Жертва — условие бытия культуры.

Понимание ее двоится, распадается и оседает в двух относительно самостоятельных темах. Во-первых, в реконструкции мифа о первой жертве, о рождении Космоса и всего комплекса проблем, с ним связанных. Во-вторых, в истории последовательного вытеснения и забвения архаической жертвы.

Вторая тема с филологической обстоятельностью прослежена Ю. С. Степановым и С. Г. Проскуриным на примере смены концепций перевода и толкования англосаксонской версии «Бытия», в которой используется одна и та же формула с двойной семантикой. Вся интрига исправлений первоначального текста заключается в том, что фраза “pa seo tid gewat ofer tiber sceacan middangeardes” Время отправилось в путь через жертву в срединном мире» не могла быть истолкована в качестве ветхозаветного положения. Но как сегодня кровавые жертвоприношения представляются явлениями внекультурными, не христианскими, немыслимыми в понятии «современный культурный человек», так и для автора, находившегося на границе языческого и христианского миров, представлялось еще неприемлемым, непонятным положение о рождении (творении) мира из ничего. «Символическая репрезентация рождения нового мира через жертву в тексте раннего христианского памятника, использовалась автором для передачи непонятной язычникам идем творения, несущей новый христианский смысл — творение ex nihilo»

Двойная семантика автора поэтической версии «Бытия» отражала переход к иному мировоззрению. Полностью включенные в христианский космос, интерпретаторы уже не понимали то, как может мир родиться и время отправиться в путь через жертву в срединном мире, а не сотворен Богом? Современные авторы приводят и анализируют целый ряд примеров того, как «исправлялся» в угоду новым представлениям этот фрагмент.

Ныне проблема условий и способа существований культуры — диаметрально противоположна: каким образом сделать идею жертвоприношения как условия существования культуры понятной и доступной? Как и по каким каналам приостановить жертвы цивилизаторские и открыть жертвы культурные? Какую необходимо избрать аргументацию и в какой тональности вести речь, чтобы не дать слишком легких аргументов для обвинения в апологии крови?

Пафос суицида

Тенденция жизни к безопасности и устойчивости имеет свой предел, за которым обнажается обратная сторона — безразличие, психологическая усталость, бессмысленность и безынициативность, приводящие к воскрешению кровавой жертвы в форме самоубийства, которое компенсирует дефицит ее остроты, ее непредсказуемости, дает возможность встретиться с абсурдом жизни, этим эквивалентом первородного хаоса. Обагряя обыденный горизонт кровью, суицид имеет право на пафос, с которым проклятые вопросы ставятся судьбе, заставляя в воспроизводствах повседневности делать паузы, в просвете которых можно встретить щемящий смысл

Отягощенное столькими историко-культурными ассоциациями, слово «самоубийца» как-то несподручно заменять на это колебание псевдонаучности и академизма — «суицид». В последнем не слышится крик, вопль, всплеск рук и мертвая тишина от осознания бессилия что-либо изменить. От него веет скукой, как от ботанической латыни в живой речи.

Самоубийцы уходят из мира, оставляя не обесцененное пространство, не утрату смысла и ценности жизни, но, напротив, их не обретения. Этот эмфатический жест отчаявшегося человека как ничто другое доказывает наличие иной жизни, иного ее устройства, иных смысложизненных ценностей. Именно невозможность обрести их лично толкает людей на такой шаг. Именно это имел в виду автор «Дао дэ Цзин», говоря: «Тот, кто пренебрегает своей жизнью, тем самым ценит свою жизнь». Жертва создает мощное энергетически насыщенное пространство смыслов, подключающее участников жертвоприношения к акту прочтения вечных символов То, с какой любовью альпинисты, туристы, рокеры отмечают места (могилы) гибели друзей-соратников меморативными знаками, свидетельствует о значимости игры и серьезности правил, по которым она разыгрывается. Перед глазами встают картины кладбищ альпинистов на Кавказе и Тянь-Шани и совсем недавний «памятник» мотоциклисту у дороги, состоящий из покрышки колеса, венка, блестящих атрибутов металлистов и надписью: «Ты не умер, Дима».

Смертью друзей питается азарт игры, обретаются самоуважение и значимость. Регулярные трагедии альпинистов, туристов-байдарочников, автогонщиков — залог не будущих бескровных походов и состязаний, но их притягательности. Жертвы, конечно же, могут быть неосознанные, но не нелепые: они — железный обруч, стягивающий соратников в единство. Жертва, не бесполезна, если же она бесполезна, то тогда это не жертва. Это смерть на покое. Самоубийцы — важное звено неразрывности жизни, ее ценности. В социокультурном контексте они могут быть поняты как разновидность жертвы будь-то увеличению темпов жизни, изменению сферы социально значимых ориентиров, объектов желания. Но они же — декларация индивидуальной свободы, симптом пробуждения индивидуального самосознания.

Эсхил, Софокл, Еврипид, Гесиод, Платон оправдывали самоубийство как средство прекращения мучений или как результат несмываемого кровью позора. Это подход с позиций архаической органической целостности, несущей на себе отпечаток нравов древности, в которой для выживания рода отсекался работник, лишившийся работоспособности. Например, посредством самоухода стариков в страну предков. Но когда на смену идеологам органической целостности приходят идеальные проекты устройства социального мира, когда обретается истина в лице единого начала, тогда происходит ограничение личной свободы выбора жизни и смерти (неоплатоники и христиане). В противоположность им отстаивающие индивидуальную свободу софисты, киники и стоики считали проблему самоубийства делом личного выбора и уважительно относились к решению «не жить». Запрещение индивидуального «безумия» может привести к коллективному. Жертвенная кровь — единственное условие мирного обуздания кровопролития в большем масштабе. Рост агрессии, злобы, отчаяния, безумия повергается искупительной жертвой стихийно разворачивающихся событий. Кровь является универсальным означающим накала социально-психологического напряжения, ее верхнего предела, которое, если продолжать «электротехнический» ряд ассоциаций, можно назвать коротким замыканием.

