2. Общее представление о психологии как науке и практике

Гальперин П.Я. Лекции по психологии. – М., 2002. – С. 22-35 (В поисках предмета психологической науки).

Первый вопрос в изложении каждой науки — это вопрос о том, что она изучает. Поэтому несколько лекций будет посвящено самому предмету психологии. Вопрос о предмете науки — очень трудный вопрос даже для наук, уже хорошо развитых. Однако не все науки нуждаются в объяснении своего предмета изучения. Есть науки, у которых предмет, может быть, и не очень хорошо определен, но проложены четкие пути и методы исследования и намечены дальнейшие направления его изучения. Поэтому вопрос о предмете такой науки является, скорее всего, философским. Он тоже важен, потому что нужно уметь смотреть на свою науку с точки зрения не только ближайших задач, но и перспективных.

Однако существуют науки, которые только-только входят в свое экспериментальное русло, для которых вопрос о предмете имеет большое принципиальное значение. В этом случае полагаться на то, что этот предмет будет мало-помалу выделяться сам собой, как это происходит в других науках, — значит отодвигать решение этой задачи на многие десятилетия или даже века, как это происходило, например, с математикой, физикой, где предмет определялся в течение многих веков. Если бы мы и в психологии пошли таким путем, то отодвинули бы эту задачу на неопределенное время, обрекая себя на долгие блуждания. Напротив, ясный ответ на вопрос, чем должна заниматься психология, ведет к очень многим принципиальным и практическим новшествам в самом широком смысле слова.

Принципиальным, например, является смешение вопросов психологии с вопросами исторического материализма — как говорят у нас в стране, или с вопросами социологии — как говорят за границей. Это привело к тому, что социальные проблемы часто подменялись психологическими и заслонялась подлинная трудность этих проблем. При возникновении каких-либо неполадок говорилось, что это зависит от свойств отдельных людей, от их психологических характерологических особенностей. Так вопрос передвигался в другую плоскость и потому не мог быть решен. Это происходит и теперь.

Что касается самих психологов, то, представляя свой предмет недостаточно отчетливо, они сплошь и рядом в поисках будто бы собственно психологических закономерностей уходят в сторону от цели и занимаются физиологией мозга, социологией, любой наукой, которая имеет некоторое отношение к психике. По мере выяснения этих вопросов происходит соскальзывание со своего предмета на другой предмет, тем более, что этот другой предмет обычно гораздо более ясно и отчетливо выступает и тоже имеет какое-то отношение к психологии, хотя это и не психология. А такое соскальзывание в другие области не всегда продуктивно. Каждая область выделяется потому, что в ней есть свои закономерности, своя логика. И если вы, соскальзывая в другую область, хотите сохранить логику психологического исследования, вы не сумеете ничего сделать ни в той области, куда соскользнули, ни тем более в психологии, от которой уходите. И такое соскальзывание происходит, к сожалению, очень и очень часто и ведет к непродуктивности и ложной ориентации в исследованиях: то, что подлежит изучению, остается неизученным и неосвоенным.

Вот таково значение этого вопроса. Оно особенно усугубляется в психологии тем, что все основные представления о ее предмете, которые были предложены ранее и господствуют до сих пор, фактически оказались несостоятельными. На сегодняшний день положение таково, что большей частью предмет психологии не определяется, а указывается на какие-то явления, которые, конечно, имеют отношение к психологии, но не составляют ее непосредственного предмета. Вот на этих прежних основных представлениях о предмете психологии и на их несостоятельности мы должны остановиться. Они складывались веками, они просочились в сознание человека не только через науку, но и через художественную литературу, через обиходную речь и т. д. Прежде всего надо ясно понять, почему же эти так долго господствовавшие представления несостоятельны. Несмотря на уже долгое существование психологии как науки, даже учитывая ее длительный донаучный период, таких представлений, в сущности, можно назвать только три.

Самое древнее из них — это душа как предмет психологии. Более новое — это так называемые явления сознания. Самое молодое, самое недавнее, но уже обнаружившее себя как недостаточное — это поведение. Вот, собственно, три основных представления о предмете психологии. Сейчас мы рассмотрим каждое из этих представлений и постараемся выяснить, почему же они несостоятельны.

Первое из них — это представление о душе, которое возникло еще в античные времена. Конечно, большая часть представлений о душе — идеалистические. Но было и материалистическое представление о душе. Создателем этого представления, долго державшегося в психологии, был греческий философ Демокрит, родоначальник материалистической линии в философии. Демокрит представлял душу как тончайшее вещество, легчайшие атомы, неделимые материальные частички, обладающие чрезвычайной подвижностью, гладкостью и способностью проникать в самые мелкие щели между другими, более тяжелыми атомами. Проникая в щели между тяжелыми атомами, атомы души начинали толкать эти более тяжелые, инертные атомы и тем самым приводили их в движение. Душа поэтому понималась тогда как движущее начало, как причина движения тела. Это представлялось так: очень активные атомы располагаются в щелях между более тяжелыми, инертными атомами и своей подвижностью приводят их в движение. Это, бесспорно, материалистическое представление. Но недостатком такого представления (не говоря уж о его идеалистической форме, которая была совершенно ненаучна, противопоставляя душу всем прочим вещам), было то, что душа понималась как первопричина всего и что на всякое внешнее воздействие она может отвечать как хочет или вовсе не отвечать, т. е. другие окружающие ее тела всего остального мира не определяли поведения души. Достоинство этого представления заключалось в том, что душа рассматривалась наряду с другими вещами, т. е. не считалась чем-то сверхъестественным, что для того времени было важным, но для науки о самой душе ничего не давало.

В конце XVII — начале XVIII века такое представление о душе стало уже неудовлетворительным. XVIII век — это время окончательного оформления механистического мировоззрения, строго причинного, хотя и механического по своей сути. Оно не допускало представления о душе как первопричине. Это представление было заменено другим, которое получило название эмпирического (эмпирическое в том смысле, что оно открывается в опыте). Раньше душа была предполагаемой первопричиной всех других движений, а в конце XVII века и начале XVIII века сложилось представление, что наука должна заниматься тем, что дано в опыте. А опыт имеет две формы: внешнего мира и внутреннего мира. Соответственно этому было предложено такое деление: внешним миром занимаются все известные науки (физика, химия и т. д.), а психология должна заниматься теми явлениями, которые каждый человек находит в своем внутреннем опыте, т. е. путем самонаблюдения. Надо только помнить, что самонаблюдение — это не просто наблюдение над собой (можно наблюдать за температурой своего тела — это не будет самонаблюдением), а наблюдение над своими внутренними переживаниями. Появился даже новый термин — «рефлексия», т. е. поворот на себя. Указания на эти явления были привлекательными, они опирались на тот факт, что человек находит внутри себя какие-то переживания, чувства, воспоминания, сновидения, желания и т. д. С этого и начиналась научная психология.

В середине XVIII века психология, основанная на этих явлениях сознания, оформилась как самостоятельная область науки, хотя еще и тесно связанная с философией. Раньше такой самостоятельной науки не было. Были целые исследования, посвященные отдельным областям психологии, но не выделенные в самостоятельную науку. И этот взгляд на предмет психологии, сложившийся в середине XVIII века, продержался долго, до конца XIX века. По мере того как он развивался, появились два обстоятельства, которые подрывали идею психологии как науки, основанной на явлениях сознания.

Первое и главное возражение заключалось в том, что по отношению к явлениям сознания мы ограничены только самонаблюдением. Представьте себе любую науку, которая ограничена только тем, что можно видеть своими глазами. Далеко ли могла уйти такая наука? А ведь при самонаблюдении мы находимся в худшем положении, так как при этом мы не используем такие совершенные органы наблюдения, как глаз и ухо. Самонаблюдение обладает гораздо меньшими возможностями. Таким образом, первая и основная трудность – это принципиальная субъективность показаний самонаблюдений. По сути дела, каждый может говорить только о своих явлениях сознания. Можно еще говорить о некоторых явлениях, которые совпадают у многих лиц, но не более того. Если у кого-нибудь имеются индивидуальные переживания и он настаивает, что эти переживания у него есть, то никто не может этого оспорить. Хотите верьте, хотите нет, но ничего не доказано и опровергнуть ничего нельзя.

Была попытка подойти к этим субъективным состояниям со стороны мозга, который эти субъективные состояния производит. Эта попытка предполагала подойти «снизу» к этим явлениям, потому что с какими-то переживаниями мы ничего, кроме как их описать, сделать не можем. И многие до сих пор думают, что подход со стороны мозга — это подход к объективному познанию этих явлений. Однако при этом получалось так, что физиологические показания, т. е. исследование различных явлений и процессов мозга, могут быть как угодно точны. Но это все же не психология. Для того чтобы перейти к психологии, нужно связать с этими непсихологическими явлениями собственно психологические явления; но такая увязка предполагает, что не только одна сторона (физиологические явления), но и другая сторона (психологические явления) достаточно точна, устойчива и может быть однозначно соотнесена с иными явлениями. А вот этого-то мы сделать не можем, потому что другая сторона (психологические явления) совершенно субъективна, она колеблется, не поддается четко определённым характеристикам и соотнесению с мозгом. Так что исследование мозговых процессов и какого-то связующего момента, перехода к психологическим явлениям имеет, конечно, свой смысл, но это не является собственно психологическим исследованием. Самое большее — это пограничная область, психофизиология, которая действительно быстро развивается, но которая саму психологию создать не может. В самой этой области, в самом переходе можно еще что-нибудь установить: например, можно установить, при какой силе раздражителя вы начинаете получать какие-то ощущения. Но а само ощущение, к чему оно? Для чего оно? Каково оно? Дальше уже ничего установить нельзя.

Были и другие возражения против психологии явлений сознания. Но главным было то, что психология, которая хочет заниматься недоступными объективному исследованиях) явлениями, не может стать объективной наукой. И это привело к тому, что недовольство психологией явлений сознания ясно дало о себе знать в конце XIX столетия, когда развернулся так называемый открытый кризис психологии. В начале же 20-х годов XX века мощно выступило третье, последнее из рассматриваемых нами направлений предмета психологии. Оно начало свое выступление с того, что явления сознания недоступны науке и должны быть оставлены психологией. А что доступно объективному изучению и несомненно относится к психологии? Поведение. Ведь говорят же, что о человеке нужно судить не по тому, что он думает, а по тому, что он делает. Причем поведение нужно рассматривать без всякой связи с переживаниями и явлениями сознания, а просто как объективный факт. И это было соблазнительным, потому что поведение действительно имеет важнейшее значение для психологии. И в то же время казалось, что тут уж упреков в субъективности не должно быть. Однако и это понимание чрезвычайно быстро обнаружило свою несостоятельность, которая заключалась в следующем. Верно, что поведение можно зарегистрировать любыми способами (заснять на кинопленку, сфотографировать и т. д.), но то, что можно зафиксировать объективно, само по себе есть движение, а не поведение. Не всякое поведение есть движение. Есть такие формы поведения, которые в движении не выражаются, например, когда меня пытаются заставить говорить, а я не говорю. Я же ничего не делаю, а между тем это поведение. А что же вы будете тогда исследовать, если человек ничего не делает?! Тогда с точки зрения этого направления здесь нет поведения, а с какой-то другой, интуитивной точки зрения — это, бесспорно, поведение. Значит, оказалось, что объективности, если ее понимать вот так физически, для психологии недостаточно. При таком понимании в поведении фиксируется только физическая сторона, а она есть не всегда, и даже если она есть, то наблюдается лишь совокупность движений. А ведь совокупность движений — это еще не поведение. В то же время казалось, также интуитивно, что поведение, несомненно, имеет какое-то отношение к психологии, и даже важное, но ведь сознание тоже имеет отношение к психологии! Но при этом и то и другое оказались неуловимыми как предмет психологии. Непосредственно, как целостный факт — это бесспорно, а как предмет науки — неуловимо. Эта несостоятельность понимания поведения как предмета психологии выяснилась к началу 40-х годов. А в 30-е годы происходили большие исторические события (фашизм, войны) и было не до психологии. Поэтому, в сущности говоря, такое положение несостоятельности всех определений предмета психологии протянулось до середины XX столетия. Если вы посмотрите различные учебники по психологии (и зарубежные в том числе), то увидите, что там очень скромно, без особенного подчеркивания сохраняется одно из старых определений. При этом не говорится откровенно, что предмет психологии есть явления сознания, которые открываются в самонаблюдении, потому что это явно несостоятельно, а указывается, что предметом психологии являются чувства, мысли и пр. А ведь это и есть деликатная форма признания тех же самых явлений сознания. Другие указывают на поведение (особенно в зоопсихологии). И так все это и продолжается, потому что радикально иного понимания предмета психологии пока не предложено.

