Эстетика эпохи возрождения
Эпоха Возрождения традиционно датируется XV – XVI веками, а XIV век расценивается как проторенессанс, когда основы и предпосылки будущего нового типа культуры только закладывались в рамках пока ещё средневекового мировосприятия. Что же возрождала новая эпоха? Сегодня принято считать (и сами деятели Ренессанса так полагали), что возрождались идеалы античной (то есть древнейшей по отношению к известной тогдашним европейцам) культуры. Крестовые походы вернули в Европу в качестве трофеев сохранённые арабами труды древнегреческих мыслителей, породив новую волну интереса к ним. Наследники Древней Греции и Рима открывали для себя заново культуру Гомера, Гесиода, Платона, Аристотеля и Александра Великого и, очарованные и влекомые ею, пытались воссоздать её заново. Но правильно ли был понят ими античный тип мировосприятия? Невозможность дважды войти в одну реку обусловила специфически ренессансное прочтение античных идеалов европейцем XV века.
Так эпоха Возрождения в третий раз (после Античности и Средневековья) выдвинула в качестве основной эстетической категории понятие зеркала. Очевидно, тезис античной эстетики об искусстве как мимесисе (отражении, будто в зеркале) показался деятелям эпохи Возрождения близким и соответствующим их собственным представлениям. Леон Баттиста Альберти, говоря о техническом мастерстве художника, писал: «Чем можно назвать живопись, как не зеркалом, которое держат перед оригиналом, как и требуется в искусстве?». Леонардо да Винчи придерживался сходных взглядов, утверждая, что при достаточном мастерстве художника его картина будет казаться природной вещью, видимой в большое зеркало.
Но если у Платона «зеркальный» характер искусства был его главным, вопиющим недостатком, то в Европе эпохи Ренессанса зеркальность становится главным требованием, предъявляемым к искусству: от него требовалось «живое изображение вещей».
Отголосок возрожденческого восприятия искусства сохранился до сих пор и проявляется в том, что поныне в среде обычных людей хорошим портретом считается наиболее похожий, хорошим натюрмортом – тот, фрукты которого выглядят как настоящие, а хорошим пейзажем – тот, что кажется уголком живой природы. При этом на первый план в качестве ценности выходит мастерство художника, его умение изобразить модель «будто живую». Основы подобного отношения были заложены в ренессансной Европе.
Категория символа также перекочевала из Средневековья в эпоху Возрождения, опять-таки не избежав изменения в толковании. Если для средневекового сознания актуальна двойственнаяприрода символа – символ не только рассказывает о символизируемом, но и тут же затемняет его смысл, не равняясь символизируемому, то возрожденческое мировосприятие сконцентрировалось только на первом свойстве символа – являть символизируемое. Забыв о мудром предостережении св. Августина Аврелия о том, что, следуя к истине путем символа, можно застрять на полпути с самим символом, эпоха Возрождения устремилась к истине именно путем символа. Для средневекового человека завеса чувственного выражения затемняет смысл, препятствует истинному познанию – необходима известная проницательность ума, чтобы видеть сквозь нее. Для ренессансного человека никакие завесы больше не скрывают природу – с помощью разума и науки он намерен воспринимать «правду вещей» непосредственно, для него окружающий мир уже не символ, не проявление неявляемого, а сама суть.
То есть в основе эстетики Возрождения лежит исходное представление о том, что сознание человека отражает окружающий мир адекватно и во всей его полноте – таким, каким он является на самом деле.
Большую часть истории человечества люди вовсе не обладали свойственной современному миру уверенностью в том, что мир именно таков, каким его преподносит нам сознание. Лишь в эпоху Возрождения совершается решающий поворот от символического к позитивному типу мировосприятия.
Как же стал возможен столь радикальный переход от одного типа культуры к другому? Как получилось, что Европа вошла в XIV век еще средневековой, а вышла из него уже ренессансной? Безусловно, социально-экономические факторы сыграли в этом свою роль – и развитие средств производства, и появление излишков, стимулировавших личную инициативу индивида и товарно-денежные отношения, и контакты с Востоком, и Великие географические открытия. Но менталитет, психология европейца подверглись воздействию ещё одного фактора, упускаемого из виду социально-экономической историей, – в XIV веке в Европе разразилась чудовищная эпидемия чумы. Простейшее её следствие, видимое невооруженным взглядом, заключалось в колоссальных человеческих потерях – из трех человек выжил один. И это в среднем по Европе, а многие земли обезлюдели полностью, особенно пострадали Германия и Италия. Как подобный катаклизм мог сказаться на ментальном типе выживших европейцев? Сразу бросаются в глаза социально-экономические последствия: высвобождение большого количества средств производства при нехватке людей. Если раньше могло не хватать земли, жилья или имущества, то теперь человек мог захватить столько из оставшегося от умерших, сколько был в силах удержать. Это стало серьёзным искушением для средневековой системы ценностей. Пленительные перспективы обогащения шли вразрез с христианской проповедью нестяжательства, бедности и смирения и стимулировали предпринимательскую активность человека. Немногие оказались достаточно крепки в религиозных убеждениях, чтобы устоять перед заманчивыми возможностями, а интересы большинства, воспользовавшегося представившимся шансом, вскоре окончательно разошлись с католицизмом и стали благоприятной почвой для произрастания новой религии – протестантизма с его идеей предопределения и успешности при жизни как знака избранности к спасению.
