3. Посттоталитарная "вненаходимость" русской культуры

Российская культура переживает в конце ХХ в. "смутное время". Подобные полосы в истории России — явление, периодически повторяющееся. В этом признании для нас, современников своей эпохи, — мало утешительного: "смутные времена" в истории русской культуры длились иногда десятилетиями, не находя выхода. Однако никакие более или менее "ясные времена" в истории отечественной культуры не были безусловно яркими и плодотворными в творческом отношении; идейная и общественно-историческая "ясность" непосредственно не способствовала рождению новых культурных ценностей и смыслов. Так, в ХХ веке относительно "смутными" для культуры временами были: "серебряный век" (особенно десятилетие "между двух революций"), 1920-е годы, "оттепель" и "перестройка"; что же касается "ясности", то она наступала в годы "военного коммунизма", в период расцвета сталинского тоталитарного государства, в годы Великой Отечественной войны, в эпоху брежневского "застоя".

Вместе с "ясностью" обычно наступала идеологическая однозначность, политическая стабильность, централизация всех сфер жизни (включая культуру), определенность и даже жесткость всех оценочных критериев, норм, регламентация тематики, жанров, стилей и т.п. Очевидно, что современная социокультурная ситуация к подобной "ясности" не тяготеет и, скорее всего, не приблизится даже в случае неожиданного политического поворота. В некотором смысле современная переходная во всех отношениях — ситуация обречена на то, чтобы быть смутной, драматичной, тяжелой для культуры, но это обстоятельство вовсе не исключает того, что в подобные-то эпохи российской истории, собственно, и создавались выдающиеся культурные ценности, составляющие ее национальную гордость и славу, причем возникали они не в качестве единичных исключений на общем сером фоне, как то бывало в "ясные" времена, а именно в массовом порядке, как творческий выброс целой культурной эпохи.

Социокультурная ситуация в России конца ХХ в., во многих отношениях очень сходная с ситуацией начала века, — русским Серебряным веком, ставшим кануном русской революции, — характеризуется явной “эристичностью” современной русской культуры. Смешение стилей и норм, мировоззренческих принципов и эстетических установок, явный конфликт интерпретаций в трактовке одних и тех же явлений — все это характерные признаки социокультурной эристики, налагающей свою печать на все явления и процессы современности. Сосуществование в общественно-политической и социокультурной жизни — “на равных” — “закрытых” и “открытых” явлений, прототалитарных и антитоталитарных сил, советских и антисоветских (или несоветских) традиций, в принципе не способных к диалогу друг с другом, но при этом взаимно уравновешивающих свое влияние на ситуацию, которая имеет тенденцию развиваться как вперед, от тоталитаризма к демократии, так и назад, к новому тоталитаризму, но под другим идейным знаменем (“обновленный Союз”, “Русское Национальное Единство”, неоправославная теократия и т.п.), — представляет собой важнейшую предпосылку развития эристики сегодня.

В современной культуре парадоксальным образом сопряжены несоединимые ценностные ориентации: коллективизм и индивидуализм, резкая политизированность и демонстративная аполитичность, антизападнические, изоляционистские настроения и стремление воссоединиться с "мировой цивилизацией" (понимаемой как западная, евроамериканская), секуляризация и десекуляризация различных сфер жизни и культуры, государствоцентризм, "державничество" и анархическая свобода от партийно-государственной ангажированности... В самом деле, в едином ценностно-смысловом пространстве современной посттоталитарной российской культуры сосуществуют фактически "на равных" одиозно-советские имена, произведения, идеалы; вновь обретаемые нами культурные ценности русского зарубежья (самого по себе весьма пестрого и противоречивого); "возвращенное наследие" деятелей культуры ХХ в. (несправедливо забытое, запрещенное, извлеченное из архивов, запасников, частных коллекций, спецхранов и т.п.); заново переосмысленное "классическое наследие" — явления, не только не связанные друг с другом, но друг друга взаимоисключающие.

