Творчество а. Солженицына

(1918–2008)

В судьбе Александра Исаевича Солженицына события, обычные для судеб миллионов его сограждан, сплелись с событиями редкими и даже исключительными.

Будущий писатель родился в Кисловодске. Его отец, родом крестьянин, участник Первой мировой, не дожил полугода до рождения сына. Мать Солженицына происходила из богатой кубанской семьи и была хорошо образованна, но это только мешало ей, вынужденной растить сына одной, получать стабильную работу: «Ее подвергали чистке, это значит – увольняли с ограниченными правами на будущее». Александр был искренним пионером и комсомольцем, и все же лет до шести, пока не закрылась церковь в Ростове-на-Дону, где прошло его детство, он, как завороженный, посещал службы.

После школы была параллельная учеба на физико-математическом факультете Ростовского университета и (заочно) в знаменитом МИФЛИ, участие в Великой Отечественной войне с осени 1941-го до февраля 1945 г.

Артиллерист Солженицын, получивший орден за взятие Орла и проявивший личный героизм в боевых операциях в Восточной Пруссии, в феврале 1945 г. был арестован за непочтительное упоминание Ленина и Сталина в письмах к другу, повидал Лубянскую и Бутырскую тюрьмы, осужден по статье 58, сидел в лагерях Нового Иерусалима, Москвы, Экибастуза.

В1952 г. у Солженицына обнаружили рак, от которого он как будто выздоравливает. Через год его освобождают и переводят на вечное ссыльнопоселение в аул Кок-Терек (Казахстан). Но опухоль все-таки дает метастазы, и Солженицыну разрешают выехать на лечение в Ташкент.

И 1956 г. Солженицын реабилитирован. Он едет в Москву, в Ростов, затем устраивается в Рязани и работает учителем физики в школе, по ночам тайно сочиняя свой первый роман...

Между датой написания произведений Солженицына и датой ихвыхода в свет обычно проходило много времени. Дело здесь не только в том, что время воссоединения официально признанной литературы с самиздатом и время «возвращения» к читателю неопубликованных рукописей пришлось только на конец 1980-х годов, но и в том, что Солженицын часто сам затягивал публикацию книги, ожидая момента, когда она вызовет максимальный общественный резонанс.

Литературная деятельность Солженицына была строго конспиративной. Он привык к бисерному почерку своих рукописей, к единственным машинописным их экземплярам. В дальнейшем Солженицыну повезло с публикациями в журнале «Новый мир», тогдашнем средоточии свободной мысли в литературе, прославившем его имя; ему посчастливилось общаться с А.Т. Твардовским. Его ожидали долгая дружба с великим музыкантом М. Ростроповичем, изгнание из страны, жизнь в США в штате Вермонт, шумная слава на рубеже 1980–1990-х годов и, наконец, долгожданное возвращение в родную страну.

Вернувшись, писатель выступал по радио и телевидению. На страницах «Литературной газеты» отнюдь не странно было видеть программу «Как нам обустроить Россию» (1990) – писатели уходили в политику. Но вот прошло десятилетие, и средства массовой информации уже давно не уделяют Солженицыну большого внимания. Та же «Литературная газета» спрашивает: «Насколько правомерно с нашей стороны ожидать от него ответов на все вопросы?».

Судьба Солженицына стала материалом для многих его произведений и отразилась в судьбах его персонажей: Глеба Нержина («В круге первом»), Ивана Денисовича Шухова («Один день Ивана Денисовича»), Немова («Олень и шалашовка»), Олега Костоглотова («Раковый корпус»), Игнатьича («Матренин двор»).

И все же масштаб писателя определяется созданными им картинами народной жизни. С.П. Залыгин говорил о Солженицыне: «Вот он – этот народ! ГУЛАГ с Иваном, Матренина изба с тараканами, квартира советского дипломата, «золотое» КБ...».