Нам нужно понять, что же было источником ошибок прежних представлений. Душа — это какой-то предполагаемый объект, это не факт, а гипотеза, а ведь явления сознания, с одной стороны, и поведение, с другой стороны — это же не гипотеза, а факты. Почему же они как предмет психологии оказались ошибочными?

Указание на источник этой ошибки было развито впервые В. И. Лениным в общей форме, не для психологии конкретно, а в рассуждении о предмете отдельной науки. Это касается всякой науки, в том числе и психологии. У В. И. Ленина в «Философских тетрадях» есть целый ряд разрозненных указаний на этот счет. В более развитом виде это, как ни странно, имело место в дискуссии о профсоюзах, где речь шла о том, что профсоюзы, с одной стороны, — это школа коммунизма, а с другой — орган защиты интересов трудящихся, т. е. функции профсоюзов различны. Одни оппоненты говорили, что профсоюзы должны заниматься только одним делом. Другие же считали, что профсоюзы должны заниматься многими делами.

В. И. Ленин выступил с очень интересной позицией. Это было во время дискуссии, он выступал с кафедры, на кафедре стоял стакан с водой. И вот он взял этот стакан в качестве примера и говорил таким образом. Вот есть стакан. Что такое стакан? Это — прибор для питья. Но стакан может быть и произведением искусства, предметом товароведения, тяжестью, придерживающей листки на кафедре, объемом, чтобы поместить в него какое-нибудь насекомое, наконец, говорит В. И. Ленин, я могу запустить этим стаканом в голову своего противника и тогда стакан будет предметом баллистики. Как же можно сказать, что' есть стакан? Можно сказать, что он и то, и другое, и третье? Или сказать, что он только одно? Стакан есть вещь, которая состоит из разных сторон. И можно использовать его поразному. И в отношении каждой такой стороны возможно развитие целой науки, которая будет исследовать эти свойства и свойства других тел, обладающих такой же стороной, и т. д. Значит, основная мысль заключалась в том, что любая реальная вещь (необязательно материальная вещь, это может быть какое-нибудь теоретическое положение) имеет много разных сторон. И каждая сторона есть предмет отдельной науки. И важна обратная сторона этого: каждая наука изучает только одну сторону, совокупность свойств только одной стороны какого-нибудь предмета. Она не изучает весь предмет в целом. Между прочим, отсюда следует еще одна очень важная мысль о том, что синтетическое изучение предмета идет по линии изучения разных его сторон.

Если мы хотим изучить предмет с разных сторон, то мы должны призвать на помощь разные науки, которые изучают эти стороны. Если мы возьмем эту мысль, тогда нам станет ясным источник ошибок в этих старых определениях. Что они делали? Они брали, например, явления сознания. Это факт. Такие явления существуют. Они говорили: вот вам эти явления. Это предмет одной науки — психологии. Это неправильно. Возьмите такой процесс, как мышление. Мышление изучает логика, мышление изучает теория познания, мышление изучает педагогика, история, физиология и пр. Словом, много разных наук изучают мышление. Тогда возникает вопрос: «Ачто именно в мышлении изучает психология?» Надо выделить вот эту специальную сторону. А когда вам говорят: вот предмет, пожалуйста, изучайте его, — то вы же не знаете, что именно в нем изучать. То же самое относится и к поведению. Да, поведение есть факт, но очень сложный факт. Ведь в нем есть физиологическая сторона. И эта физиологическая сторона сама имеет целый ряд аспектов, и изучает их целый ряд наук. Поведение изучают и общественные науки: этика, эстетика, физкультура и пр. Все занимаются поведением. Но где же психологическая сторона поведения? Она-то есть, вероятно даже безусловно. Но где она? Вам ее не выделяют и не показывают. Вам дают вещь и говорят. «Вот это вы исследуйте». Так это не только вы должны делать. Ошибка заключается в том, что предмет науки подменяется просто цельным предметом или цельным явлением. И поэтому остается в стороне указание, что же действительно нужно исследовать. И поэтому получается, что вам дают предмет и говорят: вот и изучайте его. А так как мы свой-то предмет меньше всего знаем, то мы, естественно, соскальзываем на те стороны, которые больше известны. Например, очень долгое время изложение темы «Мышление» в психологии проводилось в терминах логики, только немного популярней и подпорченное психологической терминологией. Значит, не было психологии, а была логика, и вполне осязаемая, а психология мышления — это не то. Ее еще нужно найти. И так на любом участке, где работал психолог, он всегда соскальзывал на более ясные и более определенные предметы смежной науки, которая тоже, со своей стороны, занимается этой реальной вещью. Так что теперь нам становятся понятными неудачи старых определений предмета психологии. Они не выделяли ту специфическую сторону, которую составляет предмет психологии, а указывали на предмет в целом (реальный многосторонний предмет, в котором наша сторона оставалась неизвестной). Вот причины такого положения вещей.

Теперь вопрос о том, что же нам делать? Конечно, можно сделать то, что большей частью и делается, — начать рассказывать о фактах, касающихся отдельных областей, многие из них важны. Но фактов много, а логики в них нет. Их было бы интересно слушать каждый раз в отдельности, но это было бы мало поучительным. Надо выходить из этого положения. Постараемся это сделать на свой страх и риск.

Общее учение о психике в диалектическом материализме я вам излагать не буду, потому что об этом вы можете прочесть в каждом учебнике диамата. Я сразу подойду к тому, что составляет бесспорную основу психической жизни. Это было подчеркнуто В. И. Лениным в связи с важнейшим теоретическим вопросом — вопросом об истинности познания. У В. И. Ленина есть указание на то, что характерной отличительной чертой психики является субъективный образ объективного мира.

Очень часто нам делается такое возражение.- а почему вы начинаете с образа? Разве психическая жизнь исчерпывается образом? Между прочим, было время, когда психическую жизнь рассматривали как конгломерат образов. Мы можем с этим не согласиться. Да, действительно, помимо образов есть такие фундаментальные психологические образования, как потребности с их субъективным отражением, как чувства, воспоминания и т. д. Почему мы берем образ? Образ всегда должен быть дифференцированным, потому что это образ чего-то. Это что-то нужно как-то выделить из другого. А потребность — это такое образование, которое даже у высокоорганизованных людей не очень расчленено, скорее оно диффузное. Первичным психологическим образом можно считать переживание потребности (если взять за критерий меру дифференцированности). Но это же произвольный критерий. Ну хорошо, скажем, у вас первоначально появляется потребность как побуждение иметь что-то недостающее. Но если бы не было при этом образа того мира, в котором нужно действовать и искать это недостающее, то это была бы еще не потребность, а просто излишнее образование. Значит, исходя из биологической, жизненной точки зрения, можно сказать, что если что-то возникает, в том числе и в психической жизни, то оно для чего-то нужно. Потребность, которая была раньше, до образа, была бы ненужным образованием. Она должна толкать к чему-то. А здесь она есть сама по себе, а пОле, в котором нужно действовать, к действию в котором она должна подталкивать, психологически не возникает. Зачем тогда нам нужна потребность? То же самое можно сказать и в отношении чувств.

Конечно, образ не единственное фундаментальное образование в психической жизни. Но образ есть такое начало психики, без которого все остальные компоненты психической жизни теряют свой смысл. Они оказываются бесфункциональнымТГТГ61Г?о~Иу"для начала решения нашей задачи можно принять наличие образа как фундаментального явления психической жизни, субъективного образа объективного мира. Что касается понятия субъективности, то она толкуется двояко: в буржуазной философии субъективное означает что-то замкнутое пределами сознания, только мною переживаемое и больше никому не доступное, а в диалектическом материализме субъективное означает только носящее на себе печать возможностей и ограниченности субъекта.

Теперь поставим вопрос: «Зачем нам нужен образ? Для ответа сначала надо рассмотреть некоторые свойства образа. Чтобы это сделать, проведем очень важное различие между содержанием образа и самим образом. Содержание образа – это то, что в нем открывается. Это могут быть материальные вещи окружающей среды, представления космического порядка, математические формулы и т. д. Но это объекты, которые открываются в образе благодаря его наличию. Образ — это не какая-нибудь вещь, а явление объекта в субъекте. Появление образа означает, что перед субъектом открывается поле окружающих вещей. Образ — это явление поля объектов субъекту. Никакая другая вещь этим свойством не обладает. Вещи взаимодействуют друг с другом, но ни одна из них не открывается субъекту. А в отношении образа можно сказать наоборот. В образе вещи (не все, а те, которые попадают в поле данного образа открываются перед субъектом и характерным образом перестают вызывать со стороны организма непосредственную реакцию. Они открываются как поле возможных действий (возможных, а не строго определенных), которые еще надлежит установить, т. е. определить, какое действие будет выбрано и после этого выполнено. И это своеобразная черта образа: он открывает вещи, но при этом вещи перестают вызывать со стороны организма непосредственную реакцию, а выступают перед организмом, открываются перед ним как поле, в котором он может действовать и даже должен действовать, потому что если бы он не должен был действовать, тогда и не нужно было бы образа. Он должен действовать, но не может прямо, непосредственно действовать. Можно было бы так сказать: он не может действовать автоматически, он должен в этом поле разобраться. И вот это обстоятельство, вытекающее из самой природы образа, подтверждается исследованиями в области высшей нервной деятельности, непосредственно лежащей в основании психических процессов.

Когда начали изучать образование условных рефлексов, то обнаружили следующую закономерность: прежде чем образуется условный рефлекс, развертывается ориентировочно-исследовательская деятельность животного. Обычно животное, помещенное в клетку, сначала оглядывается, принюхивается, осматривается и т. д. Потом, когда появляется подкрепление, т.е. что-то уже имеющее значение для животного, тогда на него переключается ориентировочный рефлекс. И это повторяется до тех пор, пока эта связь безразличного раздражителя и подкрепления не закрепится. По мере того как закрепляется эта связь, ориентировочный рефлекс начинает угасать, а вместо этого устанавливается условный рефлекс. Условный рефлекс есть всегда признак известной автоматизации — чем дальше, тем больше. Но если в этой обстановке, включая и безразличный раздражитель, наступает изменение, то условный рефлекс, т. е. автоматическая реакция, задерживается и снова развертывается ориентировочно-исследовательская деятельность. Вот это грубые факты, установленные еще Павловым. Дальнейшие исследования привели к их уточнению. Исследователи пришли к заключению, что в процессе выработки условных рефлексов происходит отображение в нервной системе окружающей среды, включая и так называемые условные раздражители. Потому что на самом деле раздражителем является не только то, что непосредственно вызывает условный рефлекс. Например, сейчас различают три компонента раздражения: установочный, обстановочный, пусковой.

Установочный — это состояние животного, которое нуждается в чем-то, что будет служить подкреплением. Ну, скажем, собака должна быть голодна, чтобы воспитывать у нее рефлекс выделения слюны, т. е. установка — это наличие потребности.