Другим, менее заметным следствием катаклизма стало формирование своеобразного «комплекса выживших» у большинства из переживших чуму. Средневековое европейское христианство было суровой религией. Пытаясь обеспечить спасение души вверенной паствы, Церковь избрала не самый лучший способ побуждения людей к усердию – со всей возможной живостью христианам демонстрировались ужасы Страшного Суда и геенны огненной, после чего предлагалась продуманная схема действий во избежание жуткой перспективы. Бог Средневековья был Богом суровым, Богом карающим. Неудивительно, что подобная ситуация постоянного нервного напряжения и психологического давления приводила к массовым психозам и другим серьёзным расстройствам психики людей. Так впоследствии Мартин Лютер помимо прочих причин стал основателем новой религии ещё и в силу того, что не был уверен в том, что все его усилия могут гарантировать ему спасение после смерти, и искал Бога любящего, прощающего и понимающего. На фоне общей религиозной ситуации разразившаяся чума могла лишь подтвердить худшие опасения христиан: если Бог был таков, каким представал в условиях безжалостной эпидемии, то несовершенным людям не на что было надеяться после кончины, и им оставалось лишь закономерно прийти к выводу, что надо успеть пожить здесь, успеть насладиться земной жизнью, поскольку после смерти ничто благоприятное их ожидать не может. К тому же выжившие волей-неволей могли прийти к выводу о собственной исключительности, об особом промысле по их поводу, поскольку то, что они остались в живых после катаклизма подобного масштаба, должно было быть как-то объяснено.
В любом случае из чумы Европа вышла иной, нежели была до чумы. Очень сильно пострадал авторитет Церкви. Во что бы ни выродилась Римско-католическая церковь к моменту Реформации, изначально она возникла с целью обеспечить людям возможность спасения бессмертной души приобщением к таинствам и учению христианства. Фактически церковь гарантировала своим прихожанам защиту и представительство их интересов перед Богом при исполнении ими надлежащих предписаний. Чума же показала несостоятельность Церкви какспасительницы. Священники и монахи умирали на глазах рядовых мирян так же, как и прочие. Молитвы и богослужения не имели отклика, и, чтобы объяснить это и примириться с этим, необходимо было иметь необычайную крепость в вере, которую спустя более тысячи лет после смерти и воскресения Христа уже трудно было ожидать от европейцев. Так Церковь вышла из чумы с понятными потерями, сказавшимися позже в возникновении движения Реформации. Главной из потерь стала утрата Церковью сотериологического значения (от греческого словасотер – спаситель). За Церковью оставили лишь одну роль – воспитательницы нравов, то есть этическую. Подобное восприятие значения церкви и религии сохранилось до сих пор даже в среде номинальных христиан, для которых быть христианином, прежде всего, означает соблюдение известных всем заповедей. И вот этим моментом утраты Церковью своего былого авторитета воспользовались люди искусства.
Для Средневековья был характерен крайне низкий социальный статус людей, занимавшихся какими-либо искусствами: если они не посвящали свой талант служению церковным нуждам в храмах, иконах, песнопениях, утвари, скульптурах или фресках, выступая в роли ремесленников, то обслуживали в лучшем случае знать как придворные архитекторы, портретисты, музыканты на пирах и тому подобное. Но уже в течение XV века из ничтожных ремесленников они стремительно возвышаются до положения глашатаев и защитников современных им идей. Вместе с Церковью пострадал и авторитет Священного писания – оно утрачивает свой сакральный смысл, сохраняя позиции формального руководства в различных жизненных ситуациях. К нему обратились люди искусства в поисках обоснования права на занятия искусствами светского характера. Так Франческо Петрарка писал: «Поэзия отнюдь не противоречит теологии… Можно с известным правом сказать, что теология фактически та же поэзия, но относящаяся к Богу. Называть Христа то львом, то агнцем, то червем – разве это не поэтический прием? … В самом деле, что такое притчи нашего Спасителя в Евангелиях, как не слова, звучание которых отлично от их смысла, как не аллегории, если выражаться научно? Но аллегория как раз и является самой сущностью и основой поэзии». Далее Петрарка доказывает, что псалмы – не что иное, как поэзия, после чего осудить поэзию – значит ни много, ни мало как осудить метод Христа и сущность значительной части Ветхого завета. Таким образом, поэзия преподносится как сестра теологии, органическая часть Библии и приятный метод достижения высокоморальной цели. Задача поэзии формулируется как «направление мысли людей к божественным вещам».
Люди искусства воспользовались ослаблением позиции Церкви, вооружились оружием логики и собственно церковными приемами обоснований из Священного писания и заключили с Церковью своеобразный договор: Церковь смотрит сквозь пальцы на подъём светского искусства, а люди искусства, со своей стороны, обязуются посвятить свои таланты вполне богоугодной цели – воспитанию нравственности в людях. Не обнаруживая за Церковью иных задач, Искусство и Церковь становились союзниками в одной и той же роли. Церковь не нашлась, что возразить и противопоставить растущей экспансии светских искусств, что свидетельствует об утрате понимания основ религии в самой церковной среде.
|
|