На историческом портрете эпохи, данном Солженицыным, многие персонажи – реальные лица. Здесь и царь Николай Второй, и Столыпин; здесь и Рубин (правозащитник Лев Копелев); здесь и простая крестьянка Матрена Захарова, у которой учитель Солженицын снимал комнату и которая погибла под колесами поезда... В его книгах эти неравнозначные фигуры становятся художественно равноценными. Обладая прекрасной памятью и к тому же привычкой вести записные книжки, писатель собирает обширный материал, художественно выстраивает его вокруг «узлов» сюжета и стремится отобразить время адекватно восприятию читателя, так, чтобы изображаемое ожило.

Эстетическая позиция писателя выражена во многих его произведениях, среди которых выделяется книга воспоминаний «Бодался теленок с дубом» (1975). «Никому не перегородить путей правды», – пишет Солженицын. Это – о позиции писателя в обществе. Это – о красоте правды. Его книги вдохновлены и самой историей, и неистовым желанием автора докопаться до правды и рассказать о том, что осталось незамеченным в старых хрониках или скрытым за стенами лагерей, но насущно необходимо человеку, как хлеб и вода. Первостепенную важность имеет его мысль: «Не нравственно – писать то, что можно не писать». Писатель доказывает, что пишет только о самом важном для страны. Важна точка зрения писателя и на композицию своих книг, отразившаяся в построении многих произведений – от «Архипелага ГУЛАГ» до «Красного колеса».

Мысли о литературе и искусстве, самое прямое выражение эстетической позиции писателей – нобелевских лауреатов привычно искать в их Нобелевских лекциях. Солженицын в эту традицию не вписывается: «Хотел бы я говорить только об общественной и государственной жизни Востока, да и Запада, в той мере, как доступен был он моей лагерной сметке... Никому из писателей свободного мира и в голову не приходило говорить о том, у них ведь другие есть на то трибуны, места и поводы; западные писатели, если лекцию читали, то – о природе искусства, красоты, природе литературы. Камю это сделал с высшим блеском французского красноречия. Должен был и я, очевидно, о том же. Но рассуждать о природе литературы или возможностях ее – тягостная для меня вторичность... И такую лекцию мою – каково будет прочитать бывшим зэкам? Для чего ж мне был голос дан и трибуна? Испугался? Разнежился от славы? Предал смертников?».

Заявление Солженицына о том, что разговоры об искусстве вторичны, не следует считать исчерпывающим. Недавно в печати стали появляться его заметки о писателях и литературе. Вызывает интерес его подробный анализ чеховских рассказов («Окунаясь в Чехова», 1998). Солженицын старается понять, почему Чехов – мастер именно этого жанра, и приходит к выводу: «Для романного обзора, охвата нужны ведущие мысли. А у Чехова чаще вот эти бесконтурные: благородство труда! надо трудиться! или: через 20–30 – 200 лет будет счастливая жизнь».

Такой ведущей мыслью для самого Солженицына стала мысль об истории страны, о ГУЛАГе. Неслучайно в творчестве Чехова он считает одним из лучших рассказ «В ссылке»: «Просто поразительно, как Чехов так переимчиво и полно воспринял и передал мирочувствие вечного зэка, вечного ссыльного, семикаторжного (отличное слово). Чтоб этим проникнуться – надо самому прожить и много лет таких».

Еще до войны Солженицын захотел стать писателем. Уже в 1937–1938 гг., в Ростове-на-Дону, будучи студентом, он собирает исторические материалы, которые гораздо позже пригодятся ему для работы над обширным повествованием «Красное колесо». Но творческая биография Солженицына началась с романа «В круге первом» (1955–1968, 1990) и повести «Один день Ивана Денисовича» (1959, 1962).