Современная ситуация определяется прежде всего противоборством двух глубоко укорененных в истории русской культуры начал — тоталитарного и антитоталитарного. И дело даже не только в политическом противостоянии "демократов" (в кавычках и без кавычек, во всей пестроте спектра либеральных и демократических убеждений, — воплощающих в целом антитоталитарные тенденции российского общества), и неокоммунистов, а также националистов различного толка (в совокупности составляющих прототалитарные силы современной России). Речь идет о самих навыках творческой свободы и творческой несвободы, активности и пассивности, репродуктивности и творческого поиска, разрушающего шаблоны и стереотипы культуры. Сегодня эти начала, тесно сопряженные между собой, находятся в состоянии противоборства, открытой или скрытой полемики. Перед каждым деятелем культуры сегодня остро стоит проблема выбора: либо идти опасным, неизведанным путем, полным лишений и непредсказуемых поворотов, либо двигаться по инерции, по привычным российским и советским стандартам, опирающимся на апологию всесильного государства (восточно-деспотического по своему типу), все решающему за нас, всему покровительствующему (если это заслуживает его внимания) и столь же властно карающему все (что противоречит высшим целям его самоутверждения, роста и господства). Знаменитый горьковский вопрос: "С кем вы, мастера культуры?" сегодня, как и 60-70 лет назад, стоит перед отечественной культурой: или культура идет в услужение государству, поэтизируя его мощь, величие, единство, целостность ("универсальное государство" как самоцель, по А. Тойнби); или культура развивается сама по себе, предоставленная всем подстерегающим ее случайностям и невзгодам.

Постсоветская культура не идет ни по первому, ни по второму пути, и прежде всего потому, что она не только не представляет собой какого-либо единства, но принципиально раздроблена, мозаична, атомизирована. Правда, у некоторых современных (весьма уважаемых) художников и ученых нет-нет, да и возникает желание вернуться к государственному культурному патернализму, привычному для тоталитарной эпохи (только выраженному в необычно гуманных, идеализированных формах). Тоска по государственной опеке и финансовой поддержке неоднократно звучала из творческих союзов (писателей, художников, театральных деятелей, кинематографистов и пр.), академий наук, вузов. Русский интеллигент всегда мечтал о том, чтобы государство ему помогало, его поддерживало, награждало, с ним советовалось, ему внимало и взамен...ничего от него не требовало! Три века русской истории могли бы уже вразумить российских мечтателей, что так не бывает: вслед за финансированием культуры появится ее планирование, затем — социальный заказ, потом — учет и контроль, а там уже и Главлит, "искусствоведы в штатском", идеологические кураторы из ЦК и ЧК, "железный занавес" в отношении чуждых нам культурных явлений и т.д. и т.п.

Кроме того российское государство — со времен, пожалуй, Ивана Грозного, впервые создавшего официальную культуру (тот же "Домострой" или "Стоглав") в противовес культуре неофициальной, находило множество целей и объектов, более приоритетных для финансирования, нежели культура (война, оборонная промышленность, безопасность, укрепление бюрократического госаппарата, сельское хозяйство, помощь зарубежным друзьям, осуществление мировой революции и освоение космоса); до культуры никогда дело не доходило, - ее уделом был испокон веков именно "остаточный принцип". Поэтому все иллюзии и надежды относительно того, что государство изменится, просветится, гуманизируется и призовет на совет интеллигенцию, в конце ХХ века кажутся ужасно наивными и несбыточными. Вместе с тем надежды на единство культуры, достигаемое помимо или вопреки государственной опеке, в посттоталитарный период также утопичны. Слишком велика инерция огосударствления культуры, лишающего ее самостоятельности и свободы.

Раздробленность, мировоззренческая и стилевая противоречивость — характерная особенность постсоветской культуры, субъекты которой представляют собой скорее оппонентов друг другу, нежели товарищей по борьбе за существование. Оппоненты ведут полемику, слушая только самих себя, апеллируя к аргументам и системе доказательств, ценностям и традициям, заимствованным в одном случае из либеральной, в другом — из коммунистической парадигмы, а подчас — из той и другой одновременно или попеременно. Спор “глухого с глухим” — это иллюзия диалога; он рассчитан не на взаимопонимание сторон, а на правила эристики (например, на искусство убеждать эмоционально, а не рационально, — вопреки фактам, наперекор логике; даже иррационально), — если угодно, с опорой на демагогию, софистику или даже мифологию и суеверия, апеллируя не к логике науки, а к повседневному здравому смыслу, мертвой традиции или психологическим феноменам массовых потрясений — страху, инерции, шоку, панике, прострации, массовому гипнозу, обману и т. п. Это обещания, не рассчитанные на выполнение, заявления без содержания, суждения, которые невозможно верифицировать, деятельность, принимающая виртуальный характер и т. д. Всеобщий монологизм, так сказать, "хор монологов", укорененных в разных культурных традициях и социальных слоях общества, в принципе не конструктивный, не плодотворный. Не случайно древнегреческая культура, давшая человечеству не только термины монолог и диалог, но и сами эти социокультурные явления, под полилогом понимала не многоголосие обсуждения, спора, дискуссии, а скорее хаотический шум толпы( греч. — многословие, болтливость).

