2. Возникновение "железного занавеса"

Противоречивое “всеединство” “русского культурного ренессанса” несло в себе исподволь накапливаемый потенциал неизбежного социокультурного взрыва. В русской культуре начала ХХ в. зрело непримиримое противоречие между ориентацией на демократические ценности, на массовость как принцип культуры и — духовный аристократизм, элитарность, избранничество, индивидуализм. Не менее противоречивыми были и иные социокультурные установки этого времени: с одной стороны, традиционализм, нередко ассоциировавшийся в русской культуре с народностью и национальной самобытностью, а также с религиозной ортодоксальностью, своего рода духовным фундаментализмом православного толка; с другой — стремление к революционным, радикальным преобразованиям, к быстрой и резкой модернизации общества и его основных институтов, к решительному обновлению норм, ценностей, духовных принципов, тяготение к решительной ломке культурно-исторической парадигмы, пафос разрушения, негативизма по отношению к недавнему прошлому, культурному наследию, устоявшимся традициям. Все усиливавшаяся "релятивность" Серебряного века приучала современников относиться индифферентно к "кричащим противоречиям", не узнавая в них "зеркала" неизбежной революции (как это проницательно делал Ленин, анализируя противоречия Л.Толстого). Отсюда — неподготовленность Серебряного века к своему итогу и концу, впрочем, интуитивно и эмоционально предощущаемых почти всеми как неизбежная катастрофа, близкая трагедия страны, культуры, интеллигенции.

Противоестественность культурного синтеза, духовного всеединства в условиях все усиливающегося социокультурного раскола оставалась для большинства участников событий незамеченной, более того — непринципиальной. Это объясняется тем, что интегративные процессы в России конца XIX — начала ХХ вв. объективно "сводили" несводимое, соединяли несоединимое, сближали далекое и т. п. Создавалась иллюзия преодоления, снятия противоречий, в то время как они "тлели", ожидая лишь повода для взрыва разрушительной силы. Так, не случайны были принципиальные “схождения” в рамках культуры русского Серебряного века, с одной стороны, богоискательства (представители “нового религиозного сознания” — З. Гиппиус, Д.Мережковский, В. Розанов, Н. Бердяев, С. Булгаков, В. Эрн и др.) и, с другой — богостроительства русских марксистов (Базаров, Горький, Луначарский и др.). Первые стремились преодолеть ортодоксальность “казенного”, официального православия, модернизируя религию; другие пытались создать новую, политическую религию на основе социализма, социальной психологии, архетипов народной мифологии. Поиски новой веры до поры до времени сближали религиозных модернистов (богоискателей) и верующих в социализм революционеров (богостроителей); разница между ними, казалось, заключается лишь в смысловых акцентах (тонко подмеченных С.Булгаковым) : религия Богочеловечества (продолжившей философские искания В.Соловьева) по своему смыслу противоположна атеистической "религии человекобожества" (представляющей собой кощунственное "обожение" человека — как он есть во плоти). После революции их пути неизбежно и резко разошлись, — богоискатели очутились в эмиграции (внешней или внутренней); богостроители стали увлеченно строить социализм — "царство Божие на земле", оснащая строительство нового общества новой политической религией — марксизмом, ленинизмом, сталинизмом и т. п.

Не удивительны и совпадения, с одной стороны, рафинированного эстетизма (например, русских символистов), растворявших жизнь в искусстве, — с другой — демонстративного антиэстетизма граничащего с эстетизацией самой жизни (русские футуристы и большевики, называвшие, устами Ленина, партийную конспирацию и вооруженное восстание — “искусством”, а социальные эксперименты возбужденной революционной толпы — “живым творчеством масс”). И те, и другие представители отечественного декаданса (в сфере эстетической, религиозной, философской и политической мысли) последовательно разрушали границу между знанием и верой, между искусством и действительностью, между реалистическим и утопическим миросозерцанием. Многие символисты оказались в эмиграции, поддерживая мечты о реставрации прежней России символическим видением “реальнейшего”; большинство представителей русского авангарда (и прежде всего футуризма), особенно поначалу, образовали после революции “левый фронт искусств” и приняли активное участие в строительстве нового мира, понимая его как художественное творчество социальной реальности, как сотворение будущего страны.