Условия, описанные в романе «В круге первом», еще не самые страшные из тех, в которых порой суждено существовать человеку. Но эта «шарашка» – не пересылка, не тюрьма, не лагерь – все-таки один из кругов ада. Герои в большинстве своим определившиеся люди, сделавшие выбор между добром и злом: «– Вы спросите, кого здесь не держат? Здесь математики, физики, химики, инженеры-радисты, инженеры по телефонии, конструкторы, художники, переводчики, переплетчики, даже одного геолога по ошибке завезли». Общее занятие работников «шарашки» – создание подслушивающих устройств, дешифрующих человеческий голос. Эта работа может погубить сотни подобных им невиновных людей. Зэки, однако, находят время и пошутить. Им присущ домашний, согревающий юмор («Валентуля, не генерируйте!», «Кому вы отказали ваши ночные тапочки?»). Порой их тянет к философствованию, как, например, главного героя, Глеба Нержина, за которым скрывается сам Солженицын: «Так и счастье, так и счастье, Левушка, оно вовсе не зависит от объема внешних благ, которые мы урвали у жизни. Оно зависит только от нашего отношения к ним! Об этом сказано еще в даосской этике»; «Иго тюрьмы чуть отпустит меня, и случится разговор по душам или прочтешь искреннюю страницу – и вот я уже на гребне! Настоящей жизни много лет у меня нет, но я забыл! Я невесом, я взвешен, я нематериален!! Я лежу там у себя на верхних нарах, смотрю в близкий потолок, он гол, он худо оштукатурен, – и вздрагиваю от полнейшего счастья бытия!».

Один из героев романа, Прянчиков, однажды восклицает: «Неужели и в тюрьме нет человеку свободы? Где ж она тогда есть?» Свободы нет нигде, хотя существуют так называемые «вольняшки». Слово «вольняшка» не придумано Солженицыным. Писатель лишь подчеркнул его иронический оттенок: «Только зэк имеет бессмертную душу, а вольняшке бывает за суетой отказано в ней». «Вольные» – сотрудники все той же «шарашки»; до каких пределов она простирается – неизвестно. Но внутренняя свобода явственнее ощущается в тюрьме.

«Один день Ивана Денисовича» (другое название, «Щ-854», не прошло «цензуру» А.Т. Твардовского) – это рассказ об одном дне в лагере.

Каменщик Иван Денисович Шухов считает этот день удачным. Он сумел припрятать ножовку и потом сделает себе нож. Он немножко поел. Он работает, превозмогая болезнь. Он уважает бригадира, который заботится о том, чтобы его бригада не замерзла, и поэтому прибивает к окнам ворованный толь. Для Шухова лагерь – место по-своему обустроенное и вполне пригодное для жизни.

Интересны персонажи «Одного дня Ивана Денисовича»: кавто-ранг Буйновский; забитый зэк Фетюков; санитар, мечтающий стать поэтом; баптист Алешка; добрые эстонцы; Цезарь Маркович, рассуждающий о достоинствах режиссуры Эйзенштейна в кинокартине «Иван Грозный».

Ничего подобного в те годы не публиковали. М.О. Чудакова вспоминает: «Сначала – говор, обычный московский слушок: «В «Новом мире» в ноябрьском номере будет...» – «Да хоть кто он, кто?» – «Не знаю, не знаю, сам первый раз слышу! Слаженицын, Лаже-ицын...» И вот открылась страница журнала – и цепко, железными пальцами зэка схватил за плечо неведомый прежде автор и не выпустил уж из рук до последних освобождающих – завершением вдоха и выдоха правды – строк... Так и просидели мы, не шевелясь, пока не дочитали. Разве не так – подтвердите, соотечественники, первые читатели!».

Вслед за «Одним днем Ивана Денисовича» «Новый мир» публикует в 1963 г. рассказы «Матренин двор», «Случай на станции Кречетовка», «Для пользы дела».

Многоплановый, мастерски написанный рассказ «Матренин двор» (другое название – «Не стоит село без праведника») рисует как трагедию не только нелепую смерть Матрены, но и ее жизнь. Матрена – больная, бедная женщина, похоронившая шестерых детей, но спокойная, с лучезарной улыбкой. Жизнь ее постепенно налаживалась – Матрена даже выхлопотала себе пенсию... Неведомо, как же без этого праведника «не стоит село» (в рассказе это поселок Торфопродукт), но верится, что без таких неярких, но светлых людей, как Матрена, жизнь действительно невозможна.

