3. "Раздвоение единого" в русской культуре хх в.

В канун проведения крестьянской реформы в России окончательно размежевались либералы и демократы. В 1860-е годы одновременно с наступлением реакции начался, по крылатому выражению Достоевского, "раскол в нигилистах", и лагерь демократов разделился на "умеренных" и радикалов. В конце 70-х годов раскол ожидал и "Народную волю". А дальше — размежевались народники и марксисты, эсеры и эсдеки, большевики и меньшевики, ликвидаторы и отзовисты, правый и левый уклоны... В процессе "раздвоения единого" отщеплявшаяся каждый раз "крайняя левая" находила принцип, по которому в ее среде находилась партия самых непримиримых, самых убежденных, самых идейных. Клялись в верности теории, ее духу и букве, боролись между собой за каждую "пядь" теоретической ортодоксии. Атмосфера перманентной гражданской войны входила не только в повседневную жизнь людей, но и в самое их сознание, в мораль, в литературу и искусство, в философию. В этой атмосфере не оставалось места для сохранения общенациональных ценностей культуры, для укрепления и развития ее ценностно-смыслового "ядра".

Развитие русской культуры и в послеоктябрьский период оставалось во власти противоборствующих, инверсионных тенденций: столкновения, с одной стороны, центростремительной, выражающейся в тяготении к синтезу, консолидации культурных сил, в стремлении ко "всеединству", цельности; с другой стороны, — центробежной, проявляющейся в процессах социокультурного размежевания, раздвоения, раскола. Так, советский этап обретения русской культурой целостности проходил под знаком насаждаемой насильно, "сверху" политической (идейно-политической", "морально-политической" и т.п.) общности. Поначалу (на протяжении 20-х годов) культурно-стилевой и ценностно-смысловой плюрализм еще допускался, но исключительно в рамках политической монополии компартии, в рамках жесткой пролетарской (военно-коммунистической по своему характеру) диктатуры, безусловной идеологической централизации всей культурной жизни.

Победа твердой (сталинской) военно-коммунистической линии в социальной и культурной политике в конце 20-х годов положила конец не только политическому инакомыслию (это было сделано уже сразу после Октября и довершено в 1922 г. по инициативе Ленина), но вообще разномыслию и разностилию в культуре. Новое политико-идеологическое "всеединство", невиданное по масштабам унификации, заорганизованности, огосударствления партаппаратом, и легло в основание советской тоталитарной культуры, сложившейся к середине 30-х годов. Образовались свои эстетические, нравственные, философские каноны, клишированный язык, стерео типы массового, политически экзальтированного сознания, не допускавшие разночтений, вариантов переосмысления и оценки, каких-либо существенных индивидуальных предпочтений или личностного выбора. Главным объединяющим смысловым звеном в советской культуре стал мотив "советизации", "пролетаризации", "большевизации" любой культурной деятельности, любых культурных ценностей.

Революционный тип социокультурной динамики незаметно был вытеснен из отечественной культуры 1920 — начала 30-х годов (не меняя революционной терминологии и фразеологии) социокультурным механизмом тоталитарного типа, направленным на политическую централизацию и организацию культуры, унификацию и шаблонизацию ее форм, методов, принципов, насильственное преобразование массового и индивидуального сознания и творчества в соответствии с заданными из центра политико-идеологическими нормами (фактически — религиоподобными догмами), за пределами которых все ценности и смыслы квалифицировались как враждебные и изымались из социокультурного обихода (запрещались, уничтожались, карались).

Тем временем и культура русского зарубежья переживала во многом аналогичные процессы. Вначале тенденция к сохранению единства и целостности русской зарубежной культуры преобладала. При этом главным стимулом единства культуры русского зарубежья выступала конфронтация: упорная, ожесточенная, непримиримая оппозиция советской власти, большевизму, коммунистической идеологии. Об этом говорил в своей парижской речи "Миссия русской эмиграции" (16 февраля 1924 г.) И.А. Бунин. Политический характер этой оппозиции, продиктованный атмосферой Октябрьской революции и Гражданской войны, поначалу был не только преобладающим, но и единственно возможным. Казалось несомненным и не подлежащим обсуждению, что контрреволюция и антисоветизм — это главное, что может и способно объединить эмиграцию, т. е. всех, кто покинул Россию, не принимая последствий Октябрьского переворота: большевистской диктатуры, красного террора, национализации собственности, введения коммунистической цензуры, репрессий против любой оппозиционности (политической, религиозной, нравственной) и т. п.