Обстановочный раздражитель — это среда, в которой обычно животное получает пищу. Это проявляется, например, вот как: мы имеем совершенно одну и ту же обстановку, и меняется в ней только то, что хочет изменить экспериментатор, т. е. в целом все остается одинаковым. Например, вы привыкли работать в 10 часов утра, а потом захотели провести это опыт в 6 часов вечера. И у вас ничего не получилось. Почему? А потому, что собака научена работать в определенное время, т. е. в обстановочный раздражитель входит вся обстановка, включая время.

Пусковой раздражитель — это то, что мы называем условным раздражителем, это тот раздражитель, который пускает в ход данную реакцию. То, что называют стимулом, — это условия, в результате которых действует пусковой раздражитель. Оказалось, что нужно объяснить, почему на обычный раздражитель животное отвечает обычной автоматической реакцией, а на небольшое отличие, изменение раздражителя оно не отвечает этой реакцией, а начинает ориентировочную деятельность, и мы готовы предположить, что вся эта обстановка и особенности пускового раздражителя получают свое материальное отображение в мозгу. Сложилось учение о так называемой нервной модели стимулов. В результате опытов получается отображение условий и особенностей пускового раздражителя. И если поступающие раздражители совпадают с этой нервной моделью, тогда получается их согласование и реакция автоматически выпускается наружу. Если же происходит рассогласование, т. е. что-то не совпадает, тогда, также автоматически, реакция задерживается и автоматически развертывается другая деятельность — исследовательская.

Значит, в опытах тренируется картина ситуации и самого раздражителя, и если поступающие сигналы не совпадают с ним, тогда уже положенная связь на выход, на реакцию отключается и автоматически включается другая деятельность — ориентировочная деятельность в среде. Образ и означает, что возникает ситуация, требующая какой-то ориентировки, что возникло нечто новое, которое может нести опасность, хотя бы потому, что вы совершите автоматическую реакцию, а ситуация уже изменилась и поэтому эта реакция окажется неудачной. В связи с этим у животных в процессе эволюции выработался специальный нервный механизм, который предупреждает против совершения автоматического действия без учета особенностей ситуации.

Значит, очень характерная вещь заключается в том, что когда возникает образ, то раскрывается поле вещей и прежняя автоматическая реакция задерживается, потому что нужно еще разобраться, полезным ли будет повторение реакции, которая была в прошлый раз, будет ли эта реакция успешной или неуспешной в связи с изменением условий.

Так для чего нужен образ? А для того, чтобы организм, перед тем как действовать, мог разобраться в обстоятельствах, сориентироваться. Так мы приходим к простому и общему заключению, что образ есть один из важнейших компонентов, который делает, понятным наличие потребности, который помогает ориентировке, потому что подлинная действительность психической жизни – это ориентировка в ситуации, требующей нешаблонных действий. Это именно та сторона, с которой мы будем рассматривать все психические процессы. Вот эта сторона (только сторона) и составляет предмет психологии.

Вот вы имеете чувства. Их можно изучать с разных сторон. Можно изучать со стороны физиологии, что чаще всего и делается, так как всякое сильное чувство связано с очень глубокими физиологическими изменениями в организме. И чувства нужно изучать со стороны физиологии. Но это не всё. Можно изучать чувства и с этической, и с эстетической стороны, с педагогической и многих других сторон. А мы, как психологи, будем рассматривать чувства как начало особого ориентирования — такое начало, которое не может быть возмещено разумом, так как тогда развивалась бы только рациональная сторона.

Или взять мышление. Его также можно изучать с самых различных сторон. Мы будем изучать мышление и как ориентирование, которое при решении задачи иногда заводит в тупик, а иногда и приводит к решению задачи.

Итак, мы будем изучать в нашем курсе только одну сторону, но такую, ради которой существуют все другие стороны. Естественно, возникает следующий вопрос? поскольку мозг — это великолепная вычислительная машина, а машины совершенствуются и сами вырабатывают различные системы, то нельзя ли создать такую машину, которая может заменить мозг и решить любую задачу ориентировки? Другими словами: в чем объективная необходимость ориентировки на основе образа? Почему нельзя обойтись без нее на основе тончайшего адаптационного (приспособительного) устройства? Об этом мы расскажем в следующей лекции.

Пастернак Б.Л. О предмете и методе психологии // Вопросы философии. 1988. №8. С. 97-105.

Наторп начинает исторически.

Для Аристотеля психология есть широко построенная биология. Высокий интерес к телеологии организма, к живой функции, к энергии и энтелехии жизни заставляет Аристотеля проглядеть сознательность, субъективность в психологическом. Этот недосмотр делает допустимым применение генетического, почти эволюционного метода к трактуемым им проблемам.

По своей методике эта психология — естественнонаучная. Она вправе быть такою: Душа как принцип органического и только,— вот ее интерес; и высшие познавательные функции истолковываются ею однородно с низшими, бессознательными функциями жизни,— это явления одной плоскости в этом биологическом сечении.

Сократ и Платон слишком объективны — один —в искании понятия, другой — в открытии идеи, чтобы выделить самое своеобразие сознаваемого как субъективности. А Протагор, в поспешности своего покушения на объективное, не успевает разглядеть своего опасного снаряда.

Древние прошли мимо психологического сознания, мимо его своеобразности sui generis. Оно еще не получило для них характера чуда, полного противоречий; они слишком заставали его за работой, за научным делом; они знали, его объективным, и субъективность самого переживания осталась скрытой от них.

В новое время сознание как таковое, не Августиновское, а Картезианское, сознание с сильно подчеркнутой субъективностью самого переживания, так сказать философии.

Аристотелевская концепция кажется навсегда оставленной: все, что допускает рассмотрение независимо от точки зрения сознательности, подлежит с этих пор единому, причинно-механистическому объяснению; биологическое подпадает под термин протяженности; за этим методическим вычетом остается область духовной субстанции; сознание как таковое, во всем родовом своем своеобразии; — и на эту-то область и направляет психология свой интерес.

Так исторически отстаивается основная тема психологии. Отныне сознание, как оно встречается каждый раз, и бессознательное как составное этого сложного (как возможное сознание) — предмет психологии. Пытаясь предварительно установить сознание как феномен, мы сталкиваемся со слитной природой этого явления. Именно, оставаясь на уровне явления, любые переживания сознания характеризуются своим свойством отнесенности к некоторому узловому пункту, так называемому «я».

Если к этому «я», как выделимому только аналитически моменту и к другому моменту, моменту содержаний (под которым мы понимаем все то, что может быть в нашем сознании отнесено к единому «я»), если к этим двум моментам мы присоединим, как третий — самый момент отношения, момент обоюдной соотнесенности содержаний и их общего «я», то в этом насильственном трехчленном разложении мы, может быть, выразим своеобразную природу сознания в целом. То основное отношение между содержаниями и «я», которое непосредственно дается в самом феноменальном характере сознания и составляет коренное самобытное своеобразие сознания, Наторп называет осознанностью» (Bewusstheit), отличая в этом термине от всего совокупного факта сознания свойство содержаний быть сознанными, пережитыми в сознании. «Сознанность» обозначает в дальнейшем третий, и, как видим, специфический момент в феноменальном сознании,— момент отношения.

Ни самое «я», ни «сознанность» не могут Стать предметами какого бы то ни было рассмотрения. Если бы мнимым образом мы и поместили их в поле нашего зрения, то, выступая предметами нашего сознания в его неискаженной целостности, они предполагали бы именно фактом своей «сознаваемости» обе эти особенности сознания. Таким образом «я» и «сознанность» оказались бы незатронутыми таким ложным перемещением, по-прежнему не допуская никакого объяснения, ни формулировки даже, ничего вообще, кроме, пожалуй, того косвенного обозначения, которое делает Наторп в своей формуле трех моментов, и делает на основании свойств содержаний, как содержаний живого данного сознания.

Не просто содержание, а содержание переживаемого нами сознания,— вот какое дополнительное обозначение преследуется этим трехчленным изложением. Сознание взято здесь как факт. Намеченные моменты ничего не объясняют, и не хотят этого — это не объективный анализ. Об аналитическом выведении моментов не может быть здесь и речи. В этом существенное отличие момента der «Ichheit» Наторпа от «гносеологического субъекта». Риккерт редуктивно добывает свой гносеологический субъект, он ему не дан (в дескриптивном смысле), а должен быть методически найден в целях теории, как фикция, как теоретическое подспорье.

Наше представленье о «я» превращает его в предмет; между тем «я» и есть ведь только то, по отношению к чему нечто может стать предметом. Такое наше представление минует своеобразие этого «я», имея дело с ложным образованием. Что же касается до момента «сознаваемости» предмета, то его Bewusst—sein равняется его Gegenstand—sein. А предметности нельзя сделать вновь предметом.

Мы видим, что как раз то самое, что отличает всякое явление, рассматриваемое как модификация сознаний, от таких явлений, в изучение которых этот признак не входит, что именно сознанность как таковая ускользает от нас. Всякая попытка черпать психологические наблюдения из этого действительно характеристичного, но совершенно недоступного Момента, должна быть оставлена. Такая попытка основывается всегда на смешении сознанности или момента «я» с возможным предметом или с особенностями самих содержаний. Итак, признак сознанности отмежёвывает для нас пока еще только область, в которой следует искать положительных задач психологии; но самые задачи остаются еще неопределенными.

Однако есть несколько естественных методологических побуждений, которые неизменно приводят эти поиски все к той же сознанности, замаскированной в понятии «деятельности сознания».

Что нельзя абстрактивно отделять сознанности как абсолютного момента; и что, хотя содержание сознания в целях объективности и может быть освобождено от признака переживания, но никогда не наоборот — это утверждение Наторпа вряд ли вызовет возражения. С ним согласятся, вероятно, и в том случае, если, оспаривая обычное разделение, он станет доказывать, что слышание тона «gis» уже потому не может быть отделяемо от тона «gis» как содержания, что только самое существование содержания и есть мое сознание о нем.

Надо признать вместе с ним, что, отделяя какую-то деятельность сознания от находимых в ней содержаний, извлекая акт сознания из состояния сознания как целого, имеют, в сущности, в виду именно то особенное качество сознания, которое Наторп называет сознанностью.

И несмотря на это, остаются как будто бы все же несколько доводов в пользу того, что именно в деятельности сознания заключается настоящий предмет и задача психологии.

Довод спецификации предмета обращает внимание на подчиненность всех вообще содержаний другим объективным наукам. Этот же довод указывает на субъективную деятельность сознания, не принятую во внимание этими науками, как на такой момент, который как раз-то и существен для сознания как живого явления и потому вдвойне пригоден для обособления задач психологии. Наторп старается предугадать соображения противной стороны, чтобы затем подвергнуть их критике. Действительно, в абстракции «деятельность сознания» оказывается сведенной к свойству сознанности. В абстракции, может быть, собственная почва психологии и уходит у нее из-под ног; потому, во-первых, что сознанность недоступна никакому определению или описанию, и, во-вторых, потому что этот однообразный, неизменно тожественный при самых разнообразных состояниях момент отношения — достаточно бессодержателен и пуст, чтобы исключить всякую возможность какого-либо познания о нем; в абстракции, — уступят Наторпу,—сознанность и недоступна, и бессодержательна.

Но тот вид, в котором это своеобразное качество сознания дано нам конкретно, позволяет, по-видимому, избежать затруднений, созданных абстракцией.