Современная российская культура рубежа ХХ — XXI вв. оказывается одновременно включенной в рыночные механизмы (но трактуемые очень архаично, примитивно, варварски) и в процесс посттоталитарной стагнации; она насквозь монополизирована, ориентирована на государственный патернализм и в то же время пронизана конкурентной борьбой “на выживание”; она презирает “массовую культуру” (особенно западную) и жаждет сама стать столь же массовой, но без конкурентов; она соприкасается с теневой экономикой и криминальной культурой (а подчас и прямо базируется на них) и в то же время открыто лоббируется правоохранительными органами, правительством, различными политическими партиями и движениями. Границы между искусственным и естественным стремительно размываются; культурная предметность легко переходит в социальную среду, и детективный сюжет органично размещается в действительности как некая "общая канва" исторических и житейских событий.

Важно понять, что российский олигархический неокапитализм и неорынок — это вовсе не возврат к тому капитализму (до Октября 1917 г.), развитие которого оказалось насильственно прервано революцией и Гражданской войной; не реставрация нэпа, также насильственно свернутого в ходе "Великого перелома", и вообще никакой не капитализм (классический или современный западный, развившийся из классического). Это — модификация позднетоталитарных структур и отношений, вызванная их распадом и адаптацией к меняющемуся мировому контексту; превращенная форма тоталитаризма в контексте посттоталитарного развития; в крайнем случае — плод противоестественного "скрещивания" тоталитаризма с политической демократией, социалистического “планового хозяйства” с рыночными отношениями, политической цензуры с “гласностью” и деланной “сенсационностью” (социального гибрида, осложненного подчинением либеральных и демократических институтов — тоталитарным, поскольку господствующей традицией является преемственная с прежней парадигмой, а не "прививаемая" ей со стороны). Словом, это монстр, порожденный логикой именно тоталитарного и посттоталитарного развития России, в принципе не могший развиться ни в какой иной стране, ни на какой иной стадии исторического развития. И степень устойчивости или неустойчивости этого исторического образования определяется тем, какой логике имманентного культурного развития оно следует и как оно может вписаться во всемирно-исторический культурный контекст.

Перестав (частично) быть “закрытым” обществом, посттоталитарная Россия лишь условно и чисто словесно начала приближаться к нормативам и идеалам “открытого общества”. Традиции неправового государства в рамках российской цивилизации инспирируют феномен “слишком открытого общества”, в систему которого парадоксальным образом (псевдо-демократически) включены на равных правах как “открытые”, так и “закрытые” структуры: компоненты правового государства, криминальные образования и косные бюрократические институты; феномены классической советской культуры и эмигрантской культуры русского зарубежья, но более всего — западной (американской) массовой культуры; образцы коммунистической и либеральной, националистической и космополитической, атеистической и религиозной идеологий… Противоречивый симбиоз "закрытости / открытости" также носит "химерический" характер: либо "открытые" структуры поглощаются обобщающей "закрытой" системой, становясь в итоге "вторично закрытыми"; либо "закрытые" структуры оказываются включенными в "открытую" систему, во многом адаптируя ее к себе и трактуя "открытость" лишь как форму собственной безграничной свободы относительно других структур и независимости от всей системы.

Все эти структуры, более взаимодействующие не друг с другом, а со своим “безразмерным” целым, равно “лояльным” (или безразличным) и к собственной “открытости”, и к “закрытости”, равно поощряющим зависимость и независимость, репрессивность и поощрительность, честность и мошенничество, государственность и эгоизм, созидательность и спекулятивность, будучи самостоятельными и взаимно безответственными, перестают быть частями целого, элементами или компонентами одной системы. Не поддающийся внешней регуляции и управлению конгломерат автономных образований напоминает собой модель "броуновского движения". При этом все “открытые” структуры вступают в диалог с “закрытыми” по принципам “открытости”, в то время как “закрытые” структуры ведут себя с “открытыми” по законам “закрытого общества”(например, как с “агентами чуждых влияний” или прямыми сотрудниками зарубежных спецслужб, как с представителями конкурирующей теневой фирмы или мафии), что приводит к ценностно-смысловым разночтениям во всех планах — политическом, нравственном, эстетическом, религиозном, философском, организационном, экономическом, житейском и т.д. И в контекстуальном отношении Россия так же амбивалентна: она равно открыта как "открытым", демократическим обществам, так и "закрытым", авторитарным и тоталитарным, осуждая "открытые" общества за нетерпимость к "закрытым" и оправдывая "закрытые" общества в их резкой оппозиционности к "открытым", что придает внешнеполитическому обличию постсоветской России противоречивый и "вненаходимый" характер.

