Эстетические воззрения в традиционной японии
Если эстетика определяется как наука о чувственном способе восприятия мира человеком, то в Японии периода традиционной культуры (то есть когда все традиции в социально-экономической, политической, культурной сферах были четко обозначены, и их преемственность имела устойчивый характер, иными словами, до «открытия» Японии американцами в середине XIX века) такой науки не могло быть по определению. Тем не менее, уникальное эстетическое чувство всегда было и остаётся отличительной чертой национального характера японцев. Сами японцы считают, что присущее им особое чувство красоты (бигаку) – это их национальное достояние, которым иностранцы могут только восхищаться, но раздел, посвященный эстетическим воззрениям Японии, в классических учебниках по эстетике – скорее, исключение из правил, нежели непременная норма.
Эстетика как наука не могла сформироваться в Японии, поскольку задача научного осмысления чувственного переживания и прекрасного как объекта эстетики входила в противоречие с ключевыми установками японского традиционного типа мировосприятия: с точки зрения японцев, прекрасное объяснить нельзя, его можно только прочувствовать. В Японии красоту не пытались выразить в понятии, сформулировать, абстрагировать[1], о ней не писали трактатов, но подчиняли искусство её законам. К красоте приобщались, не рассуждая о ней:красота понималась не как объект для размышлений, а как способ приобщения к миру, возможность переживания единства человека с ним. Японцы выстраивали жизнь по законам красоты, видя её высшее назначение в том, что по её законам создан мир. Соответственно, прочувствовав присущую миру красоту, можно было получить представление об основах миропорядка.
Понять уникальное отношение японцев к красоте невозможно без понимания традиционных установок японского образа мышления. Для этого необходимо принять во внимание особый мировоззренческий комплекс, сформировавшийся в Японии при взаимодействии исконных синтоистских представлений с учениями, пришедшими из Индии и Китая.
Согласно синто, всё в мире одухотворено, в каждом явлении природы, а также в рукотворных вещах (например, в произведениях искусства или в предметах ремесла) есть свое божество – ками. Отсюда восторженное и трепетное отношение в традиционной японской культуре ко всему, что окружает человека, в том числе к слову, у которого тоже есть своя «душа» – котодама, отчего поэзия превращается в выстраивание отношений между «душами слов».
Пришедший из Китая даосизм – учение о дао, пути (законе) мира в целом и каждой его составляющей в отдельности – принес с собой ощущение реальности того, что недоступно чувственному восприятию, и что принято называть Небытием или Ничем. Согласно даосизму, всё исходит из небытия и возвращается в небытие: действие дао состоит в возвращении к изначальному.
Буддизм, воспринятый в Японии через Китай в форме чань, ставший в VII веке государственной религией, придал пониманию Небытия законченную форму, что стало основой специфики японских эстетических воззрений. С точки зрения буддизма, истинно реально то, что не изменяется, то есть критерии реальности, принятые в буддизме, диаметрально противоположны тем, что приняты в западной традиции: если для нас признаком реальности существования являются динамика, активность, способность к изменениям, а отсутствие движения, разнообразия и активности – это атрибуты смерти, то в буддийской традиции вещественный мир (сансара) нереален, иллюзорен, поскольку пребывает в постоянной изменчивости, и лишь пустота (шунья) обладает подлинным бытием: истинно реально то, что не изменяется; не изменяется то, что не возникает; то, что не возникает, то и не разрушается; что не имеет начала, то не имеет и конца. Таким образом, реально то, что стоит за формой, завидимыми вещами, которые есть всего лишь мимолётные проявления мира невидимого и потому неистинны, иллюзорны (майя).
Пребывание вне формы, достижение состояния небытия и есть спасение, конечная цель буддизма. Неистинное бытие может быть и должно быть преодолено в процессе постепенного успокоения, снижения и в итоге прекращения активности на уровне форм.
Так в буддийском культурном пространстве формируется понимание Небытия, противоположное распространенному европейскому, – как чистоты, неискажённости, свободы, некоего идеального состояния, к которому устремлено сознание. Если западная традиция (и эстетика) ставила акцент на том, что есть (на бытии), то японская – на том, чего нет, чтодоступно лишь просветлённому уму (на небытии).
Поскольку вещественный мир неистинен, то конечная цель искусства при такой мировоззренческой основе – преодоление бытия, взгляд сквозь него, в подлинную реальность, в небытие.