В рамках Серебряного века такое расширительное толкование искусства и творчества (включающих религию, политику, военные действия) казалось общей модернистской тенденцией, вполне соответствовавшей концепции всеединства В.Соловьева. Однако в ходе революционных событий выяснилось, что эстетизм одних в ужасе останавливается перед разгулом насилия и иррациональным механизмом массового террора (А.Блок, Н.Гумилев, О.Мандельштам, А.Ахматова, И.Бабель и др.); в то время как более радикальные "модернисты" шли дальше и с упоением и восторгом поэтизировали сами насилие, террор, диктатуру (В.Хлебников, В.Маяковский, В.Кириллов, С.Есенин, М.Шолохов, А.Фадеев и др.) — как неотъемлемые атрибуты революционного обновления общества, не только оправдываемые логикой "живого творчества масс", но и объясняемые неизбежным и необходимым "крушением гуманизма" (А.Блок, Вяч. Иванов), неотвратимой гибелью старой цивилизации, катастрофизмом хода истории в ХХ веке.

Искусство (революции) требует жертв. Много. Больших. Безоглядных. Потому что ее цель велика и возвышенна. — Такое самооправдание постоянно звучало в "одах революции", слагаемых ее трубадурами. Профессиональный революционер в том смысле является "художником революции", что, создавая "новый мир", не колеблясь превращает тех, "кто был ничем", — во "всё" , а тех, кто был "всем" — в "ничто", и таким образом, отсекая от глыбы общества ненужное, лишнее, вредное, творит новую (“художественную”) реальность из подсобного человеческого материала. Разрушение предстает как составная часть революционного созидания; уничтожение "врагов народа" — работа "скульптора", ваяющего общество будущего. Эстетика революции (как и эстетика контрреволюции) пришли в глубокое, органическое противоречие с эстетикой искусства, эстетической культурой в ее многовековом понимании. Пути двух эстетик — классовой и внеклассовой — трагически разошлись. Те же процессы можно проследить в этике, социологии, психологии, философии познания, литературно-художественной критике, языкознании и т. д. — эпохи революции.

Нараставшая внутренняя поляризация русской культуры конца ХIХ — начала ХХ вв. приводила к “расщеплению” культурного ядра, выразившемуся в наполнении ключевых понятий и представлений культуры противоположными и нередко взаимоисключающими смыслами, полярными оценками (достаточно вспомнить осмысление различными идейными течениями в это время таких явлений, как “революция” и “реформы”, “либерализм” и “демократия”, “социализм” и “капитализм”, “материальность” и “духовность”, “наука” и “религия”, “нравственность” и “польза”, “личность” и “массы”, “хулиганство” и “рутина”, “хамство” и “творческая активность”, "мещанство" и "интеллигенция" и т.д.). Дивергентный социокультурный процесс перерос в революционный тип социокультурной динамики, в котором процессы качественного размежевания и борьбы различных ценностей, норм и тенденций в русской культуре заслонили собой, а затем и остановили объединительные, синтезирующие ее тенденции и процессы.

В углублявшемся процессе “раздвоения единого” происходило трагическое зарождение “двух культур” в одной национальной культуре, углублялась их ценностно-смысловая и политическая дифференциация, перераставшая в социальную конфронтацию. Отражением и результатом этого и явилась ленинская концепция “двух культур”, впрочем, не она одна: ср., например, “Переписку из двух углов” Вяч. Иванова и М. Гершензона или внутреннюю противоречивость публицистики Горького: с одной стороны, “Заметки о мещанстве” и “Разрушение личности”, с другой — “Несвоевременные мысли”, или органическую раздвоенность В. Розанова (между революционерами и реакционерами; между классическим реализмом и декадентством, даже авангардом; между ортодоксальным православием и неканонической религиозностью, синтезирующей в себе черты архаического язычества, иудаизма и чуть ли не египетской мифологии).