«Случай на станции Кречетовка» – рассказ как бы о военном времени. Лейтенант Зотов сидит на станции Кречетовка и ждет выдающегося случая. Таким случаем оказывается встреча с артистом Тверитиновым, тонким и интеллигентным человеком. Мимоходом заданный Тверитиновым вопрос о том, как раньше назывался Сталинград, решает его судьбу. Бдительный Зотов выдает этого «агента» и потом пытается исправить свою ошибку. Но ошибка непоправима. «У нас брака не бывает», – отвечают ему.

Рассказ «Для пользы дела» был написан специально для журнала «Новый мир». Солженицын как его автор был выдвинут на Ленинскую премию, но через год его кандидатуру отклонили. Рассказ повествует о том, как все лето студенты вместе с преподавателями строили техникум, здание которого не прошло комиссию и который поэтому не был открыт. Зорок взгляд писателя на современников: и на «стиляг», и на «аппаратчиков», и на «технарей»; на взаимное противодействие людей.

В 1960-е годы получили распространение «Крохотки» Солженицына, его стихотворения в прозе. В тон тургеневскому восклицанию «Мы еще повоюем!» Солженицын писал: «Пока можно еще дышать после дождя под яблоней – можно еще и пожить!» («Дыхание»). «Крохотки» полны свежих мыслей («Способ двигаться», «Отраженье в воде») и самобытных наблюдений («Вязовое бревно», «Костер и муравьи», «Приступая ко дню»).

Тема родины – связующая нить «крохоток». В «Озере Сегден» родина – это озеро и природа, его окружающая. В «Городе на Неве» родина – это Ленинград, прекрасный город на костях, в центр которого ничего нельзя встроить. У писателя возникает вопрос по аналогии: а беда страны с ее лагерями тоже отольется в вечную красоту? В «крохотке» под названием «Мы-то не умрем» Россия – это запустение кладбищ, а в зарисовке «Путешествуя вдоль Оки» – русский пейзаж, немыслимый без церквей.

Не менее явственно, чем тема родины, раскрывается в «крохотках» и тема свободы. Прах поэта Я.П. Полонского («Прах поэта») оказывается в пределах тюремной зоны, и, когда его выкапывают и переносят, поэт как будто «освободился». Пес («Шарик») стоит перед выбором: погрызть костей или свободно побегать по снегу – и выбирает последнее.

В свете проблемы клонирования, интересующей сейчас не только генетиков, занимающихся ею вплотную, но и обычных людей, любопытна фраза Солженицына из «крохотки» «Утенок»: «Никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и даже если перья и косточки нам дать – не смонтируем вот этого невесомого жалкенького утенка...».

Повесть «Раковый корпус» (1967, 1990) рисует яркие картины Ташкента, которые, несомненно, придают повествованию особый колорит: узбекские дома, зоопарк, цветущий урюк. На фоне этого стоят больничные корпуса, разворачиваются больничные истории. Солженицын пишет о проблеме рака, острой и поныне. Для него это материал для постановки острой нравственной проблемы о поведении человека, особенно перед лицом неизбежной смерти.

Сложная для чтения книга «Архипелаг ГУЛАГ» (1964–1968), опубликованная в 1973, 1989 гг., как бы заранее отвечает на вопрос, позже сформулированный Л.К. Чуковской в статье «Прорыв немоты» (1974): «А что сделалось с личностью, – не тою, окруженной культом, а той – каждой, – от которой осталась одна лишь справка о посмертной реабилитации? Куда она делась и где похоронена – личность? Что сталось с человеком, что он пережил, начиная от минуты, когда его вывели из дому, – и кончая минутой, когда он возвратился к родным в виде справки?».