Акт, правда, переживается как неотделимый спутник содержаний; во не выделим ли он из содержания благодаря тому, что мы обыкновенно различаем один род сознаний от другого? Не протекает ли акт сознания при ощущении существенно иначе, чем при представлении, и не выступает ли сознание совсем по-иному в акте воли, чем при познании? Не имеем ли мы в каждом таком случае иного отношения сознания к своему предмету? Эта конкретная различимость разного рода отношений сознания к своим содержаниям, очевидно, дает Нам в руки неуловимую сознанность в ее конкретной форме. И прежде всего: она вносит в сознанность то разнообразие материала, без которого не может обойтись Ни одна теория.

Однако Наторп отвергает какие бы то ни было различия, проводимые в непосредственно данном сознании, кроме тех, которые приходятся всецело на долю содержаний. Каждый, кто признает, что многообразье содержаний в пределах одного какого-нибудь качества отнюдь не есть многоразличие самих актов сознания, должен будет согласиться и с тем, что сознание различных качеств не есть качественно различное сознание. Говоря о различии степеней в содержании, нельзя говорить о степенях сознания. Ясность и неясность содержаний, разрозненность их или связность,— все это различия одного порядка, односторонние, так сказать, различия только содержаний без соответствующих различий в самом сознавании. Связывание содержаний во времени, предполагающее их различение, как будто бы колеблет утверждения Наторпа.

Отличие воспроизведенного в памяти прошлого от когда-то действительно пережитого состоит, по-видимому, в том способе, как мне дано или лучше, как я владею одним и тем же содержанием.

Прежде всего, однако, временная последовательность относится к содержаниям сознания: время связывает содержания. Различия, находимые в том, каким образом сознается содержание во времени (как прошлое или как настоящее), именно и характеризует содержательную природу сознания времени и составляет своеобразие этого представления. Короче, мы и здесь встречаемся с сознанием изменения, а не с изменением сознания. Но не составляет ли особенности чувствования и хотения именно то своеобразное положение, в которое поставлено наше «я» по отношению к своим содержаниям, а вовсе не особенности содержания? lb здесь ли последнее убежище сознанности как характеристичного акта?

Между тем это «я» чувствования и стремления совершенно не совпадает с тем, что Наторп называет «центральным я». Чувствующее «я» есть сложное и доминирующее своими связями содержание, это есть так сказать, конденсированное содержание или гнездо содержаний; оно есть содержание в большей мере, чем всякое другое содержание; по степени своего несравнимого своеобразия оно действительно может спорить с своеобразием центра сознанности. Именно эта исключительность обоих в их своеобразии и есть причина их небезопасной одноименности, из них, надо думать, центральное «я» совокупного единства заимствовало свое местоименное обозначение у субъекта чувствования и хотения, а не наоборот. Как мы видим, все намечаемые различия постоянно ведут нас к области содержаний, как истинной домене всяческого различения. Желая добыть психологии обособленный и достаточно разнообразные материал, мы вновь и вновь попадаем вне очерченного круга сознанности или сознания как деятельности.

Но может быть в лице единого «я» апперцепции мы овладеем само» деятельностью сознания, которая не давалась нам в безучастном к споим содержаниям перципирующем «я». Действительно, разве неоспоримое различие между перцепцией и апперцепцией не есть различие в отношении «des Ich» к его содержаниям? И разве не знает себя это «я» апперцепции абсолютно тожественным перед лицом сменяющейся перцепции? Однако нельзя сравнивать перцепцию с апперцепцией, так как первая не обозначает сознания или какого-нибудь отношения нашего «я» к его содержаниям, а только выражает данность многообразного содержания для апперципирующего сознания. С другой стороны, апперцепция имеет значение именно сознания содержаний. Это надо понимать в том определенном смысле, что апперцептивное сознание представляет собою единство перцептивного многообразия. Это единство сознания обнаруживается в особой связности содержаний. Только на них, на самих содержаниях может быть указана и изучена эта последняя, пограничная особенность сознания.

Не в различных деятельностях сознания,— этих призрачных вариантах пустой сознанности — лежит задача психологии; — эти особенности в последнем счете оказались особенностями самих содержаний. Поэтому среди них-то и надо найти такой, общий всем содержаниям признак, который был бы способен объединить все их многоразличие под одной «дачей особого исследования и характеризовал бы этот материал именно с этой стороны — со стороны особенностей самого предмета. Словом, надо характеризовать сознание как область осознанности, и при этом уродствами, найденными в самих содержаниях. Заметим, что ни одно «держание не может войти в сознание не апперцепируясь так или иначе. С другой стороны, припомним, что тот акт апперцепции, который был последним и сильнее всего обоснованным выражением, оспариваем деятельностью сознания, как мы сейчас убедились, находит свое истинное обнаружение тоже исключительно в единстве содержательной связи.

Эти соображения сильно приблизят нас к искомому признаку. В самом деле, признак связи, прежде всего — признак родовой: это явствует из того хотя бы, что апперцепцией покрывается все поле сознания. В одинаковой же мере это признак чисто психологический: как единственное определение апперцепции, содержащей в себе максимум своеобразия сознанности, акта или деятельности, признак связи целиком вмещает в себе это своеобразие.

Нет фактически элементарных, разрозненных содержаний. Простота (полированных содержаний — продукт отвлеченья. Возможность различения и соединения содержаний во времени выдает принципиальное многообразие их сплошности. Их видимая простота есть на самом деле сомкнутость, единство той или иной связи. В единовременную, моментальную, так сказать, связь отдельного акта сознания входит неисследимое разнообразие. Сложность настолько свойственна элементам сознания, что мнимое разложение содержаний на простые лишает психическое его существенного признака и покидает вообще область разлагаемого явления. Время (так же, как и пространство) есть первоначальный распорядок или взаимоотношение содержаний; это виды связи, не разложимой на абсолютные части. Обусловленность содержаний формою времени, г, одной стороны, и с другой — синтетический склад этого воззрения делают ясным, что связь или связность есть основной, подлинный образ существования психического. Казалось бы, мы у цели: связь содержаний — действительный объект психологии. Однако это нуждается в некотором разъяснении. Ведь и объективные науки, исследующие бытие предметов, тем самым заняты связью явлений, связью содержаний. Падает ли от этого обособленность психологии?

Объективная наука выводит феномены из той, так сказать, случайной связи, в которую их как бы занесло отдельным текущим сознанием, и включает их в объективно необходимую связь природы, куда они относятся с логической необходимостью. Связь содержаний объективной науки имеет логическое значение полагания связи. Психологическая связь содержаний есть связность данного; своим бытием она никакого логического значения не имеет, потому что таким значением обладает лишь то, что преследует это значение. А психологическая связь дана и как бы избывает себя. Обозначая ее как связь в протекающем данном, временном сознании (im geweiligen Bewusstsein), мы этим намечаем не столько область связи, сколько ее характер. Это — сплошь феноменальная связь вне всякого отнесения к объекту. При этом не только область мнимого и ненормального, область ненаучного представления становится достоянием психологического исследования. Оно обратится и на науку, на самый замысел истинной объективности во всех формах его единства, поскольку и этот замысел находит свое соответствие с соседними объективными направлениями (этики и эстетики) именно в таком единстве сознания,— единстве субъективности. Таким образом, связь содержаний, данная в текущем сознании до всякого вопроса об объективном или только субъективном ее значении — истинный объект психологии.

Моменты «я» и сознанности на деле обозначают моменты единства сознания и единой, как бы стянутости содержаний к этому фокусу. Между тем обнаружение того единства, которое мы называем «самостью», самосознанием, сознанностью,— мы находим именно в единстве связи. Таким образом, следуя здоровому методологическому чутью отвергаемой им концепции, Наторп только перемещает точку ее приложения. Она искала обособления задач психологии в своеобразии актов или деятельностей сознания. Это своеобразие изобличило себя как своеобразие той же сознанности во всей ее недоступности и однообразии. Теперь мы видим, как эта краеугольная идиома психического единства всецело поглощается фактом доступной нам и разнообразной связи содержаний. Та же задача психологии, несколько видоизмененная, оказывается перенесенной в более выгодные условия. Однако методологический соблазн «сознания как деятельности», по-видимому, совершенно неотразим. То обстоятельство, что все связи содержаний фундируются прежде всего временной связью, дает многим основание понимать и самое сознание как последовательный процесс. Отсюда же — прямой путь к установлению энергии и причинения.

Двусмысленность психологических терминов, в особенности и самого термина Verbindung, означающего связь (связность) и связывание, а также и предрассудок тожественных, возвращающихся, например, в воспоминании содержаний способствует тому, что к факту сознания, понятому как процесс во времени, примышляются еще и субъект процесса, а также и сила, причинно обусловливающая его стадии.

Между тем не только самый анализ данного не обнаруживает никаких тожественных, выбывающих и возвращающихся содержаний; — что нечто данное непосредственно не может само по себе быть единством процесса, оставаясь явлением, должно быть ясно и из того, что определение такого единства подчиняется субстанциальности и причинности как точкам зрения научного мышления; и субстанциальность и причинность ни в коем случае не даны нам; они служат теоретическими предпосылками для объяснения данного; единство объективного процесса и есть центр этого объяснения.

Если вслед за пониманием сознания как последовательного процесса заключают к его субъекту и причине или энергии, то в этом виден хороший логический навык. И гербартовское допущение самоутверждающихся сил, имманентных самим содержаниям, вслед за признанием субсистенции и тожественности последних — все это свидетельствует о строгой последовательности мыслителя. Надо только, не говоря даже о состоятельности таких воззрений, сознаться, что это теории, преступающие границы непосредственно данного, и что уже в единстве процесса мы полагаем объективное, резко изменяя собственным интересам психологии, интересу субъективности. Мы переживаем, конечно, как неоспоримый факт, последование содержаний, а не просто, вообще лишь содержания. Но из этого не следует нисколько, что и все сознание в его целом протекает, располагается во времени. Таким принятием времени, независимого от сознания, предшествующего ему и как бы отведенного под него, мы погрешили бы против принципиальной изначальности сознания. Не сознание — процесс во времени; напротив — время дано в сознании, как основная форма связей в нем.

Изъяв целостность сознания из временных связей и отвергнув какое бы то ни было пребывание тожественных (продолжительных) содержаний, Наторп нисколько не рискует исказить естественную связность сознания. Сложный факт воспоминания остается невредимым и при таком взгляде, который не видит в нем возврата отлучившихся на время содержаний. Теория тожественных содержаний бесполезна как раз в этом пункте; она ведь ничуть не способна объяснить нам того, что эти содержания тожественны для нас, для нашего сознания; что они различаются и идентифицируются нами одновременно, в одном и том же сознании.

С большей осмотрительностью анализа, чем сторонники субсистенции. Наторп устанавливает, что сознанию даются постоянно новые содержания, более или менее сходные. В согласии с этим он понимает факт воспоминания как репрезентацию прошлого через новое содержание в настоящем. Это полагание тожественности нетожественного, не устает повторять Наторп, остается непостижимым чудом сознания, и гипотеза сохраняющихся содержаний так же мало способна объяснить этот парадокс, как и он сам: она уводит нас под уклон объективности, минуя именно непостижимое этого факта: его субъективную изнанку. В этом факте репрезентативной слитности мы обретаем ту необходимую «прерывность связи, которую думают обеспечить себе, поняв сознание как энергию. Здесь, как и везде, мы стоим перед родовой непостижимостью сознания. Тот парадокс временной связи, что мы имеем одно сомните о нескольких различимых сознаниях, вообще свойствен сознанию «як переживанию. Мы присоединяем еще несколько слов о методе психологии потому, что здесь-то только и оригинален взгляд Наторца.

Обыкновенно психология перенимает общенаучный метод объяснения пилений посредством установления законов. Она допускает существование особой области явлений,— явлений психических. Особая область явлений естественно требует особого познания путем законов особой теории, повторяющей в своем логическом направлении метод наук об объективном. Однако вся область психического как область явления вообще целиком входит в исследование наук об объектах. Поэтому она еще не способна, как область только, быть мотивом особой науки.