И в данном случае формирование двух (классово-полярных) культур в одной было выражением прежде всего национального менталитета русской культуры (в кризисной фазе его развития), а не общих закономерностей становления национальных культур. Ни в одной национальной культуре мира, кроме тех, что испытывали прямое или косвенное влияние русской культуры этого времени (многие литературы и культуры народов России ощутили такое влияние совершенно непроизвольно), не складывалось столь резкого и драматического размежевания культуры демократической и культуры “господствующей” — официальной или элитарной (в том числе и социально нормированной: то, что для Ленина и его единомышленников скрывалось за ярлыками “буржуазная”, “помещичья”, “клерикальная”, “чиновничья”, “мелкобуржуазная”, т.е. “мещанская” или “крестьянская”, культура).

Образование “двух русских культур” (явление уникальное в истории мировой культуры!) после Октябрьского переворота и гражданской войны, узаконившей социально-классовый, военно-политический и идеологический раскол единой русской культуры на два взаимоисключающих и непримиримых лагеря, было закреплено и территориально. Одна русская культура (советская) стала монополией метрополии (Советской России), другая русская культура (культура русского зарубежья) стала принадлежностью диаспоры, “русского рассеяния”. Отношения взаимной конфронтации, борьбы, непризнания, обличения определили самый смысл поляризации замкнутых в себе, непроницаемых друг к другу социокультурных систем, опирающихся в то же время на общие национальные традиции, единые ценностно-смысловые истоки, один национальный язык, общий образно-ассоциативный культурный фонд и т. д.

Обе русские культуры ХХ века, возникнув из единой, хотя и противоречивой, культуры — Серебряного века, представляли собой две разные системы смысловых структур и ценностей русской культуры, существующие во взаимонепроницаемых смысловых пространствах, отталкиваясь друг от друга, бескомпромиссно разделенные “железным занавесом” взаимных табу и запретов. Советская культура была отделена от Серебряного века социокультурным "взрывом" — революцией; культура русского зарубежья была отрезана от своего дореволюционного прошлого территориальным отчуждением — эмиграцией. Двойная, притом крайне резкая, ценностно-смысловая метаморфоза, произошедшая с русской культурой Серебряного века после революции, суммарно и выразилась в формировании "железного занавеса" — символического "разделителя" поляризованных ценностей, смыслов, норм и традиций..

“Железный занавес” не только отделил советскую культуру от культуры русского зарубежья, послереволюционную действительность от дореволюционного прошлого, но и тоталитарную Россию от всей остальной мировой культуры и иных цивилизаций. В отношениях между "двумя русскими культурами" начал действовать регулятивный механизм селекции, констатировавший не только различие двух культурных систем, но и их непримиримую конфронтационность, бескомпромиссное их размежевание и смысловую взаимоисключаемость. Его парадоксальность заключалась в том, что практически все реальные субъекты русской культуры в условиях социально-политического и культурно-исторического раскола страны не могли и не хотели слышать своих оппонентов, слушая исключительно самих себя; не могли и не хотели видеть какой-либо иной системы норм и ценностей, кроме той, которую исповедовали сами, искренно считая ее единственно правильной, исторически закономерной, соответствующей самой природе русской культуры, ее ментальным основаниям.

Утопизм, самодовлеющий монологизм, взаимная непримиримость двух русских культур ХХ века, объективно приводившие недавних соотечественников к "культурной глухоте и слепоте", делали невозможным на протяжении многих десятилетий какой-либо диалог между двумя русскими культурами ХХ века, игнорировавшими сам факт существования друг друга. Обе русские культуры — в своей обоюдной необъективности — мифологизировали противника, а затем беспощадно боролись с созданными собственным больным воображением тенденциозными образами друг друга. Тем самым обе культурные системы оказывались взаимонепроницаемыми для враждебной критики, "параллельными" мирами.