Культура русского зарубежья и воспринимала себя в целом как живую наследницу всех исконных национально-русских традиций — культурных, религиозных, языковых, патриотических, нравственных, сознавала себя как оплот всех духовных сил нации, противостоящих террору, разрушению, разгулу произвола и насилия, попранию всех нравственных и культурных ценностей русского народа, его святынь и идеалов. Как единая и целостная система она выстраивалась в последовательном противопоставлении русско-советской культуре: как истинное — ложному, национальное — вненациональному, духовное — бездуховному и т.п. Она самоосуществлялась как культура именно в отрицании революции, советизма, большевизма, интернационализма, атеизма и т. п. как явлений или форм культуры (включая принципиальное отвержение творчества М.Горького, А.Блока, М.Волошина, В.Маяковского, Л.Леонова, А.Луначарского, С.Есенина, Б.Пильняка, М.Рейснера, Вс.Мейерхольда, И.Бабеля, М.Зощенко, П.Романова, И.Эренбурга и др.). В той или иной степени эта тенденция получила свое ясное выражение в критических статьях и публицистических очерках И.Бунина, Б.Зайцева, К.Бальмонта, Вл.Ходасевича, Г.Иванова, Г.Адамовича, Д.Святополка-Мирского и др.

"По сю сторону" советской власти теоретики "новой культуры" и идеологи побеждающей всемирной революции и вовсе не признавали зарубежной русской культуры. Характеризуя и эмигрантскую культуру, и "принципиальных сторонников" дооктябрьской культуры, и "внутренних эмигрантов" революции как "кадетскую культурность", как запоздалое и поверхностное отражение чужих культур в русской общественности, Л. Троцкий, виднейший большевистский теоретик культуры, называл культурное творчество русских эмигрантов — по ту и по эту сторону границы — "пенкоснимательством". Даже "присоединившиеся" к советской власти деятели культуры —всего лишь "обыватели от искусства", временные "попутчики революции". Представители же русской эмиграции не заслужили, по Троцкому, и этой функции: их просто нет ни в каком качестве, это — фикция; не отрицательная даже, а мнимая величина культуры! Те же, кто в своем военно-коммунистическом рвении стремился быть еще левее, чем Троцкий, — "напостовцы", затем "рапповцы" — почитали эмигрантщиной даже большевика-ленинца А.Воронского вместе с его "Перевалом"...

В одном Троцкий был безусловно прав. Все более или менее последовательные, а также непоследовательные или даже совсем бессознательные оппоненты большевизма и советизма в культуре были органически, духовно, нравственно связаны с русской эмиграцией (даже не поддерживая с нею никаких видимых контактов). Все они были или стали (включая, вскоре, и самого Троцкого!), в разной степени, "внутренней эмиграцией" в советской культуре, представителями "теневой культуры", скрытой оппозиции и даже в некотором смысле "контркультуры" в Советской России, в Советском Союзе. Вместе с культурой русского зарубежья они составляли несомненное единство, органическую целостность (пусть и неосознаваемую, подсознательную). В то же время альтернативная советская культура лишь в какой-то мере являлась тенью от эмигрантской культуры (именно так ее всегда и стремился представить советский официоз, уверяя обывателей в том, что "безродный космополитизм", любая критика советской действительности или модернистский формализм в литературе и искусстве суть результат деятельности иностранных разведок, происков пресловутой "агентуры империализма" или белоэмиграции и т. п.). На самом же деле в гораздо большей степени она представляла собой тень, которую отбрасывала на русскую культуру тоталитарная советская система, или, иначе, была верной тенью тоталитарной культуры, столь же противоположной по смыслу тоталитаризму, сколько и неотрывной от него, существующей с ним "в паре".

Но аналогичное явление наблюдалось и в культуре русского зарубежья, кажущееся единство которой нарушилось, "треснуло" вскоре после поражения Белого движения. Появились "сменовеховцы", "евразийцы", новоявленные социал-демократы, стремившиеся если не к "замирению" с советской властью и большевиками, то по крайней мере — к их признанию как объективного исторического факта, как исторической неизбежности, требующей понимания и объяснения, а потому — культурных, нравственных, идейно-политических компромиссов. Появился (в азиатской части диаспоры — в Харбине) и призрак национал-большевизма, т. е. своего рода "русского национал-социализма", обоснованного лидером "сменовеховства" Н.Устряловым, — призрак, которому предстояло впоследствии долго "бродить" по просторам России. Появился и собственно русский фашизм, который хотя и воевал, особенно на словах, с советской властью и коммунистами, но отнюдь не являлся альтернативой тоталитаризму, предлагая взамен его советского, коммунистического, интернационалистического (поначалу, во всяком случае) варианта — антисоветский, националистический, но не менее зловещий и агрессивный вид тоталитарного режима.

