтобы продолжать функционировать как таковой» [33, 156]. Изменения надлежит рассматривать, таким образом, как прямое следствие главной функции языка — служить средством коммуникации. Поскольку, однако, параллельно этой основной функции язык выполняет и другие задачи (см. подробнее гл. «К проблеме сущности языка»), часть изменений может быть отнесена и за счет необходимости адекватного выполнения и других функций. Так, часть языковых средств подвергается преобразованиям по чисто эстетическим или эмоциональным причинам, т. е. потому, что они недостаточно выразительны или экспрессивны [158]. В то же время положение о том, что язык непрерывно меняется и находится в состоянии изменения, следует понимать лишь в том смысле, что он проявляет способность к неограниченному совершенствованию и созиданию, ноне в том, что он постоянно перекраивается. Именно поэтому факторы перестройки в жизни языка нельзя гипертрофировать и переоценивать, и в общей характеристке языка каждая из названных черт — статика и динамика, устойчивость и подвижность, языковая изменчивость и язы<200>ковая стабильность — должна получить свое адекватное отражение. Так, именно относительная устойчивость системы языка оказывается залогом создания любых языковых, в том числе литературных норм (см. гл. «Норма»). На этом основана возможность кодификации языковых явлений. На стабильности языка базируется возможность поддерживания и сохранения всевозможных традиций. Относительная стабильность, как мы уже отмечали выше, обеспечивает беспрепятственную передачу языка от одного поколения к другому. Напротив, подвижность языка и его способность изменяться разрешают языку выполнять все более и более сложные и разнообразные функции, способствуя совершенному отражению все более и более сложных явлений окружающей действительности, и перестраиваться постепенно вместе с перестройкой того общества, которое обслуживает язык. О том, какие прямые и опосредованные корреляции возникают при этом, наглядно свидетельствует, например, серия работ, посвященных развитию русского языка в советском обществе, т. е. за послереволюционный период [66а; 66б; 66в; 66г].

Объективное наличие в языке этих противоположных свойств означает также, что обе особенности языка равно должны служить предметом лингвистических исследований и что преимущественное внимание к одной из них в конкретных работах может быть оправдано только определенными задачами и целью последних. Это относится в полной мере и к исторической лингвистике. В специальной литературе сейчас наметилась вполне отчетливая тенденция выделить учение о языковых изменениях в самостоятельную дисциплину [125, 3]. Не возражая по существу против попытки обособить изучение данного комплекса проблем, мы не можем согласиться, однако, с тем, чтобы ограничить этой областью исследования всю диахроническую или историческую лингвистику. История языка не исчерпывается одними изменениями, и сведение эволюции языка к постоянным преобразованиям достаточно односторонне. Соответственно этому сфера диахронической лингвистики не может быть сужена анализом языковых изменений. Существуют веские основания считать, что языковые явления, сохраняющиеся продолжительное время и резистентные по отношению ко всякого рода воздействиям, могут интерпретироваться как наиболеее фундаментальные и показательные для структуры данного языка [101, 91; 105]. Таким образом, изучая язык в историческом плане, мы не можем оставить без ответа вопрос о том, какие отдельные черты его строя (и почему именно они) характеризуются значительной устойчивостью. Константность языковых явлений и причины этой константности связаны, по-видимому, и с проблемой лингвистических универсалий.

О том, что история языка не сводима к одним постоянным переменам, косвенно свидетельствуют и показания самих говорящих: у носителей языка, — замечает А. Мартине, — никогда не возникает на протяжении всей их жизни ощущения, что язык, на кото<201>ром они говорят и который они слышат от окружающих, перестает быть тождественным или идентичным самому себе [41, 529]. Обоснования этого интуитивного чувства коренятся, безусловно, в объективной действительности, и можно полагать, что мера устойчивости прямо пропорциональна пределам возможного изменения языка. Более того. Как языковая стабильность, так и языковая изменчивость — это соотносительные свойства языка: одно осознается на фоне другого.

Трудно назвать другой круг проблем, литература по которому была бы столь же обширной, столь же фрагментарной и столь же противоречивой, как литература по вопросу об эволюции языков и языковых изменениях. Достаточно назвать в этой связи, например, публикации, посвященные фонетическим изменениям и фонетическим законам [34, 587—592], или литературу, касающуюся рассмотрения причин языковых изменений [9; 37; 54; 66; 71; 126]. Обсуждение названных проблем составляло излюбленную тему исследований в XIX веке и на рубеже XIX и XX веков. Постепенно, однако, в лингвистике, как и в других отраслях знания, проблемы генетические и исторические были вытеснены проблемами организации объекта [163]. Анализ языка как исторически развивающегося объекта оказался отодвинутым на задний план и убеждение в том, что наука о языке должна обязательно носить исторический характер, разделявшееся едва ли не всеми крупнейшими языковедами прошлого (ср. [6; 26, 1; 54; 132; 140]), сменилось новым пониманием предмета языкознания и ее задач. Основной целью лингвистики было провозглашено изучение языка как системы. При этом, однако, учитывали далеко не достаточно (во всяком случае, на практике исследовательской работы), что язык по своей природе есть система динамическая и что системой и структурой язык остается в любой «хронии» [60, 38]. Сейчас как в отечественном, так и зарубежном языкознании наметилось оживление интереса к исторической тематике, и можно надеяться, что параллельно работам, посвященным описанию причин форм и типов лингвистических изменений (ср. [42; 66; 99; 124; 125]) и уточнению задач диахронической лингвистики (ср. [33; 39; 135; 154; 156]), появятся обобщающие работы о языковой динамике и языковой эволюции. Потребность в таких исследованиях чрезвычайно велика, и можно согласиться с Э. Хэмпом в том, что лингвистические изменения, не являясь более единственно важной темой исследований в нашей науке, по-прежнему представляют собой одну из наиболее актуальных и увлекательных проблем современного языкознания [113].