Психология поддерживается особенностью своего интереса, а вовсе не особенностями подведомственной ей сферы. Эта сфера явлений резко своеобразна лишь в той мере, в какой психология не следует за общею наукой в ее логическом направлении, исходящем от того же явления, которое знает психология. Явление, одно и то же, численно тожественное явление —. есть общая собственность объективных наук и психологии. Но познание выступает коррелятивного парой, обращаясь к явлению. В своем естественном прямолинейном движении познание есть переход от явления к предмету. Оно оценивает явление с точки зрения являющегося предмета, то есть с точки зрения единства, которое оно полагает в суждении. Явление есть непосредственность сознания; предмет есть задача теории. Стремление установить законы психического или дать хотя бы описание его форм, как описывают факты органического мира, неминуемо приближает нас к объективному порядку предметности и его составным: 1) единству времени (как общему критерию факта), 2) его условной основе: единству причинной связи природы (этим единством обосновывается единство времени) и — 3) к единому пространству — этому необходимому логическому звену между причинностью и временем. В этом сведении душевного явления к пространству, к этой постоянной, как бы неприложимой к психическому, опять-таки сказывается вовсе не допущенное противоречие между нашим материалом и категорией метода, а только резкий разлад двух с самого начала противоположных интересов. Один из них выразился в самом определении «непространственных» содержаний; другой дал себя знать своими приемами пространственного соотнесения. Первый бережно охраняет чисто психологическое качество живой связи своим отказом от пространственности; второй преследует цели объективной схематизации и знает совсем иную связь: связь логического отношения. Схема пространства так же применима, как и не применима к психическому: это зависит от задач, которые мы себе поставили.

Психическое — протяженно, если мы будем изучать его с точки зрения являющегося в нем процесса. Локализация, например, зрительного образа при таком исследовании есть пространственное явление: вовсе не в силу содержательных своих признаков,— что было бы грубым quaternio; пространственность присуща ему как процессу: в самом деле, координируя в нашем исследовании это явление с тем зрительным полем, которое обусловливает изучаемое зрительное восприятие, мы сопрягаем психический элемент с его условием, явно подлежащим пространственному учету. Выводим ли мы субъективность качества при подобном обыкновении? Конечно, нет. Виной этому вовсе не то, что мы прошли мимо субъективности как какой-то области особых явлений, а то, что свой интерес мы сосредоточили на объективном процессе, полагаемом за субъективностью явления. Метод изменяет здесь тем чертам задачи, которые отразились на формулировке «непространственного» предмета.

Мнимый дуализм явлений растворяется в подлинной двойственности коррелятивных условий познания: явления и предмета (объективной истины), — феномена и закона, — при непреложном монизме самой сферы познания.

Этого утверждения не может пошатнуть и то соображение, что психическое не объяснимо из физического. Это наблюдение нисколько не говорит в пользу действительной разности областей.

Преимущества точной квантификации лежат в тожественности ее логических определений, а ничуть не в самих физических явлениях, подведомственных ей. Это свойство физических явлений есть господство понятия в них. Мы видим, что и здесь притязания области оказываются правом метода. От субъективного качества к объективному понятию о нем такой же путь рефлексии, как от чувственной оценки пространств или времени к объективному их измерению.

Таким образом, научное объяснение психических явлений не может означать ничего иного, чем объективирование их как процессов природы; оно возможно лишь по методу естествознания. Но тогда это не психология уже. От ее близости к объективности чисто физиологического зависит мера ее научной успешности. Физиология решает здесь в выборе данных для исследования; она же служит научным контролем поставляемой проблемы. Метод ассимилирует себе здесь самую задачу. Мы покидаем своеобразные искания психологии, переходя к неясно формулированным запросам недоразвившейся физиологии.

Надо воздержаться от этой ложной методики, влекущей за собою извращение задачи и самого материала, поскольку последний нормируется самою задачей.

Надо, по-видимому, остаться при простом описании непосредственно данного бытия психического. Однако не только удел, но и самая природа этого психического на стадии переживания такова: быть неопределенным предметом, или, лучше, поводом возможных определений. Такой характер психического, понятно, устраняет всякую возможность хотя бы описательного только подхода, потому что уже и простое обозначение или фиксация есть, в зачаточной форме, некоторое объективирование. Непосредственно данное не поддается без ущерба для этой непосредственности своей — непосредственному определению. Это очень естественно. Поскольку вообще можно говорить о непосредственности приема, непосредственность означает положительность логического пути. А это — путь объективирования. Этот путь мы должны назвать непосредственным в противоположность искомому методу психологии оттого, что он следует тому логическому толчку в направлении объективирования, который заключается в самом явлении как логической функции проблемы Можно ли идти прямо к явлению, феномену, видимости, как предмету своего суждения? Сама терминология дает понятие о противоречивости попытки. Прямое суждение, хотя бы и описательное, создает, конструирует предмет. На долю психологии выпадает противоположный метод. Ей дано только косвенно воссоздавать, реконструировать свои искомые. Метод реконструкций субъективного из объективно значимых построений — вот тот прием, на который она может притязать. И это не ограничение. Иного приема ей и не нужно при ее задаче. Ее задача и ее интерес возникают в той же зависимости от объективного, как и ее прием. Сознание осуществляет свою природу в созидании объективности. Задаться целью понять его жизнь можно только отправляясь от его живых осуществлений, имеющих объективное значение. Самая задача, а следовательно, и намечаемый ею материал предваряются объективным как своим условием. Логика знает только чисто объективную, предметную, так сказать, сторону определений сознания; — мы ничего не знали бы о самом сознании, а имели бы дело исключительно с его продуктами,— объективными формами, если бы мышление, прогрессируя, ставя под знак вопроса преодолеваемый уровень сознания, не упраздняло формою вопроса того, что раньше объективно интендировалось в отбрасываемом представлении; если бы не была отчуждаема мнимая предметность и не оставалось бы мнение как только психический факт, как факт, утерявший объективное значение. При таком переходе к высшей ступени определений прежде действительное превращается в мнимое. Тут только и дает себя знать сознание как субъективность. Его образование оказывается негодным. Мнимое или мнение, этот уровень сознания до его логического кризиса в форме вопроса, уступает все свое мнимо логическое, мнимо объективное, содержание высшей побеждающей стадии. Он лишается уже той опоры, того склонения к единству истины или предметности, которые порождали своей устойчивостью его чисто логическую, объективную цену. Для возникновения психологического интереса не представлялось и повода при таких условиях. Теперь, при крушении этих опор, замысел истины, объективности и предметности переносится из смещаемой фазы в смещающую. Не трудно догадаться, что на долю отвергаемой ступени сознания выпадает значение чисто субъективного и психического. Таким не самостоятельным встречаем мы психическое при его первом появлении.

Неудивительно поэтому, если психология изберет косвенный, опосредствованный прием реконструкции. Найдя впервые свои данные в таком сознании, признаки которого страдательны по существу, она озаботится в дальнейшем об установлении субъективности и там, где последняя не обнажена самой несостоятельностью мнимо объективного.

Психология, познавая субъективность в ее неискаженном виде, осуществит парадоксальную задачу. Парадоксальность ее будет состоять в том, что объектом психических объяснений станут самые формы объективности.

Закон в этом логическом положении выступит как феномен, долженствующий быть поясненным и истолкованным при помощи субъективности! Так скажется телеологическая природа познания. Субъективность будет служить постиженью объективного в том его своеобразии, в котором оно может стать проблемой. В пределах же самой психологии субъективность будет целью, преследуемой ее реконструкциями.

Рубинштейн С.Л. Избранные философско-психологические труды. Основы онтологии, логики и психологии. – М., 1997. – С. 326-341 (О философских основах психологии. Ранние рукописи К. Маркса и проблемы психологии).

Советская психология строится на основе марксистской философии. Этим определяется путь, направление, которым она идет. Но психологическую науку нельзя в готовом виде найти в каких-либо произведениях основоположников марксизма-ленинизма. Ни К. Маркс, ни В. И. Ленин, как известно, не писали специальных психологических трактатов. Поэтому есть лишь один путь для построения советской психологии — это путь творческого исследования.

В числе произведений К. Маркса существует только одна работа, в которой заключена целая система высказываний, непосредственно относящихся к психологии. Мы имеем в виду одно из ранних произведений Маркса — «Экономическо-философские рукописи 1844 года»¹.

В последнее время эти рукописи привлекли очень большое внимание зарубежных интерпретаторов марксистской философии по большей части из числа противников марксизма² . Поскольку это единственное произведение, в котором заключен значительный ряд положений, непосредственно касающихся психологии, оно издавна привлекало к себе большое внимание советских психологов. (На нее в основном опиралась и наша давнишняя статья «Проблемы психологии в трудах К. Маркса»¹.) Ссылки именно на эту работу Маркса, на заключенные в ней высказывания и поныне чаще всего встречаются в работах советских психологов.

«Рукописи 1844 года» действительно представляют большой интерес. Это первый и очень значительный шаг молодого Маркса на пути от Гегеля к марксизму. Через всю рукопись проходят, не умолкая, бои со старым, не позволяющие оторваться от противника, требующие непосредственного боевого контакта с ним, и тут же, на этих же страницах, постоянно чувствуется дыхание нового, на ваших глазах совершающееся нарождение больших новых мыслей, устремленных в будущее. Они выступают здесь с той непосредственностью, свежестью и страстностью, которая бывает свойственна только впервые нарождающемуся и завоевывающему себе право на жизнь в острой схватке с прошлым. Рукопись, страницы которой отражают эту борьбу, — это, конечно, документ, который не может не привлекать к себе внимания.

Для психология она представляет существенный интерес не только тем, что в ней сказано непосредственно про психологию, но и вообще про человека, а проблема человека стоит в центре этой рукописи.

В «Рукописях 1844 года» впервые сформулированы Марксом по крайней мере три основные мысли, имеющие решающее значение для психологии. Первая из этих мыслей заключается в признании роли практической (и теоретической) деятельности человека, труда в формировании человека и его психики. В понимании человека как результата его собственного труда — пусть в ложной мистифицированной форме — Маркс усматривает «величие гегелевской «феноменологии» и ее конечного результата»². В раскрытии этого положения, в его истинном, немистифицированном содержании Маркс видит свою первую задачу. Это положение, как известно, прочно, навсегда входит в марксистскую философию. Уже в тезисах о Фейербахе (весна 1845 г.) Маркс напишет: «Главный недостаток всего предшествующего материализма,— включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» (тезис 1).

Положение о роли деятельности в формировании психических свойств человека, начиная с 30-х годов, прочно входит и в советскую психологию.

С этой первой мыслью неразрывно связана вторая: по- рождаемый человеческой деятельностью предметный мир обусловливает все развитие человеческих чувств, человеческой психологии, человеческого сознания. Маркс специально отвергает ту мысль, будто человек начинаете «чистой деятельности» (то есть деятельности, определяемой лишь субъектом, безотносительно к объекту) и затем переходит к «творению предмета»¹. Деятельность человека представляет собой для Маркса диалектику субъекта и объекта. Отношение к объекту входит в определение самого субъекта. Говоря терминологией юного Маркса: «опредмечивание» есть одновременно и «распредмечивание». Анализируя в «Капитале» труд, уже зрелый Маркс, отбрасывая заимствованную у Гегеля терминологию, но сохраняя, по существу, выделенную им еще в парижской рукописи 44-го года мысль, скажет, что в труде деятельность субъекта и предмет взаимопроникают друг в друга. В самом деле, с одной стороны, продукт труда является порождением человека, его деятельности, но вместе с тем сама эта деятельность насквозь обусловлена ее продуктом — свойством материального объекта, с которым имеет дело человек, и объективными требованиями, исходящими от продукта, который должен возникнуть в результате данной деятельности. Поэтому, с одной стороны, порождения человеческой деятельности представляют собой выявление, объективное обнаружение его самого. Говоря словами парижской - рукописи: «....предметное бытие промышленности является раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией...»². Поэтому «такая психология, для которой эта книга, т. е. как раз чувственно наиболее осязательная, наиболее доступная часть истории, закрыта, не может стать действительно содержательной и реальной наукой»³. Именно из отношения к объекту (и, как мы увидим дальше, к другим людям) черпает человеческая деятельность, деятельность субъекта свою содержательность — то объективное содержание, которое отличает ее от «чистой», лишь субъективной, пустой, голой активности, к которой сводит человеческую деятельность идеалист.