Все эти разноречивые идеологические течения и культурные явления были потенциальными союзниками советской тоталитарной культуры и потенциальными оппонентами культуры русского зарубежья, в целом антитоталитаристской. При всей своей "мозаичности", бессистемности, подчас хаотичности эти оппозиционные зарубежной русской культуре ХХ в. элементы образовывали своего рода тоталитарную "тень" в рамках антитоталитарной культуры, или "контркультуру" русского зарубежья. Впрочем, эта "теневая система" культуры была в неменьшей степени тенью советской культуры на русское зарубежье (как представлялось многим эмигрантам— как в позитивном смысле, так и в негативном), чем собственной тенью русской эмиграции в области культуры.

Но опасность "разномыслия" русской эмиграции, а значит, и раскола русского зарубежья, его культуры, отмеченная, в частности, И. Ильиным, не была единственной. Другой, не менее важной опасностью оппозиционных движений в русской эмиграции (особенно "левых", "демократических") было "мирное рядомжительство" Запада и Востока, т.е. всяческие компромиссы с тоталитаризмом, его легитимизация, попустительство ему, идеологическое сближение с ним, обоснование возможной (уже в 20-е и 30-е годы, а тем более после окончания Второй мировой войны) конвергенции "буржуазного" Запада с коммунистическим Востоком". Разъединяясь с основным массивом культуры русского зарубежья, "просоветские" или близкие им течения внутри русской эмиграции тем самым не только подрывали ее целостность и отрицали ее особый "правовой статут", но и санкционировали — философски, политически, нравственно — большевизм и допускали возможность и чуть ли не правомерность контактов с коммунистической "провокатурой" (например, косвенное сотрудничество с органами ОГПУ — НКВД и даже прямое пособничество советской агентуре). И.Ильин писал о возникновении неуловимых организационных и идеологических форм, обеспечивающих свободу "коммунистической инфильтрации" в среду русской эмиграции ("криптокоммунизм", "салонный коммунизм" и "левая социал-демократия"). Отчуждаясь от русской эмиграции как последовательной оппозиции большевизму, "аномальные" явления русской зарубежной культуры вольно или невольно составляли единство с советской тоталитарной культурой, оправдывая ее, поддерживая ее, смыкаясь с ней в идейном и ценностно-смысловом отношении.

Почти с самого ее зарождения русскую эмигрантскую культуру раздирали непримиримые, фундаментальные противоречия. Даже если люди одной ("профессорской") культуры, одного рода занятий (философией), одной судьбы (насильственное изгнание из России большевистской властью в 1922 г.), как Бердяев и Ильин, не могли найти между собой точек соприкосновения, духовного единства и общих задач культурной деятельности, то что же было говорить о других — генералах и поэтах, казаках и министрах, революционерах-подпольщиках и потомственных аристократах? Бинарность русской культуры, поначалу, казалось бы, преодоленная эмиграцией, сплотившейся в своем неприятии Советской России, в конце концов ярко проявилась в глубоком и неразрешимом расколе культуры русского зарубежья.

Вместе с тем окончательное формирование тоталитарной системы и присущей ей культуры выявило сохранение и в ее составе, отличающемся исключительной цельностью и непротиворечивостью, принципиально неорганичных тоталитаризму элементов — идей, концепций, образов, картин действительности. Блюстители "чистоты рядов" и тоталитарной целостности культуры своим "абсолютным классовым чутьем" постоянно разоблачали проникновение в "закрытую" социокультурную систему безусловно чуждых ей личностей, творческих методов, замыслов, чуждой идеологии, эстетики, нравственности. Один за другим из советской культуры выпадали — по смыслу, а затем и по факту (если взять, например, лишь одну литературу): А. Белый, С. Есенин, А. Грин, Е. Замятин, Б. Пильняк, М. Булгаков, А. Платонов, О. Мандельштам, Д. Хармс, И. Бабель, М. Зощенко, А. Ахматова, Б. Пастернак, позже к этому ряду присоединились в той или иной степени В.Гроссман, И.Бродский, В.Шаламов, А.Синявский, А.Солженицын, авторы альманаха "Метрополь"...