Солженицын не первый и далеко не единственный из тех, кто писал о ГУЛАГе. До него это был В. Шаламов, одновременно с ним над книгой «Голос из хора» работал А.Д. Синявский... Оказавшись в 1970-е годы на Западе, Солженицын удивлялся, что начиная с 1920-х годов о ГУЛАГе там было издано около тридцати книг, «иные переведены, оглашены – и потеряны, канули в беззвучие, никого не убедя, даже не разбудя. По человеческому свойству сытости и самодовольства: все было сказано – и все прошло мимо ушей». В 1970 г. – спустя год после исключения из Союза писателей! – за нравственную силу произведений, возрождающую лучшие традиции русской литературы, Солженицыну была присуждена Нобелевская премия. С этой инициативой выступил французский писатель Франсуа Мориак. Может быть, некоторые события этих лет в жизни Солженицына и заслуживают критической оценки (см. главу «Нобелевская трагедия» в книге Н. Решетовской «Отлучение. Из жизни Александра Солженицына»), но литературные его заслуги, бесспорно, достойны столь высокой награды. Примечательно мнение самого писателя о том, за что он удостоился премии, в чем именно его литературная миссия. В «Нобелевской лекции» Солженицын размышляет о шкалах оценок. У всех они разные, и для взаимопонимания людей это очень серьезно: «При шести, четырех, даже при двух шкалах не может быть единого мира, единого человечества: нас разорвет эта разница колебаний. Мы не уживемся на одной Земле, как не жилец человек с двумя сердцами». Солженицын считает, что литература совмещает эти шкалы и так развивается «мировое зрение». Позже он писал в воспоминаниях «Бодался теленок с дубом»: «Лекция была хоть и прозрачна, но... И там, и здесь предпочли не понять».

Не будет правильным утверждение, что Солженицыну противостояла только власть. С этих лет начинается и размежевание читателей на его сторонников и противников: «На «ура» принимали меня, пока я был, по видимости, только против сталинских злоупотреблений, тут и все общество было со мной... Следующими шагами мне неизбежно себя открывать: пора говорить все точней и идти все глубже». Выразителем мнения противников писателя стала советская пресса, развернувшая травлю, на которую писатель отвечает призывом – «Жить не по лжи».

12 февраля 1974 г. Солженицын арестован, лишен советского гражданства. Его изгоняют из страны. Он живет в Швейцарии, США, ездит в Канаду, Норвегию, Испанию, Японию... Он сидит в архивах ведущих университетов и работает над «узлами» книги «Р17» («Красное колесо»): «Август Четырнадцатого», «Октябрь Шестнадцатого», «Март Семнадцатого», надолго поглотившей все его творческие силы. Эта книга уникальна по охвату исторического материла – и полна сомнений в правдивости документов. Причины катастроф, постигших нашу страну в годы советской власти, Солженицын видит в поражениях войны 1914 г., в деятельности русских либералов.

Перестройка позволила впервые напечатать многие произведения Солженицына в СССР, и они зазвучали как откровение. С.П. Залыгин со страниц «Нового мира» даже призывал назвать 1990 год, когда в России были опубликованы основные книги писателя, «годом Солженицына». 1991 год стал годом возвращения писателя на родину. С тех пор публикация его произведений не прекращается.

По-прежнему произведения Солженицына появляются в «Новом мире», к примеру автобиографическая книга «Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания» (1978, 1998, 2001), в которой изложена история жизни Солженицына на Западе. Для российского читателя драматичнее выглядит, конечно, мемуарная Книга «Бодался теленок с дубом» (1996) (продолжением которой и является «Угодило зернышко...»), поскольку в ней изображены реалии нашей страны. Однако по структуре книги похожи: и там, и здесь мастерски показано движение времени.

Пытаясь передать впечатление от западных стран объективно, Солженицын тем не менее не избегает оценок (так, он подчеркнуто одобряет русскость Аляски). Россия и Запад сопоставляются и противопоставляются Солженицыным друг другу: «Мы – бились насмерть, мы изнемогали под каменным истуканом Советов, с Запада несся слитный шум одобрения мне, – и оттуда же тянулись ухватчивые руки, как бы от книг моих и имени поживиться, а там пропади и книги эти, и весь наш бой. И без этой стороны дела осталась бы неполна картина».