Всё, что человек может воспринять при помощи имеющихся у него для этого каналов информации, лишь приблизительно, намёком дает представление об Истине (макото), о подлинном состоянии вещей. При этом высшее присутствует в обыденном, истина проявляется в вещах, другого доступа на повседневном уровне к ней нет, отсюда благоговение японцев перед любым явлением окружающего мира. В природе нет ничего незначительного или случайного. Любое явление в потенциале обладает совершенной природой, которая при благоприятных обстоятельствах может быть выявлена. При всем многообразии проявлений мир един в своей основе: все вещи на своем вторичном уровне существования различны, но по своей первичной природе – едины.
Признание двуединой природы всего существующего послужило формообразующим началом японского искусства и японской эстетики.
Это основополагающее признание двуединства всего окружающего обусловлено древнекитайскими, пришедшими в Японию через даосизм представлениями о том, что мир не сотворён некой внешней по отношению к нему силой, а самоосуществляется благодаря двуединству абсолюта[2]: в нём содержатся оба начала инь (yīn) и ян (yáng), благодаря развёртыванию и чередованию которых возникают все вещи.
Закон неразъединения противоположностей, взаимодействие которых обусловливает жизнедеятельность целого, становится законом японской эстетики.
Если закон развёртывания и чередования противоположных начал присущ природе и присутствует в каждой вещи, составляя её внутреннюю суть, обеспечивая её существование как таковое, то каждая вещь суверенна, обладает целостной природой и представляет собой уменьшенную модель мироздания, существующего в силу того же закона, – то есть является микромиром. Это значит, что, исходя из логики данного представления, созерцая полёт бабочки, можно постичь вселенную, поскольку и вселенная, и бабочка осуществляются действием одного и того же закона, то есть действует принцип «одно во всём и всё в одном».
Если в каждой вещи и в мире в целом постоянно осуществляется нарастание/убывание и перемена местами инь и ян, то движение понимается не линейно (начало, середина, конец, причем с векторной направленностью), а по принципу «туда-обратно», который при неподвижном центре образует круг. Все точки круга равнозначны, каждая может стать началом нового круга. В каждой вещи есть своё ли (норма для себя, изначальный замысел), своё сердце (кокоро). Одна вещь с другой соединяются благодаря взаимному притяжению «от сердца к сердцу», способности отзываться друг на друга.
Так как всё связано со всем подвижным типом связи, то ни о чём нельзя иметь достоверного представления. Реальны не вещи, а ритм движения.
Примером тут может служить море, находящееся в постоянном движении, изменчивое и неуловимое, но обладающее ровным ритмом, с каким волны накатывают на берег и вновь убегают.
Этим объясняется то, что красота для японцев заключена не в самих вещах, а в комбинации, сочетании вещей, примером чему может служить специфически японское искусство икебана – искусство создания композиций из срезанных цветов. Если в европейских букетах главное – цветы, их составляющие (букет роз, букет фиалок), то икебана демонстрирует искусство сочетания цветов между собой или с интерьером, и мастерство состоит в умении совместить казалось бы несочетаемое.
Красоту японцы находили не в объектах, а в отношениях, в промежутках, в пустоте, которая не сковывает, но позволяет быть собой. Отсюда любовь к непрочным конструкциям и материалам в искусстве, к неуловимым понятиям в теории, намёку и недосказанности в поэзии. Как говорится у Лао-цзы: «Дао туманно и неопределённо, однако в его неопределённости и туманности скрыты образы. В его туманности и неопределённости скрыты вещи. В его глубине и неясности скрыта жизненная сила. Эта жизненная сила и есть истина». Подобная установка объясняет, как намёк, недосказанность становятся методом искусства, как образ, а не понятие, становится средством выражения мысли. Японские мастера доносили свои идеи окольным путём, прибегая к иносказанию, логике метафоры, которая давала простор воображению.
Красота в японской эстетике неотделима от истины: она и есть истина, истина и есть добро. Красота (би) не существует сама по себе, она неотделимо присуща вещам. Каждая вещь обладает своей, только ей присущей красотой. Мир изначально прекрасен, и потому красота составляет внутреннюю суть каждой вещи, она есть некая скрытая возможность, которая может быть выявлена талантом и мастерством художника. Проявляя красоту, художник выполняет свое высшее назначение – поддерживает гармонию вселенной. Искусство есть выражение дао, оно осуществляет миросозидательную функцию, поскольку основано на том же принципе, на каком основан мир.
Понимание красоты менялось по мере того, как менялась историческая ситуация и психология людей, но в переменах наблюдалось известное постоянство: переход от высшего к низшему, от простого к сложному и наоборот.