Такие же процессы происходили в музыке, изобразительном искусстве, театре, философии, гуманитарных и естественных науках, причем во многих случаях инакомыслие независимых от режима деятелей культуры усугублялось или провоцировалось кампаниями по борьбе с инакомыслием, проводившимся пертийно-государственными органами с целью устрашения интеллигенции, демонстрации воспитательных примеров. Даже среди марксистски и большевистски настроенных мыслителей, идеологов, деятелей культуры, ученых вредное и опасное инакомыслие выглядело неизлечимой инфекционной болезнью: Л.Троцкий, Н.Бухарин, Л.Каменев, В.Переверзев, В.Фриче, М.Покровский, Н.Марр, А.Воронский, Вяч.Полонский и т. д.

Фактически все, кто не укладывался в прокрустово ложе тоталитарной схемы, кто самим своим существованием разлагал "единодушие" и "единомыслие" системы, уже был "сам по себе", "целым", "отдельным",— а не существовал "со всеми", в массе, в качестве лишь "части целого". Таким образом, в недрах тоталитарной культуры выстраивалась альтернативная система "запрещенной" культуры, позже, в 1960-80-е годы, вылившаяся в диссидентское и правозащитное движение, в культурное Сопротивление тоталитаризму. Одинокие фигуры советских "нонконформистов" (зато какие громадные — по своему творческому потенциалу, по масштабу личности, по смелости самопроявления — фигуры!) образовывали собой и своими произведениями новую целостную систему, во всем противоположную тоталитарному официозу, — самостоятельную "теневую культуру" (в конечном счете — антисоветскую, антикоммунистическую, антилюмпенпролетарскую, антитоталитарную).

И несмотря на все гонения властей, на запреты и обличения, провокационные кампании и судебные процессы, значение этих фигур и их творческой деятельности было велико и поучительно для их современников, а не только для последующих поколений, смогших познакомиться с "запретным" наследием уже открыто, беспрепятственно. Идейная независимость, свобода, пренебрежение собственным благополучием, жизненной и творческой судьбой, бесстрашие и бескорыстие в отстаивании собственных убеждений — все это не могло не воздействовать на аудиторию, даже не знакомую с осуждаемыми авторами и их "порочными", "безыдейными" произведениями. Соответственно, верноподданные деятели культуры, присяжные критики диссидентства, выступавшие его "гонителями", "застрельщиками" травли, казенными лжесвидетелями и т. п., вошли в анналы истории именно в этой своей, неприглядной роли, которая поневоле заслоняла их действительные или мнимые заслуги перед отечественной культурой. На их конформистском фоне творчество и поведение инакомыслящих деятелей культуры вырастало в глазах современников до уровня нравственного и художественного Подвига, гражданского Поступка, культурного Свершения.

Сегодня мы знаем, что и в науке, и в философии эту "теневую" культуру пополняли выдающиеся личности — В.И. Вернадский, А.Ф. Лосев, М.М. Бахтин, Г.Г. Шпет, В.Б.Шкловский, Б.М.Эйхенбаум, Ю.Н.Тынянов, П.Л.Капица, Л.Д.Ландау, А.Д.Сахаров, Ю.Ф.Орлов, Ж.А.Медведев, Э.В.Ильенков, Л.Н.Гумилев, М.К.Мамардашвили и др. Исподволь, вопреки организационным и репрессивным усилиям партии и государства, фантастически сплоченное идейно-политическое единство тоталитарной культуры медленно, но неуклонно распадалось надвое; в недрах "единого и нерушимого" тоталитарного монстра образовывались две внутренне непримиримые, взаимоисключающие, полярно заряженные культуры — тоталитарная и антитоталитарная. К 70-м годам ХХ в. это внутреннее противостояние двух культур в рамках одной национальной культуры стало самоочевидным и неопровержимым фактом.

Зеркальное повторение одних и тех же процессов: размежевания поляризованных тенденций, "полемики", борьбы, "расщепления" смыслов — и в культуре русского зарубежья, и в русской советской культуре в течение ряда десятилетий — свидетельствовало о том, что в основании культурной истории России ХХ века лежит один и тот же мощный социокультурный механизм — "раскола". Если же судить о болезненных, разрушительных, а во многих случаях и катастрофических последствий такого социокультурного раскола, то, очевидно, следует, с современной точки зрения, признать, что через "раздвоение единого" в истории российского общества, в истории русской культуры объективно выразилась национальная трагедия русского общества, русской культуры и России в ХХ в. Российская цивилизация, вслед за русской культурой, подвергалась серьезным испытаниям на сохранение единства и цельности, на способность своего выживания.