С другой стороны, сам человек, его психология, взятая содержательно, обусловлена продуктами, результатами человеческой деятельности. «Лишь благодаря предметно развернутому богатству человеческого существа развивается, а частью и впервые порождается, богатство субъективной человеческой чувственности: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз, — короче говоря, такие чувства, которые способны к человеческим наслаждениям и которые утверждают себя как человеческие сущностные силы. Ибо не только пять внешних чувств, но и так называемые духовные чувства, практические чувства (воля, любовь и т. д.), — одним словом, человеческое чувство, человечность чувств, — возникают лишь благодаря наличию соответствующего предмета, благодаря очеловеченной природе»⁴. И дальше: «Таким образом, необходимо опредмечение человеческой сущности — как в теоретическом, так и в практическом отношении, — чтобы, с одной стороны, очеловечить чувства человека, а с другой стороны, создать человеческое чувство, соответствующее всему богатству человеческой и природной сущности»¹ .

Ядро и этой мысли сохраняется у Маркса в его более поздних произведениях: согласно известной формуле «Капитала», изменяя «внешнюю природу», человек «изменяет свою собственную природу»². Продолжение, по существу, той же линии мы на- ходим в известной мысли Маркса, согласно которой потребности человека, обусловливающие необходимость производства, сами обусловлены в своем развитии производством, его продуктами, предметами, которые оно создает для удовлетворения человеческих потребностей.

Положение, согласно которому деятельность и психология человека обусловлены его отношением к объекту, к природе, черпая из этого отношения свою содержательность, существенно дополняется мыслью, с полной отчетливостью высказанной уже в парижской рукописи 44-го года. Согласно этой мысли, свою объективную содержательность психология человека и его деятельность черпают из отношения человека к другому человеку, к обществу. Поэтому «чувства общественного человека суть иные чувства, чем чувства необщественного человека»³. Общественное отношение к другим людям опосредствует у человека и самое отношение его к природе, вообще к объекту. Человек существует как человек лишь благодаря своему отношению к другому человеку. В «Капитале» Маркс скажет: «Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку. Вместе с тем и Павел как таковой, во всей его павловской телесности, становится для него формой проявления рода «человек»⁴ .

В «Экономическо-филооофских рукописях 1844 года» Маркс писал: «...Человек производит человека — самого себя и другого человека...», «...предмет, являющийся непосредственным продуктом деятельности его индивидуальности, вместе с тем оказывается его собственным бытием для другого человека, бытием это- го другого человека и бытием последнего для первого»⁵. «Таким образом, общественный характер присущ всему движению; как само общество производит человека как человека, так и он про- изводит общество. Деятельность и пользование ее плодами, как по своему содержанию, так и по способу существования, носят общественный характер: общественная деятельность и общественное пользование»⁶. И далее: «Общественная деятельность и общественное пользование существуют отнюдь не только в форме непосредственно коллективной деятельности и непосредственно коллективного пользования, хотя коллективная деятельность к коллективное пользование, т. е. такая деятельность и такое пользование, которые проявляются и утверждают себя непосредственно в действительном общении с другими людьми, окажутся налицо всюду, где вышеуказанное непосредственное выражение общественности обосновано в самом содержании этой деятельности или этого пользования и соответствует его природе.

Но даже и тогда, когда я занимаюсь научной и т. п. деятельностью, — деятельностью, которую я только в редких случаях могу осуществлять в непосредственном общении с другими, — даже и тогда я занят общественной деятельностью, потому что я действую как человек. Мне не только дан, в качестве общест- венного продукта, материал для моей деятельности — даже и сам язык, на котором работает мыслитель, — но и мое собственное бытие есть общественная деятельность; а потому и то, что я делаю из моей особы, я делаю из себя для общества, сознавая себя как общественное существо»¹.

Приводя эти высказывания Маркса, особенно заключительное положение, рассматривающее бытие человека («мое собственное бытие») как «общественную деятельность», нужно сразу же отметить, что понять их надлежащим образом можно, только учтя то, как Маркс в той же рукописи трактует вопрос о соотношении человека и природы, общественного и природного, естественного, — проблему, которой мы коснемся дальше.

Из общественной природы человека вытекает и зависимость его «чувств» от условий общественной жизни. Изменение «чувств» человека при переходе от общественного строя, построенного на частной собственности, к коммунизму — важнейшая тема рукописи 44-го года.

Из признания общественной обусловленности человеческой психологии закономерно следует третье положение: человеческая психология, человеческие чувства — продукт истории. «Образование пяти внешних чувств — это работа всей до сих пор протекшей всемирной истории»². Эту историческую обусловленность человеческих свойств Маркс потом конкретно покажет в отношении способностей. Уже в рукописи 44-го года Маркс, резюмируя точку зрения А. Смита, пишет: «Разнообразие человеческих дарований — скорее следствие, чем причина разделения труда...»³. Это положение, впервые сформулированное в парижской рукописи, затем повторяется в «Нищете философии»⁴ и развивается в «Капитале». В «Капитале» Маркс пишет: «Различные операции, попеременно совершаемые производителем товара и сливаю­щиеся в одно целое в процессе его труда, требуют от него напряжения различных способностей. В одном случае он должен развивать больше силы, в другом случае больше ловкости, в третьем - больше внимательности и т.д., но один и тот же индивидуум не обладает всеми этими качествами в равной мере. После обособления и изолирования различных операций рабочие делятся, классифицируются и группируются сообразно их преобладающим способностям. Если, таким образом, природные особенности¹ рабочих образуют ту почву, в которую пускает на разделение труда, то, с другой стороны, мануфактура, раз она уже введена; рабочие силы, по самой природе своей пригодные лишь к односторонним специфическим функциям»².

Итак, «природные особенности рабочих образуют ту почву, в которую пускает свои корни разделение труда»,— говорит К. Маркс, но раз уже введенное разделение труда формирует и трансформирует человеческие способности. Возникая на почве «природных особенностей», они не являются неизменными; они изменяются с изменениями, происходящими в общественной жизни. Маркс выявляет зависимость структуры человеческих способностей от исторически изменяющихся форм разделения труда, конкретно демонстрируя в блестящем и тонком анализе изменение психологии человека при переходе от ремесла к мануфактуре, от мануфактуры к крупной промышленности, от ее начальных к более поздним зрелым капиталистическим формам³. Здесь центральное значение имеет обнаружение того, как развитие мануфактуры и разделение труда приводят к крайней специализации способностей, к формированию «частичного рабочего, простого носителя известной частичной общественной функции», а развитие автоматизации, при которой труд теряет характер специальности, Приводит к замене его «всесторонне развитым индивидуумом, для которого различные общественные функции суть сменяющие друг друга способы жизнедеятельности»⁴.

Все три выше сформулированные положения (отвлекаясь пока от специфических особенностей некоторых из вышеприведенных марксовых формулировок) прочно вошли в марксизм и незыблемо определяют основные черты советской психологии.

Однако в рукописях 1844 года эти положения неразрывно сплетены с другими, которые наложили свой неизгладимый отпечаток не только на их формулировку, но и на их конкретное содержание. И нужен специальный анализ для того, чтобы уяснить себе их подлинное содержание и скрытую в марксовых формулировках этой рукописи проблематику.

Рукописи Маркса 1844-го года представляют собой «расчет» его с Гегелем⁵. Как большая часть подобных работ, эта работа Маркса косвенно обусловлена позицией его противника уже в силу того, что он от нее отталкивается. Как бы ни были различны ответы, даваемые одним и другим на стоящие перед ними вопросы, исходные вопросы у них в какой-то мере общие.

Отправной точкой всех рассуждений Маркса является понятие «отчуждение», которое он выделяет как основное в гегелевской концепции (это понятие стояло и в центре фейербаховской критики религии).

Человек для гегелевской философии выступает лишь в виде духа или самосознания. Гегель исходит из «чистого» мышления, «чистого» сознания; поэтому природа и весь предметный мир, порождаемый человеческой деятельностью, представляются как отчуждение духа; предметность и отчуждение сливаются. Задача философии духа заключается в том, чтобы, пройдя через неизбежное «опредмечивание», осуществить его «распредмечивание» и таким образом снять «отчуждение», снова освоить природу, предметный мир, вернуть его в недра духа, самосознания. Так, говоря совсем кратко, раскрывает Маркс основной смысл гегелевской философии.

В своей критике Гегеля Маркс прежде всего расчленяет неразрывно связанные у Гегеля понятия опредмечения и отчуждения. У Гегеля эти понятия оказались слитыми в силу того, что на место реального субъекта — человека — он подставил абстракцию мышления, сознания, духа как сущность человека. Только поэтому всякая предметность оказалась отчуждением.

Маркс усматривает у Гегеля три ошибки. Первая, основная, заключается в только что отмеченной подстановке на место человека как реального субъекта абстракции мышления, сознания или самосознания; вторая, с ней связанная, — в трактовке всякой предметности как отчуждения и — в связи с этим — в идеалистическом стремлении под видом борьбы с отчуждением снять весь предметный мир, вобрав и растворив его в абстракции мышления. Наконец, третьей, особенно Марксом отмечаемой и разоблачаемой ошибкой Гегеля, является то, что в соответствии с исходным положением гегелевской концепции, обусловившим отождествление опредмечивания, предметности с отчуждением, Гегель превращает снятие отчуждения в чисто умственную операцию, ничего не меняющую в действительности, в реально совершающемся отчуждении продуктов человеческой деятельности. О гегелевском понимании «снятия» Маркс говорит, что в нем заключается «корень ложного позитивизма Гегеля, или его лишь мнимого критицизма...»¹ — того позитивизма, который нашел себе теоретическое выражение в тезисе «все действительное разумно» и практически привел к оправданию действительности прусского монархического государства. «Снятие» у Гегеля — это чисто идеальная операция: переход от низшей формулы к высшей соединяется с диалектическим пониманием этой низшей формы как «неистинной», несовершенной, как низшей. Но после этого «снятия» низшая форма, над которой теперь надстроилась высшая, остается в полной неприкосновенности, тем, чем она была. «Человек, понявший, что в праве, политике и т. д. он ведет отчужденную жизнь, ведет в этой отчужденной жизни как таковой свою истинную человеческую жизнь»¹. «И таким образом, после упразднения, например, религии, после признания в рели- гии продукта самоотчуждения он все же обретает себя под- твержденным в религии как религии»². Не требуется передел- ки, достаточно понимания.

Для Маркса «снятие» — не только идеальная операция, а процесс реальной переделки: нужна не «критика» (излюбленный термин младогегельянцев), а революция.

Центральным звеном концепции, которую в парижской рукописи 44-го года развивает Маркс, противопоставляя ее гегелевской концепции, является восстановление в правах человека, подстановка на место абстрактного мышления, духа, самосознания реального человека. С этим связано расчленение понятий опредмечивания и отчуждения³. Под отчуждением Маркс понимает отчуждение в собственном смысле, совершающееся в капиталистическом обществе, построенном на частной собственности, отчуждение продуктов труда рабочего⁴. Снятие этого отчуждения, являющегося не идеальной мыслительной операцией, а реальным общественным явлением, требует соответственно не только новой теоретической интерпретации общественных явлений, а реального революционного изменения общественного порядка, который это отчуждение порождает.