Не вдаваясь специально в историю изучения рассматриваемых здесь проблем (эта тема уже была частично освещена в работах Р. А Будагова, В. И. Абаева, Ф. М. Березина, де Гроота и особенно В. А. Звегинцева [25—28]), можно отметить только, что такие свойства языка, как подвижность и устойчивость, нередко гипостазировались одна в ущерб другой, что вело в конечном счете к непра<202>вильному пониманию природы языка И ее искажению. Так, рассмотрение языка только как явления текучего, изменчивого, только в его истории и генезисе, лишало возможности установить некоторые фундаментальные признаки организации языка. Эту сторону дела правильно подчеркивали, критикуя младограмматические концепции. Изучая изолированные факты, представители этого направления не видели их органической связи [20, 43], а взаимовлияние и взаимодействие индивидуальных единиц прослеживалось лишь в той мере, в какой они сами объединялись естественно в такие небольшие ряды, как, например, глагольные или именные парадигмы. Атомистические воззрения младограмматиков в значительной степени препятствовали «осознанию важности языковой системы» [44, 143]. Как писал В. Брендаль, значение истории в жизни языка было явно преувеличено, и это создавало «огромные и даже непреодолимые трудности теоретического порядка» [7, 40— 41]. Однако обращение к поискам «постоянного, устойчивого, тождественного», провозглашенное ранними структуралистами (ср. [7, 41]), приведшее на практике к исследованию синхронных языковых срезов, лишь отчасти разрешало указанные выше трудности, поскольку нередко синхрония отождествлялась со статикой. Последнее же имело своим следствием опасности другого рода.

Структуралисты сделали чрезвычайно много для обнаружения и описания системных связей, но причинно-следственные связи оставались вне рамок их исследования. Как указывает Р. Якобсон, в области истории языка Соссюр и его школа оставались по-прежнему на младограмматических позициях: подчеркивая беспорядочность звуковых законов, они недооценивали значение языкового коллектива и ту активную роль, которую он играет в распространении звуковых изменений и инноваций [130, 2; 139]. Изменениям в диахронии приписывался частный и случайный характер, и, по мнению Соссюра, изменения никогда не выстраиваются в систему [69, 99—101]. Аналогичные концепции существовали и в школе Л. Блумфилда. Настаивая на том, что представление о языке как об устойчивой структуре лексических и грамматических навыков — это иллюзия, ибо язык находится в беспрестанном движении, Л. Блумфилд полагал одновременно, что причины подобного движения от нас скрыты. «Ни одному исследователю,— писал он,— еще не удалось установить связь между звуковым изменением и каким-либо предшествующим ему явлением: причины звуковых изменений неизвестны» [4, 420; 34, 590 и сл.]. Но проблема языковой изменчивости не может быть разрешена при таком нигилистическом отношении к проблеме каузальности (подробнее см. ниже).

С другой стороны, чрезмерное увлечение статикой при описании синхронных систем приводило к известной жесткости, ригористичности анализа и нередко выливалось в статичность описания. Стратификация сосуществующих явлений, данная без должного учета «слабых» и «сильных» позиций в системе, без разграничения про<203>филирующих и маргинальных моделей, без дифференциации архаизмов и неологизмов, без внимания к продуктивности и непродуктивности форм и т. п., то есть без установления всего того, что характеризует развитие языка,— подобная стратификация исключала также правильную оценку перспективных возможностей языка.

Основываясь на высказанных выше соображениях, мы и полагаем, что в настоящее время целесообразно вернуться еще раз к обсуждению вопросов, касающихся сочетания в развитии языка черт статики и динамики и, в частности, связанных с изучением соотношения статики и синхронии, с одной стороны, и диахронии и динамики, с другой [32] с тем, чтобы прежде всего сделать надлежащие выводы из того факта, что диахрония не только динамична, но и стабильна, а синхрония, напротив, не только статична, но и динамична [35]. Неотъемлемой проблемой диахронической лингвистики, направленной на изучение языка как исторически развивающегося явления, становится поэтому, во-первых, проблема устойчивости, стабильности языка во времени [92, 104] и распознавание ее причин. Соответственно этому, исследование языковых изменений может быть признано, но только одной из областей — хотя и весьма существенной — исторической лингвистики.