Означаемые ситуации различаются временем, местом, мотивами и количеством пролитой крови, но их объединяет строгая логика развития: возникновение — созревание — взрыв. В архаике стихийно был найден способ борьбы с проявлением сильных эмоций путем облечения их в культурную форму, в форму праздника и ритуала. Последний есть унификация состояний, есть как бы сама стихия, от лица которой разворачивается драматическое действие, в котором нет зрителей — все участники. Но ритуал, в том числе и кровавый, в силу иллюзии естественности своего происхождения может отрываться и, в конечном счете, противостоять тем условиям сохранения целостности, которые его вызвали к жизни. «В самой природе ритуала, — замечает Н. В. Абаев, — заложены некоторые антидемократические тенденции, так как он требует организации, а организация означает иерархи»

Застав ритуал в таком виде у конфуцианцев, древние даосы считали его результатом утраты целостности и естественности единения с Дао. «Дэ (добродетель) появляется после утраты Дао; человеколюбие — после утраты дэ; справедливость (долг) — после утраты человеколюбия; ритуал — после справедливости. Ритуал — праздник отсутствия преданности и доверия. В ритуале — начало смуты».

Если рассматривать самоубийство в плоскости ритуальности жизненных актов, то отягощенное нормами традиционной психиатрии его понимание как болезни уступит место мысли об искупительной жертве, которую платит сообщество людей, ступивших на путь цивилизации и посему отсекающих веер возможных траекторий движения индивидуального телоса.

Технология изменяет структуры повседневности и приводит к забвению прошлого, возвращающегося в измененном и искаженном виде в настоящее в качестве самоубийства — этого ритуального действа, которое суицид разыгрывает наедине с самим собой, зримо представляя участливость безразличных в обычной жизни лиц. Резкий и, казалось бы, немотивированный рост самоубийств в наиболее благополучных в материальном отношении западных странах — свидетельство того, что жизнь без риска, без подключения к трансцендентному невыносима; она невыносима без периодически обжигающего дыхания небытия, без осознания зияющей пустоты на месте ушедшего, которую остающийся заполняет усилием, раздвигающим границы его «я» и дающим яркие переживания неизвестных доселе состояний.

Фантазмы фальсифицированного прошлого как абсурдные неотвязные идеи преследуют человека на всем протяжении его Истории, требуя от последней Запрета на кровавые самопожертвования — способы регуляции архаического коллектива, дабы освободить пространство для внедрения цивилизаторский форм самоубийства: автомобильные и прочие транспортные катастрофы, алкоголизм, преступность, смерть от экологических кризисов, рост психических заболеваний, принесение в жертву не одного животного, а целого вида, и т.п.

Вполне понятно, что мы способны на современные виды жертв, ибо впитали присущую предкам способность творить жертву, жить благодаря ее и ей. Запреты кровавых жертв на ранних ступенях цивилизации лукавы, поскольку там запрещались не кровавые жертвоприношения как таковые, а лишь «устаревшие» их формы. Так же как и ребенок, располагающий гораздо большим диапазоном возможностей, архаический человек имел намного больше актуальных знаний и умений, чем того требовала его жизнь, но которые до поры до времени попадали под жернова традиции.

Психологам и антропологам известно, что дети в раннем возрасте обладают гораздо более тонким обонянием, слухом, воспринимают органично и симультанно информацию, поступающую как по вербальным, так и невербальным каналам, что дает им целостный образ мира и, соответственно, возможность развития в самых разнообразных направлениях. Подобными качествами обладали архаические сообщества. Они имели невостребованные знания.

Известен феномен «утерянных открытий», или, как его называет историк Л. Вишняцкий, «забегания вперед», т. е. «в недрах весьма архаичных и консервативных традиций вдруг резко, без какой бы то ни было видимой связи с предшествующей эволюцией орудий появились элементы, которые, просуществовав какое-то время, бесследно исчезали, чтобы появиться вновь уже через тысячи и даже десятки тысяч лет… Культурный потенциал — потенциал знаний и умения первобытных людей — был гораздо больше, чем это следовало из его реализации. Может быть, благодаря этому общества обладали большим запасом прочности?»

Необходимо подчеркнуть, что знания-умения существовали не в качестве некой информации, но как опыт, существующий наряду с устойчивыми формами жизни, которые, к слову сказать, терпимы к иному опыту, хотя и держат его на отдалении, сторонятся его, однако не уничтожают совсем. Главный ориентир архаического коллектива направлен на сохранность, стабильность, В. Н. Топоров пишет по этому поводу: « В формуле «пан или пропал « для коллектива самое важное не пропасть. Но существует класс экстремальных ситуаций, когда единственный шанс спасения — в отдаче себя выбору между «пан» или «пропал», полным успехом или тотальным поражением (гибелью), во вступлении на путь риска, где неудача окончательна, необратима и навсегда закрывает ситуацию.

Трикстер (и подобные ему персонажи) как раз и выступает основным героем этой ситуации… Эта «иная» (не как у всех) стратегия поведения предполагает не только особого носителя ее (психосоциальный тип жреца-жертвы, шамана, юродивого, дервиша, любого рыцаря удачи, действующего в одиночку, не уклоняющегося от риска и, более того, ищущего спасения только в ситуации, связанной с риском, в самоотречении), но и особое представление о «причинно-следственной» структуре мира, о его геометрии с точки зрения выбора между удачей и неудачей»