Идеалистические гегельянствующие Противники Маркса пытались доказать, что в этом споре Маркса с Гегелем истина на стороне последнего. Они обвиняли Маркса прежде всего в том, что большую, «вечную» философскую проблему он свел к частной экономической проблеме, ограниченной рамками определенного общественного строя. Этим Маркс якобы вовсе отстранил от себя ту большую общечеловеческую философскую проблему, которую поставил перед философской мыслью Гегель.

Это утверждение вдвойне неправильно. Прежде всего Маркс и самое отчуждение не ограничивал эксплуатацией рабочего. Он, скорее, видел в нем основной вид отчуждения, являющегося реальной основой всех остальных форм «отчуждения». Для того чтобы в этом убедиться, достаточно обратиться к «Тезисам о Фейербахе». В четвертом тезисе Маркс не отрицает «факта религиозного самоотчуждения», а выдвигает необходимость другого, чем у Фейербаха, (как и у Гегеля), к нему подхода. Недостаточно свести религиозный мир к его земной основе, нужно изменить ту земную основу, те противоречия в ней, которые порождают, обусловливают религиозное самоотчуждение чело века¹.

Таким образом, разрешение исторических проблем общественной жизни революционной практикой не вытесняет решение идеологических, "философских проблем, а служит им основой.

И далее: собственно философская проблема опредмечивания, которая у Гегеля в силу подмены человека мышлением, духом, сведения его к самосознанию выступила как отчуждение, — эта философская проблема не сводится Марксом к экономическому явлению отчуждения продуктов труда рабочего в капиталистическом обществе, а отделяется от него. Не у Маркса общая философская проблема сводится к частной экономической, а у Ге- геля реальные проблемы общественной жизни тонут в абстрактных философских спекуляциях и остаются поэтому реально, практически не разрешенными. Отчленяя опредмечивание от отчуждения, Маркс полностью сохраняет и специальную философскую проблему; он ее не игнорирует, а иначе ставит и иначе разрешает.

Расчленить обе проблемы надо, потому что это разные проблемы. Проблема опредмечивания, или отчуждения, в гегелевском его понимании, относилась к отношению мышления и при- роды; для Гегеля природа представлялась как отчужденная идея, как ее «инобытие». Гегелевская постановка этой проблемы должна быть перевернута с головы на ноги. По отношению к теоретической мыслительной деятельности «отчуждение» — это опредмечивание идей, это проблема объективного идеализма, платонизма, превращающая идеи — продукты мыслительной деятельности людей, познающих явления природы, — в гипостазированные сущности, это вопрос о преодолении обособленного существования идей, который ставит в своей борьбе с платоновским «объективным» идеализмом Аристотель. Нужно говорить не о природе как отчужденной идее, а об отчуждении идеи, отражающей природу, от познаваемой природы и познающего ее человека. Преодоление этого «отчуждения», заключающегося в опредмечивании идей, составляет задачу теоретической философской мысли в этой области. Такова проблема «опредмечивания» в ее истинной постановке.

Совсем другую проблему ставит Маркс, говоря об «отчуждении» и его преодолении. Это проблема коммунизма и преодоления отчуждения не только идеального, но и реального, не в мысли только, но и в действительности, путем не одной лишь «критики» (в ее понимании младогегельянцами), а революции.

Проблема отчуждения продуктов труда рабочего — это тоже философский вопрос. Именно как общефилософский, а не специально экономический вопрос ставит его Маркс в «Экономическо-философских рукописях». Превращение продукта труда рабочего в собственность капиталиста рассматривается Марк- сом не только как узкоэкономическая проблема, касающаяся только экономических категорий, превращения труда в товар и его продуктов в капитал. Это явление рассматривается Марксом вместе с тем как жизненная ситуация и исторически обусловленный способ существования человека — в этом философский смысл этого явления, так же как коммунизм, упраздняющий порядки капиталистического общества, — это не только новая система производственных отношений, предполагающая и обусловливающая новый уровень производительных сил, это также и это более всего новый человек и новые, подлинно человеческие отношения к природе и к другим людям.

«Частная собственность сделала нас столь глупыми и одно- сторонними, что какой-нибудь предмет является нашим лишь тогда, когда мы им обладаем, т. е. когда он существует для нас как капитал или когда мы им непосредственно владеем, едим его, пьем, носим на своем теле, живем в нем и т. д., — одним словом, когда мы его потребляем... Поэтому на место всех физических и духовных чувств стало простое отчуждение всех этих чувств — чувство обладания»¹.

«Поэтому упразднение частной собственности означает полную эмансипацию всех человеческих чувств и свойств; но оно является этой эмансипацией именно потому, что чувства и свойства эти стали человеческими как в субъективном, так и в объективном смысле. Глаз стал человеческим глазом точно так же, как его объект стал общественным, человеческим объектом, созданным человеком для человека. Поэтому чувства непосредственно в своей практике стали теоретиками. Они имеют отношение к вещи ради вещи, но сама эта вещь есть предметное человеческое отношение к самой себе и к человеку, и наоборот»².

Таким образом, частная собственность и ее положительное упразднение, т.е. коммунизм, никак не ограничиваются экономическими категориями. Речь идет о перестройке всего человеческого существования, всей человеческой жизни.

Это не только философская, но это также и философская проблема. Не только как таковая, но и как таковая, должна она в конечном счете стоять и для нас — и ныне и всегда в будущем.

Для того чтобы это понять, надо уразуметь, что философия не ограничивается той академической «спец»-философией, которая интересуется только специальными проблемами, касающимися ученого или в лучшем случае человека как ученого в этой специальной его функции. Именно из-за того, что современная академическая философия за рубежом превратилась в дисциплину, занимающуюся только специальными проблемами деятельности ученого, а не жизнью человека, она и стала — независимо даже от того, какого философского направления она придерживается, — такой худосочной, высушенной, как бы забальзамированной и недейственной. Не интересующаяся жизнью людей, она сама, естественно, не интересует их. Существует другая, настоящая большая философия. Проблемами этой философии являются прежде и больше всего проблемы жизни, но не как обывательско-житейские, а как подлинно философские, как мировоззренческие проблемы. Эта большая философия не исключает и проблем, связанных с теоретической деятельностью человека как ученого, как мыслителя, но в общем ее контексте они приобретают другой, новый смысл.

В центре философской концепции Маркса стоит человек, не абстрактный человек или абстракция человека, как у Фейербаха, а реальный, конкретный человек, живущий в определенной, исторически сложившейся и развивающейся ситуации, находящийся в определенных общественных отношениях к другим людям. Проблема человека, восстановление его в его правах, в полноте его прав — такова главная проблема. Именно в силу того, что в центре ее стоит проблема человека, вся рукопись 44-го года, а не только те ее высказывания, которые прямо касаются психических явлений (чувств и т. п.), представляет пря- мой и острый интерес для психологии.

С подстановкой на место абстрактного мышления, духа, самосознания человека как реального субъекта начинает развертываться вся философская проблематика «Экономическо-философских рукописей». Первым, основным является вопрос не о духе и природе, как у Гегеля, а о человеке и природе, о субъекте и предметном мире. Отношение между ними представляется как диалектическая взаимосвязь и взаимозависимость, осуществляющаяся на базе природы как основы.

Человек как природное существо целиком обусловлен предметным миром, природой. «Человек является непосредственно природным существом»¹. «Быть предметным, природным, чувственным — это все равно, что иметь вне себя предмет, природу, чувство или быть самому предметом, природой, чувством для какого-нибудь третьего существа». «Существо, не имеющее вне себя своей природы, не есть природное существо, оно не принимает участия в жизни природы. Существо, не имеющее никакого предмета вне себя, не есть предметное существо. Существо, не являющееся само предметом для третьего существа, не имеет своим предметом никакого существа, т. е. не ведет себя предметным образом, его бытие не есть нечто предметное.

«Непредметное существо есть невозможное, нелепое существо (Unwesen)»².

Взаимоотношение человека и природы выступает первично как отношение потребности, то есть нужды человека в чем-то, находящемся вне его, к объекту этой потребности, способному ее удовлетворить. Во взаимодействии человека с природой, с одной стороны, природа, перерабатываемая человеком, создаваемый им таким образом предметный мир выступает как вынесенные вовне «сущностные силы» человека; с другой стороны, лишь предметный мир природы порождает и развивает «сущностные силы» человека. С одной стороны, природа, обработанная человеком, — это вынесенная вовне, выступающая в форме объекта собственная природа человека, субъекта; с другой стороны, самая природа человека отчасти развивается, а отчасти порождается предметным миром; с одной стороны, «все предметы становятся для него опредмечиванием самого себя, утверждением и осуществлением его индивидуальности, его предметами, а это значит, что предмет становится им самим»; «мой предмет может быть только утверждением одной из моих сущностных сил...»¹ и «предметный продукт только подтверждает его (человека. — С.Р.) предметную деятельность...»²; с другой стороны, «лишь благодаря предметно развернутому богатству человеческого существа развивается, а частью и впервые порождается, богатство субъективной человеческой чувственности...»³. Так, совершающийся переход «предметно развернутого богатства» из субъекта в объект и из объекта в субъект — это и есть «опредмечивание» и «распредмечивание», о котором языком Гегеля говорит Маркс.

Таким образом, отношение человека и природы выступает как диалектика субъекта и объекта.

С этим связан большой проблемный узел, касающийся взаимоотношений природы и человека как общественного существа, диалектики человека и природы.

Вокруг проблем диалектики в настоящее время в зарубежной немарксистской литературе о марксизме ведется острая дискуссия. В центре этой дискуссии у ряда авторов (Кожев, Мерло-Понти, Сартр и др.) стоит отрицание диалектики природы. Диалектика природы отвергается на том основании (которое якобы находит опору в рукописи 1844-го года), что диалектика может быть только там, где есть сознание, источник всякой негативности. Кальвее не без удивления констатирует тот факт, что Маркс все же одобрил намерение своего друга Энгельса разработать диалектику природы, хотя это начинание как будто, по мнению Кальвеса, противоречит концепции Маркса, о которой он судит по рукописи 44-го года. Суть дела заключается в том, что диалектика в этой рукописи выступает в виде диалектического отношения субъекта и объекта.

Отсюда, из диалектичности отношения субъекта и объекта делается, во-первых, тот неправомерный вывод, что диалектично только отношение субъекта и объекта; во-вторых, на место реального субъекта — человека — снова подставляется его сознание. В этом — основная ошибка противников диалектики природы, ограничивающих диалектику взаимоотношениями сознания и природы. Помимо того, эти критики марксизма не учитывают того, что для Маркса сам человек есть часть природы, поэтому диалектика субъекта и объекта, которую рассматривает Маркс, сама уже есть диалектика природы или, точнее, существенная часть ее.

Таким образом, не приходится ни удивляться тому, что марксизм говорит о диалектике природы, ни тем более отрицать ее возможность. Но, конечно, существенным является то обстоятельство, что Маркс в первую очередь выдвинул диалектику взаимоотношений человека и природы и понял ее как диалектику субъекта и объекта.

Хотя в «Экономическо-философских рукописях» Маркс не уделяет специального внимания вопросам теории познания, из самой постановки вопроса о диалектике субъекта и объекта следуют существенные выводы для теории познания. Мы хотели бы отметить выводы, следующие если не из прямо сформулированных Марксом положений собственно теории познания, то из общих основ его концепции, изложенной в рукописи 1844-го года.

