Жертва — условие существования культуры.

Она возникает как способ адаптации человека к изменяющимся условиям жизни, как средство перенести время, имея в виду двойственность значений «перенести»: во-первых, экстраполировать, произвести новый цикл, год, этап, век; во-вторых, вынести бремя порядка, закона, организации, их удручающую скуку. Культурная жертва — сознательная жертва, подтверждающая императивность традиционных механизмов коллективного поведения. В архаической жертве нет жестокости, нет правды. Ибо «лишь там, — зорко подмечает В. В. Розанов, — где субъект и объект — одно , исчезает неправда» В пределе же «осуществляющие непосредственно жертвоприношение должны быть родственниками жертвы: убиваемый — потенциальный зять в существовавшей категории родства»

И насколько цивилизаторские устремления человеческих сообществ вытесняют жертву из пространства культуры, настолько же она превращается из праздника в обыденность и повседневность. Такая трансформация видна по всему полю культуры: сакральное сквернословие превращается в повседневное употребление, мистериальные наркотические и алкогольные состояния, свидетельствующие о реальности высшего мира, переворачиваются ежедневной потребностью ускользать от власти и наличной социально-психологической реальности, обрядовое и карнавальное новоселье, ритуальное переворачивание культурных норм — в отказ от всяких норм.

В модусе жертвы

Жизнь, взятая в модусе жертвы, вскрывает иные горизонты вопрошания и разговора о сущем, о символической функции крови в обществе.

Если по тем или иным причинам перекрываются культурные формы течения крови, в том числе и жертвенной, то пробуждаются драконы Эдема. Молох цивилизации требует своей доли, величина которой столь велика, что разум, пытающийся объять ее, склонен скорее придумать статистический характер смерти, чем подумать о расплате, о жертве.

Анонимность кровавой жертвы в условиях прихоти машинной логики искушает держать фокус резкости суждений на том уровне накала страстей, на котором потомственные дарвинисты ведут беседы о естественном отборе. Полное отсутствие ее в культурных формах и повсеместное упоминание о ней всуе: жертвы катастрофы, террористического акта, СПИДа, бесхозяйственности — ряд при желании может продолжить каждый, — опираются на беспечное неведение и тем самым готовность везде и всегда «учинить» ее, не ведая о том.

И лишь перед тем, как раскрасить липким цветом асфальт или небрежными штрихами опытного декоратора оживить груды искореженного металла лоскутами присутствия человека, избранная гримасой случая» жертва» отмечена лихорадочным блеском глаз ищущего Опоры. Воображение? Нет, банальная экспроприация протокольного стиля, чуть-чуть приправленная некрореализмом. Эта жертва не искупительна. Нет покоя в ее зрачках, нет всеобщей радости соучастников.

Стерильность цивилизации античеловечна, ее жертвы антикультурны (кровь не искупительна, смерть не заметна) — «отряд не заметил потери бойца», коллектив — члена, страна — героя, школа — таланта, правительство — народа. Еще одно свидетельство стирания следа жертвенного алтаря в культуре — рассеивание насилия по всем порам общества, сращивание массовой культуры с массовидностью немотивированной агрессии. Триллеры — то ли провокация насилия, то ли ревокация его — есть оборотная сторона и, если употребить термин из» другого ряда», превращенная форма культурной жертвы либо, по крайней мере, использование ее миметического потенциала.

Классик этого жанра А. Хичкок точно, что бывает редко у «художников», осмысливает собственную роль: «Молодежные объединения задача — обеспечить публике благодетельный шок. Цивилизация отняла у нас способность непосредственно реагировать, на что бы то ни было. Избавиться от омертвления и восстановить душевное равновесие можно только с помощью искусственных приемов, действующих на грани шока. Наилучшим образом эта цель достигается с помощью кино»

Убийство на экране человека, ставшего близким, — типичная отсылка к архетипической ситуации переживания единства с жертвой, переживание символической смерти и одновременно, осуществление выброса ничем не сдерживаемой негативной эмоции. Ведь убийца абсолютен, как силы Тьмы, как сам ее Князь. Враг без полутонов… Обесценивание жизни не ограничивается потоком ее повседневности; он — результат той дани, которую цивилизация платит ежедневно. Разве сравнима она с ежегодной трапезой Минотавра семью афинскими юношами и девушками — еще одной аллюзией Океаноса? Но, как и последнего, цивилизацию непременно должен победить современный Тесей.

Одна из ее голов — метафизика присутствия, на которую замахивались мечом и которую отсекали поочередно все великие ее критики, начиная от Кьеркегора и Ницше, заканчивая Хайдеггером и Деррида. Однако голова снова и снова прирастала, теряя, впрочем, в горделивости осанки, с которой она смотрела на иные формы освоения действительности. Просачиваясь на экран, страхи визуализируются и возвращают людям эффект личного присутствия и соучастия. Подпитка, получаемая устройством жизни от кинематографических ужасов, хотя и важна сама по себе (она — хроника снов современного человека), но все же красок ее явно недостаточно для действенности преображения происходящего.