Таким образом, вопрос настоящего этапа исторического развития русской культуры заключается в том, чтобы по возможности сгладить, смягчить, сдемпфировать взрывные процессы, протекающие в настоящий момент; чтобы найти формы "переключения" бинарной системы на тернарную, выработать "язык" перевода дихотомической логики культурно-исторического развития на трихотомическую; найти такие формы самосознания русской культуры, которые бы не воспроизводили одни и те же механизмы непримиримой партийной борьбы, ценностной поляризации, этического максимализма, жесткой конфронтационности, радикального переустройства общества и т.д. Прежняя методология осмысления и анализа культуры строилась как исключительно дихотомическая: классовая и формационная оппозиции, "черно-белые" критерии любых оценок, муссирование образа "врага" в политике и культуре, резкая идеологизация и политизация всех культурологических интерпретаций, идейная нетерпимость в отношении всего, выходящего за пределы узкой "нормы", последовательная "селекция" культурного материала с позиции теории "двух культур", классовой и идеологической борьбы, "двух миров", — словом, "нашего" и "ненашего" ("чужого", "враждебного", "злокозненного").

Отойти от традиций социокультурного раскола, бинарности — если не в самом социокультурном материале истории, не в реальности, не в менталитете русской культуры (здесь нельзя желать невозможного), то хотя бы в намерениях, в культурных установках, ценностных ориентациях — это значит научиться осмыслять, интерпретировать и оценивать социокультурные процессы, сохраняющие свой "взрывной" характер, в категориях целостно-троичного мышления, трихотомичной методологии; овладеть методом сознательного "перевода" бинарных структур бытия в тернарные структуры сознания, членить картину мира по логике триад. Далее, это значит преодолеть глубоко укоренившийся в русской культуре механизм инверсии (собственно и порождающий явления социокультурного раскола) и более оргпнично, чем это было ранее, усвоить механизм медиации (уводящий от принципа простого "перебора" между готовыми альтернативными стратегиями и выбора между двумя крайностями). Такая перспектива, хотя и выпадающая из исторической логики русской культуры, противоречащая всему предшествовавшему историческому опыту развития российской цивилизации, была бы в третий "смутный" период русской истории как нельзя более конструктивной.

Однако наличный опыт российского посттоталитарного развития после 1991 г. показывает, что российское общество далеко не созрело для решения таких задач и подобного, взвешенного рефлексирования реальности; оно вовсе не выработало принципов тернарного мышления и механизмов преодоления бинарности; оно не готово к поиску компромиссов и обретению консенсуса (не только политического, но и культурного, идеологического, нравственного, религиозного). То, что мы можем наблюдать в различных сферах российской жизни постсоветского времени, — это сопряжение множества бинарных оппозиций, самая пестрота и количество которых отнюдь не устраняет многократной бинарности членения целого, глубоко укорененной дихотомичности посттоталитарной российской культуры. Так что идея плавного перехода русской культуры и российской цивилизации к трихотомическому строению остается либо далеким прогнозом социокультурного развития России в XXI в., либо либеральной интеллигентской мечтой, благородной и теоретически логичной, но далекой от реальности, меняющейся слишком медленно и непоследовательно, а значит, увы, несостоятельной гипотезой, сохраняющей пока лишь теоретический интерес.

Впрочем, некоторые реальные сдвиги в сторону тернарности в русской культуре можно наблюдать уже сегодня. Так, один из характерных примеров культурной жизни последнего времени — дополнение традиционной для советской культуры антиномии "наука  искусство" (т. е. рационально-логическое  чувственно-образное) — третьим компонентом культуры (интуитивно-субстанциональным) — религией, верой (кто бы и как ту и другую сегодня ни понимал или ни эксплуатировал). Однако в отличие от тех цивилизаций, где познавательная и художественная культуры давно и мирно сосуществуют с культурой религиозной, в постсоветской России десекуляризация приобретает деструктивную направленность. Благодаря своему "третьему" компоненту, современной русской культуре оказывается возможным апеллировать к эмоциям вместо аргументов, логическое исследование подменять образным видением, в доказательствах или при проверке истинности — рассматривать веру равной знанию и вообще представлять культуру как непрерывную область размытых значений и смыслов, где наука превращается в особое искусство или религию; религия предстает как некое учение и непосредственное знание действительности, но одновременно и как специфическое искусство или даже шоу; искусство оборачивается, с одной стороны, специфически препарированным вненаучным знанием, а с другой стороны, — эстетизированной верой.