Выводы эти двоякого порядка. Из общей концепции Маркса следует, нам представляется, прежде всего, что исходным в теории познания является не отношение мышления, сознания или идеи и предмета, а соотношение человека как субъекта практической и теоретической деятельности и предметного мира. Лишь в рамках этого основного отношения и на его основе должно быть понято и объяснено отношение чувственности и мышления к предмету, к вещи. Это во-первых. И во-вторых, Маркс, как известно, уже говорит об отражении (Abbildung), подчеркивая этим существование предмета вне сознания человека, вне осознающего его человека; но если Ленин, для которого на перед- нем плане естественно стоит борьба с физическим и физиологическим идеализмом, затем особенно подчеркнет идеальное, чувственное или мысленное восстановление вещи в образе как результат процесса познания, то у Маркса, для которого не менее естественно особое значение имеет преодоление созерцательности всего предшествующего материализма, по преимуществу подчеркнут диалектический характер процесса, который к этому результату ведет. У Маркса особенно выступает зависимость результата познания не только от объекта, но и от собственной деятельное субъекта, всегда насыщенной общественно выработанным содержанием.

Если выводы из работы Маркса распространяются и на этот вопрос, то в центре самой работы стоит все же проблема: человек и природа. На ней мы и остановимся. Тем самым мы снова подойдем к вопросам, имеющим непосредственное отношение к психологии.

Согласно концепции рукописи 1844-го года, природа, которая рассматривается по преимуществу как природа, преображенная человеком, и человек как бы соотносительны друг с другом, они взаимно предполагают («имплицируют») друг друга: природа — это вынесенная вовне сущность человека, превращенная в пред- мет для него; человек — это «распредмеченная» природа, перенесенная в него, в человека. Поэтому Маркс и. утверждает, что «последовательно проведенный натурализм или гуманизм отличается как от идеализма, так и от материализма, являясь вместе с тем объединяющей их истиной обоих¹.

Конечно, Маркс и в этой рукописи признает первичность при- роды, ее существование до человека, так что становление чело- века — это становление природы человеком. Самое существование природы, таким образом, независимо от человека; то, что природа существует, не зависит от человека, но что она есть, определяется ее соотношением с человеком; по своему содержанию она есть то, что она есть для него: «Но и природа, взятая абстрактно, изолированно, фиксированная в оторванности от человека, есть для человека ничто»¹, «мой предмет может быть только утверждением одной из моих сущностных сил...», «смысл какого-нибудь предмета для меня... простирается ровно настолько, насколько простирается мое чувство»². Эта соотносительность природы и человека, составляющая слабый пункт развитой в парижской рукописи концепции, не делает ее особенно привлекательной для противников диалектического материализма.

В основе этой трактовки соотношения природы и человека в рукописи 1844-го года лежит предпосылка, согласно которой природа с самого начала в философском рассмотрении выступает как преобразованная человеком, как предметный мир, порожденный человеком из материала природы. Но эта же предпосылка определила и другие черты в трактовке взаимоотношения человека и природы, наложившие свой отпечаток и на дальнейшую трактовку проблемы: человек и природа. Природа иногда низводится на роль мастерской и сырья для производственной деятельности человека. Для человека как производителя в системе его промышленной деятельности она действительно выступает и в этом качестве. Но природа, как таковая, в целом и ее значение в жизни человека не могут быть сведены только к одной роли. Свести отношение человека к природе только к отношению производителя к производственному сырью — значит бесконечно обеднить жизнь человека. Это значит в самых его истоках подорвать эстетический план человеческой жизни, человеческого отношения к миру; более того, это значит — с утратой природы как чего-то ни человеком и никем не сотворенного, извечного, нерукотворного — утерять возможность почувствовать себя частью этого великого целого и, соотнося себя с ним, осознать свою малость и свое величие; это значит утерять то, чего человеку никак нельзя утерять, не подрывая основы своей духовной жизни, то, что обусловливает масштабность человеческой жизни, позволяя надлежащим образом оценить маленькие и «большие» мелочи жизни.

Первично природа детерминирует человека, а человек выступает как часть природы, как естественное или природное существо. Затем, по мере того как природа становится в той или иной мере объектом деятельности человека, человек начинает детерминировать природу, переделывать ее. Как объект общественной человеческой деятельности, обработанная человеком природа включается в общественно-исторический процесс развития производительной деятельности людей. Существует и эта обратная зависимость природы от человека, связанная с внедрением человека, его деятельности в природу и освоением природы человеком. Нельзя, однако, забывать, что это процесс, который никогда не является завершенным. Поэтому, и начав выступать в новом качестве объекта культуры, природа всегда остается и в своем первичном качестве собственно природы. Человек, для которого природа всецело превратилась бы только в объект человеческой, хозяйственной или производственной деятельности и перестала бы существовать в своей неприкосновенности как природа, лишился бы существенной стороны своей человеческой жизни. Культура, которая вовсе изгнала бы из жизни природу, разрушила бы самое себя и стала бы нестерпимой.

В «Экономическо-философских рукописях» Маркса вопрос о человеке и природе ставится далее как вопрос о природном, естественном и общественном в человеке. «Человек, — пишет Маркс, — является непосредственно природным существом»¹; в связи с этим «человек есть непосредственный предмет естествознания...»². С другой стороны, «природа есть непосредственный предмет науки о человеке»³; поскольку вся история природы трактуется как история «становления природы человеком», «сама история является действительной частью истории природы»⁴. Поэтому «впоследствии естествознание включит в себя науку о человеке в такой же мере, в какой наука о человеке включит в себя естествознание: это будет одна наука»⁵. «Общественная действительность природы и человеческое естество- знание, или естественная наука о человеке, это — тождественные выражения»⁶. Это положение о слитии естествознания, наук о природе и общественных наук, о единой («одной») науке заманчиво тем, что оно как будто определяет перспективы и указывает направление дальнейшего развития всех наук к единой конечной цели. Создание Науки (с большой буквы) единой и неделимой, центральным предметом которой является человек, особенно соблазнительно для психологии, поскольку эта наука, наука о психической деятельности человека, стоит на стыке естественных и общественных наук, будучи связана как с одними, так и с другими. Однако речь, казалось бы, должна идти не об их слиянии, а об их объединении в единой системе наук.

Однако для того чтобы понять и правильно оценить тезис «Экономическо-философских рукописей 1844 года» о единой науке, объединяющей естествознание и общественные науки, надо отдать себе отчет в его реальном содержании, в тех предпосылках тогдашней концепции Маркса, на которых он зиждется. Этими предпосылками являются отождествление природы с предметным миром, создаваемым человеком из материала природы, и связанное с ним представление, согласно которому вся история природы есть лишь история становления природы человеком, — словом, весь тот круг мыслей, который нашел себе выражение в том утверждении, что последовательно проведенный натурализм и последовательно проведенный гуманизм совпадают, сливаются друг с другом и, отличаясь как от идеализма, так и от материализма, являются вместе с тем «объединяющей их истиной обоих»⁷.

К этому надо еще добавить, что положение, сливающее общественные науки с естествознанием в «одну науку», было выдвинуто еще до создания исторического материализма, до открытия специфических закономерностей общественной жизни, и только тогда, до их открытия, оно и могло быть выдвинуто.

Маркса еще раз показывают, как много можно извлечь из произведений Маркса, и в том числе из этой ранней его работы, для психологии и как мало вместе с тем можно решать вопросы науки вообще и психологии в частности слепым, механическим использованием цитат.

Несомненно, что при изучении психологии человека мы имеем дело с тесной взаимосвязью природного и общественного, но решение вопроса об их соотношении требует не просто слития всех наук, а сперва тщательной дифференцировки, четкого анализа различных аспектов проблемы. Говоря об общественных явлениях и общественных науках, нужно прежде всего различать науки об обществе и науки о явлениях общественно обусловленных: одно дело, когда общественная жизнь, жизнь общества, сама является предметом изучения, другое, когда она — условие изучаемых явлений, то, что их обусловливает. Психология не является наукой об обществе, но, как и все науки о человеке, она — наука о явлениях общественно обусловленных; она заключает определенное единство природного и общественного, поскольку она — наука об общественно обусловленных природных, естественных явлениях. Положение о психических явлениях как явлениях природных находит себе конкретизацию в понимании психической деятельности как рефлекторной деятельности мозга, а общественная обусловленность природной, естественной рефлекторной деятельности мозга выражается в наличии действующей во взаимодействии с первой второй сигнальной системы, т. е. в том факте, что для человека и слово является «раздражителем», обусловливающим не только мыслительную деятельность, но и жизнь организма.

Уже некоторые формы чувствительности, самого элементарного вида психической деятельности — речевой и музыкальный слух, — обусловлены продуктами культуры, общественно-исторического развития — языком и музыкой.

Говоря об общественной детерминированности психических явлений, нужно, далее, различать детерминированность психической деятельности самим фактом общественной жизни (выражающимся прежде всего в наличии у человека речи, обусловливающей самую структуру человеческой психики, человеческого сознания) и зависимость психических явлений от различных форм общественной жизни. Зависимость от самого существования общественной жизни обусловливает черты, общие всем людям, которые выражаются в общих закономерностях психической деятельности человека; зависимость от различных форм общественной жизни обусловливает различные типичные характеры эпохи. Словом, для выявления переплетения и взаимосвязи природного и общественного в человеке, в его «психологии» недостаточно общей формулы, нужен конкретный анализ.

* * *

Высказывания Маркса по психологическим проблемам сосредоточены, как выше уже сказано, в его рукописи 1844-го года; только в ней мы находим целую систему положений, непосредственно касающихся психологии. В последующих произведениях Маркса, в частности в написанной совместно с Энгельсом «Немецкой идеологии» (1845—1846), встречаются важные, но лишь одиночные философские высказывания по психологическим проблемам, отражающим дальнейшее развитие марксистской концепции. Таковы в «Немецкой идеологии» фундаментальные положения о сознании: «Сознание никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным бытием, а бытие людей есть реальный процесс их жизни»¹.

В связи с этим «соответствующим действительной жизни» объявляется лишь такой подход к сознанию, при котором «...исходят из самих действительных живых индивидов и рассматривают сознание только как их сознание». «Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание»². В этих положениях уже преодолена установка рукописи 1844-го года на то, чтобы синтезом гуманизма и натурализма снять противоположность материализма и идеализма, и отчетливо выступает материалистическая линия, ведущая дальше к положению, согласно которому общественное бытие определяет общественное сознание. Вместе с тем в этих положениях слишком непосредственно соотносится сознание с бытием без указания на опосредствованный характер их связи и односторонне подчеркнута только исходная ведущая зависимость сознания от бытия, от жизни и вовсе не отмечена обратная зависимость бытия, жизни людей от их сознания (впервые обретенный материализм как бы оттесняет на задний план диалектику). Энгельс позже отметил эту одностороннюю направленность того, что они с Марксом сделали, сосредоточив все свое внимание и все силы на отстаивании прежде всего основного материалистического тезиса. Мы выше уже отметили и ряд важных для психологии положений «Капитала», ограничиваясь здесь лишь самым основным.

Важные для психологии положения были затем сформулированы Энгельсом. Это — связанное с вопросом об антропогенезе положение о роли труда (и речи) в становлении человека и его сознания³; указание на необходимость при объяснении поведения человека исходить не из его мышления, а из его потребностей⁴; утверждение о зависимости самого мышления человека от его деятельности⁵ и т. д.

И наконец, капитальной важности мысли В. И. Ленина, основным стержнем которых является фундаментальное положение о психическом как функции мозга, отражении объективной реальности.

Таким образом, мы находим у Маркса, Энгельса и Ленина большой важности отправные точки для построения психологии, но строить ее должны мы. Никто не даст ее нам в готовом виде. Есть только один путь ее построения — это путь подлинного творческого научного исследования. Подлинно творческая разработка проблем психологии должна вместе с тем привести — на материале психологии — и к дальнейшему творческому развитию философии.