Они, как легкое психотерапевтическое средство, на время отводящее через предохранительный клапан накопление абсурдности предчувствия пути, по которому устремилось человечество и на котором оно эксплуатировало техники гармонизации и выживания человека, доставшиеся по закону наследования, но которые затем, уйдя в основание, скрылись в толще социального устройства.

Но вернемся к архаике и проследим самую общую схему жертвоприношения на огне, точнее — огнем. Включение в архаическое тело «мы» через боль, через подключение не инициированного тела путем распространения на него орнамента, расписанного на всем теле рода, орнамента, беспрестанно текущего во времени, —это, постоянство в изменении, подобно меняющей свои воды реке, остающейся одновременно той же и не той. Той же, ибо тело рода несет на себе живой и старательно сохраняемый в неизменности текст, в котором записан устав и «отличительные» знаки членов доклассовых обществ, и не той, поскольку принужденное обстоятельствами как внутреннего, так и внешнего характера тело исподволь меняет очертания рисунка, как и река, медленно меняющая свое русло. Только записанное тело обретает достоинство подлинной ценности и равноправности, отсвет которого можно увидеть в запрете ставить кресты на могилах и хоронить некрещеных детей на кладбище, куда, к месту будет сказано, заказан доступ и самоубийцам

Принятие боли, ужаса, личной жертвы в момент вхождения в общность архаического телоса ради тотальности «мы» и его крепости — гарант верности традиции и свершающейся истории рода. «Человек рождается и воспринимается окружающими как очередное (но снова и снова единственное!) воплощение мифического предка, возвращающегося из потустороннего мира. Достигнув сознательного возраста, он проходил обряд посвящения, имитирующий восхождение предка в потусторонний мир, подвиги в нем и выход в земной мир» [16]. Генеалогия жертвы берет свое начало в биологическом механизме блокирования инстинкта самосохранения во имя продления рода.

Тело отдельного члена — не лакуна в пространстве рода, но универсализация всего в одном и одного во всем. И кровь жертв, и шрамы на теле, и крик инициируемого — внутренние процессы единого тела, регуляция поведения которого основывалась на биолого-психологическом нормативном регулировании, являющемся древнейшим и, по оценке специалистов, «служившим как бы своеобразным фундаментом для прочих регулятивов: брачно-семейным, корпоративно-групповым, мифолого-религиозным, правовым, моральным»

По мере размывания законов архаического космоса теряет животворящую функцию и жертва языческая — вся в целом не умирающая, как не умирают в архаическом обществе те, о ком помнят, как не иссякает животворительная сила бога древнего рода, если искренне поддерживается дисциплина сакрального ритуала. Возникновение мировых религий порождает священную жертву. Святость появляется как оправдание насилию, освящение его. Она — апелляция к духовному. Но поистине прав Ф. Ницше, говоря, что» дух есть жизнь, который убивает самое жизнь»

Ангел отводит руку Авраама, чтобы затем служители церкви с именем пославшего его зажигали костры инквизиции. Ибо, отвергая пролитие крови невинной, христианство допускало (обещало как награду за смирение, за веру и любовь к ближнему, заблудшему, к врагу своему в земной жизни) кровь виновных. «Какое захватывающее зрелище! — предвидел Тертуллиан в день Страшного суда. — Там я возрадуюсь! Там приду в восторг, видя стольких царей, о которых возвещалось, что они были взяты на небо, и которые будут стонать в кромешном мраке вкупе со своим Юпитером! Увижу также наместников провинций, гонителей имени Господня, жарящихся на огне более свирепом, чем тот, на котором они сжигали христиан! Увижу мудрецов-философов, подрумяниваемых на огне вместе с их учениками…»

Сакраментальная фраза «без пролития крови» есть реализация и подтверждение принятого еще на III Латеранском соборе 1179 г. Постановления о предписании приведения приговоров в исполнение светскими властями, так как «церковь испытывает отвращение к крови». Освободив сакральное пространство духа от греховной плоти и отягощающей его телесности, новая зарождающаяся форма религиозности изобретает святую жертву. Святость строится на признании смертности тела, а не только на принципе контраста, по которому жертва максимально беззащитна и невинна Сама возможность смерти тела есть условие интенсивной жизни в сфере духа. Инверсия смысла жертвоприношения, творимого со святыми помыслами во имя одного лица, оповещает о новом типе власти, для которой «взимать богатства, кровь, продукты труда, вещи, время и пространство — это значит давать смерти самые широкие полномочия. Угроза со стороны смерти имеет в эти эпохи решающее социальное значение»

Святая жертва — жертва телом ради духа.