В сфере же, например, политической культуры общества сегодня заметно дополнение непримиримой оппозиции правых ("демократов" буржуазного толка) и левых ("национал-коммунистов" / "патриотов") условным "центром" — умеренными и осторожными "прагматиками", "беспартийными профессионалами". На стороне первой пары (правых  левых) — давняя историческая традиция политической и социокультурной конфронтации, жесткой и бескомпромиссной борьбы, т. е. отчетливой бинарности (логика, тем более понятная, что по своему социально-политическому происхождению нынешняя российская политическая элита как правого, так и левого толка является двумя вариантами трансформации одного и того же социокультурного материала — бывшей советской партийно-государственной номенклатуры — со всеми ее традициями, навыками, интересами, ценностями, принципами, идеями). На стороне же "беспринципных" и "безыдейных" прагматиков-профессионалов, как это ни странно, — общая усталость населения от конфронтации и борьбы, от гиперболизированной политизации и идеологизации жизни, от революционных "ломок" общественного уклада и исторических потрясений; равнодушие обывателей к идеям и принципам и заинтересованность в практически ощутимых результатах. Это равнодушие, возведенное в ранг идеологии и философии имеет шанс стать в постсоветский период той "третьей силой", которая и окажется наиболее конструктивной и модернизирующей русскую культуру.

Усталость от конфронтаций, обличений, борьбы за власть; политическое равнодушие; потребительство на бытовом и культурном уровне; поветрия оккультизма, эзотеризма, мистики, традиционно расцветающих в периоды "безвремения", "смуты" и заполняющих идеологический вакуум, образовавшийся на месте скомпрометированных теорий; засилие массовой стандартизированной и деидеологизированной культуры (развлекательных шоу, игровых программ, лотерей и т.п.) — все это создает атмосферу, уменьшающую опасность социокультурного взрыва, которым всегда была чревата русская культура с ее ярко выраженной бинарной структурой ("взаимоупором" противоположных начал). Антиномия тоталитаризма и демократии "размывается" аморфной стихией "хеппенинга", и тот факт, что едва ли не треть общества (особенно среди молодежи) и поглощает эту специфическую "срединную культуру", выступающую в роли "буфера" между поляризованными тенденциями, обнадеживает. Судьба русской культуры (и российского государства тоже) всегда зависела от случайностей и отличалась высокой степенью непредсказуемости (отсюда столь характерная для русской ментальности ссылка на "авось" и "небось"). Складывающаяся в современном российском обществе "зона безразличия" — это своего рода аккумуляция всех накопившихся за время реформ надежд и разочарований в форме пресловутого "авось да небось"; она-то и блокирует сегодня процессы конфронтации и раскола, так свойственные России.

Во времена социальной и идеологической "ясности" такие тенденции назывались "мещанством", стихией обывателя, мелкобуржуазной "бездуховностью". Сегодня приходится говорить осторожнее: может быть, это какая-то иная духовность, некое "инобытие" духа, зачатки "третьей культуры"; в этой дорефлексивной аморфности "снимаются" крайности тоталитарной и либеральной культур, изживается правый и левый радикализм, экстремизм, формируются исподволь новые нормы жизни и соответствующей ей культуры. В этом отношении и ностальгия по "старому доброму советскому времени", и мечты о том, что "рынок" автоматически приблизит нас к европейским социокультурным стандартам и оптимальным культурно-политическим решениям, — в равной мере "старые" нормы, в значительно мере уже не "работающие", не подтверждаемые практикой.

Впрочем, перспектив для творческой реализации тернарного принципа на базе бинарных структур — великое множество, значительно превышающее возможности эмпирического "перебора" уже сложившихся целостных триад в русской культуре и общественной жизни. В этом — суть новой ситуации, сложившейся в русской культуре после падения коммунистического режима в СССР и краха тоталитаризма в глобальном, мировом масштабе. В этом — ее принципиальная новизна и уникальность в контексте всемирной истории культуры: преобразование бинарных структур в тернарные средствами самой культуры, более того — силами ее методологической рефлексии — осуществилось бы впервые. На этом пути можно было не только сделать много открытий, претерпевая при этом, разумеется, огромные неудачи и разочарования, но и попытаться добиться, по-видимому, неожиданных, невиданных в мировом масштабе результатов. Но исторические возможности такого сценария Россия, как это нередко бывало в прошлом, не сумела, не успела или не смогла реализовать в течение первого посттоталитарного десятилетия.