Художественность книги «Угодило зернышко...» несомненна, и все же в ней есть черты, которые непривычно видеть в книгах художественных. Одна из них – полемика с монографиями о самом себе. Здесь высказывается, например, отношение к критической книге Ольги Карлайл «Солженицын и тайный круг» (Нью-Йорк, 1978). Но и такие страницы довольно удачно вписываются в структуру произведения.

Солженицын – особенный человек, с особенными эстетическими взглядами, необычным творческим путем, в котором оригинальны не только жанровые, но и языковые поиски.

Размах работы Солженицына над языком – это в своем роде попытка настоящей языковой реформы. Утверждение критика Аллы Латыниной в статье «Солженицын и мы» (1990) не потеряно своего значения и спустя десятилетие: «То, что Солженицын принес в литературу, – не узкая правда, не правда сообщения. Тюремные и лагерные сюжеты (десятки тысяч людей возвращались из заключения, делясь своим опытом, облегчая душу рассказами), нищета деревни, бесправие народа... были обычной темой разговоров, переписки, своего рода частных жанров. Эти жанры не пересекались с письменной литературой не только из-за недостатка гражданского мужества. Не было языка, пригодного для изображения этой новой реальности. Солженицын не просто сказал правду, он создал язык, в котором нуждалось время, – и произошла переориентация всей литературы, воспользовавшейся этим языком».

Особые, свежие «солженицынские» слова встречаются уже в повести «Один день Ивана Денисовича» (озор, блеснило, вычуивали) и в романе «В круге первом» (приудобился, невдоспех). Кому-то они режут слух. Тем не менее Солженицын обладает чувством меры: «В своих книгах я мог уместно использовать только пятисотую часть найденного».

Искал такие слова Солженицын не только в живой народной речи. «Ощущение глубины и широты русского языка, которые я предчувствовал, но был лишен их по своему южному рождению, городской юности, – и которые, как я все острее понимал, мы все незаслуженно отбросили по поспешности нашего века, по небрежности словоупотребления и по холостящему советскому обычаю», долгое время действительно было лишь ощущением, предчувствием. Внимательное отношение Солженицына к языковым средствам, помимо взыскательности к языку собственных произведений, простирается и на язык А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Ф.И. Тютчева, И.С. Тургенева, Е.И. Замятина и др. На протяжении двух десятилетий отбиравшаяся писателем из их произведений и из словаря Даля лексика вошла в составленный им «Русский словарь языкового расширения» (1995).

«Тут подобраны слова, никак не заслуживающие преждевременной смерти, еще вполне гибкие, таящие в себе богатое движение – а между тем почти целиком заброшенные, существующие близко рядом с границей нашего изношенного узкого употребления, – область желанного и осуществимого языкового расширения», – пишет Солженицын в предисловии к словарю. Вот некоторые из этих слов: ахтительный, неумиримый (Е.И. Замятин), ворчба (В.И. Белов), взвынь, набежники (В.Г. Распутин), старогодняя, ущитить (Д.Н. Мамин-Сибиряк), фразисто (И.С. Тургенев), ясносиятелъный (А.Н. Островский), кривосудство, недоброслужащий (Н.С. Лесков), ветрен (А.С. Пушкин)...

Для человека, любящего такие слова, было естественно назвать свою нобелевскую историю «Нобелианой» или давать своим книгам названия по пословицам: «Бодался теленок с дубом» (подразумевая ее вторую часть, что доказывают строки: «... Дуб не упал, но как будто отогнулся? но как будто малость подался? А у теленка – лоб цел, и даже рожки»), «Угодило зернышко промеж двух жерновов»...

Время еще не «распределило» писателей XX в. «по степени величия» и не «записало» окончательно в «классики» иных из них. Впрочем, не исключено, что слова К.И. Чуковского, сказанные им Солженицыну в 1965 г.: «Не понимаю, о чем Вам беспокоиться, когда Вы уже поставили себя на второе место после Толстого», – окажутся пророческими.

ЛЕКЦИЯ 23