Можно также подчеркнуть, с другой стороны, что новое понимание задач диахронической лингвистики означает, как это формулирует Э. А. Макаев, «вскрытие и показ взаимозависимости и соотносительности всех элементов языковой системы на любом этапе развития языка, включая их праязыковое состояние» [39, 145]. В этом смысле существенную помощь исторической лингвистике может оказать синхронный анализ. Так, например, он оказывается незаменимым в том случае, когда нам необходимо сделать выводы диахронического порядка на основании такого фактического материала, когда невозможно его сравнение с другим текстом и когда мы по объективным причинам не можем прибегнуть ни к ареальной лингвистике, ник лингвистической географии, ни к глоттохронологии [36, 400]. Таким образом, применение синхронного анализа в диахронии позволит по-новому поставить и решить такие диахронические задачи, как задачи реконструкции, в частности, внутренней реконструкции.

Использование принципов синхронного анализа в диахронии позволяет поставить в новом ракурсе и вопрос о языковых изменениях. Это касается в первую очередь понимания места изменений в развивающейся, то есть динамической системе (см. ниже, стр. 211—217). Это относится также к вопросу о том, может ли система языка как таковая выступать в виде движущей силы в развитии языка (см. подробнее, стр. 250—254). Это касается, наконец, направления языковых изменений и характера их протекания. «Языковые изменения как процесс, — указывает А. Мартине, — могут быть полностью осмыслены только при синхроническом рассмотрении динамики<204> языка» [43, 451]. Последнее заставляет признать важность и актуальность самой проблемы языкового динамизма и особенностей его проявления в таком свойстве системы языка, как вариантность составляющих ее единиц.

Всякое изменение, по мнению ряда ученых, относится первоначально к языковой синхронии [4, 344; 92, 102; 124]. Это положение следует понимать в том смысле, что наступлению или свершению изменения предшествует период сосуществования в одном и том же речевом коллективе нескольких разновидностей форм. Р. Якобсон указывает в этой связи на существование старой и новой разновидности, Л. Блумфилд — на наличие форм, разных по своей частотности или социальной коннотации и т. п. Представители Пражского лингвистического кружка указывают в той же связи на существование в каждой системе ядерных, центральных и периферийных элементов, и на возможность их взаимодействия и перемещения. Источником изменений могут, поэтому являться сложные перекрестные воздействия разных субкодов, органически сплетающихся в одно подвижное гибкое целое. В качестве исходного момента в развитии языка может быть названа, следовательно, его неоднородность в функциональном (стилистическом), социальном и географическом планах. Все эти факторы и получают по возможности свое описание в последующем изложении.

Мы уже указывали выше, что вопрос о языковых изменениях рассматривался в истории языкознания в самых разных планах. По-видимому, целесообразно в этой связи выделить из всего этого комплекса проблем ключевые или узловые вопросы, нуждающиеся в первоочередном и самостоятельном освещении в пределах общего языкознания. Подобный расчлененный подход к проблеме был предложен, в частности, Э. Косериу, который подчеркнул, что, изучая языковые изменения, «необходимо различать три следующие проблемы,... которые часто смешиваются: а) логическуюпроблему изменения (почему изменяются языки, то есть почему они не являются неизменными); б) общую проблему изменения, которая... является не «причинной», а «условной» проблемой (в каких условиях обычно происходят изменения в языке?); в) историческую проблему определенных изменений» [33, 182]. Известным пробелом в этом перечне является, по нашему мнению, отсутствие вопроса о причинах языковых изменений, который, как подчеркивал еще Е. Д. Поливанов, составляет «целую самостоятельную область или дисциплину внутри науки о языке или общего языкознания» [56, 75]. Особо можно было бы выделить и вопрос о формах и типах языковых изменений и их классификации (ср. [54; 71; 125]). С учетом этих дополнений и проводится изложение материала в настоящей главе.

Поскольку на первый из поставленных Э. Косериу вопросов мы уже пытались ответить в настоящем введении, мы переходим теперь к характеристике форм движения, наблюдаемых в развитии<205> языка, с тем, чтобы уточнить само понятие языковой изменчивости. После краткого описания механизма языковых изменений мы переходим к анализу конкретных причин различных языковых изменений и прослеживаем наиболее типичные виды преобразований. Наконец, в заключение нами рассматривается вопрос об общем направлении эволюции языков и темпах преобразований лингвистических систем.

Знаковая система языка

Языковые знаки:

Пирс

Знаки-индексы: ой! интонация, междометие, шифтер (глагольные категории времени и наклонения (Есперсен, Якобсон)) (метонимия) «здесь и сейчас»

Знаки-иконы: жук, слова-звукоподражания, их дериваты, идеофоны и иконичность морфологического строения (множественное число, исходная форма положительной степени прилагательного длиннее), диаграмматичность в синтаксисе (порядок слов, упоминаний в тексте имен, по алфавиту или хронологии), интонация (высокий тон при описании маленького), растягивание слов (до-о-олго-до-о-олго) иконичность в графике (пробелы между словами, абзацы, отступы, прописные буквы, структурирование текста, редупликация гг., средства выделения частей текста курсив, подчеркивание), (метафора) «прошлое» (образ в памяти)

Знаки-символы: рыба (немотивированно) «будущее»

Градуальный характер