Глава 3 Доисторический горизонт отцовства

Позади того незначительного фрагмента истории, который мы знаем — несколько тысяч лет — и той части предыстории, от которой остались следы, — еще десяти или двадцати тысяч, — находятся миллионы лет, в течение которых жили первые люди: о них мы почти ничего не знаем, но стараемся домыслить почти все.

Этот период в свою очередь — незначительный фрагмент истории Земли. Но именно тогда эволюция постепенно отделила нас от животного и превратила в людей. Наше желание найти предысторию и отчаянная попытка проникнуть за пределы известного нам временного периода напоминают поведение сирот или усыновленных детей, которых, когда они растут, терзает любопытство насчет их происхождения.

Этот голод по родословной неутолим. Заглянуть назад, к истокам, — это не только необходимость знать. Это также необходимость создания нарратива. Каждое общество — и патриархальное в особенности — заявляет о праве на собственные мифы и укореняет их в космогонии, рассказе об изначальном происхождении всего, который описывает происхождение мира и пути, по которым он пойдет, а также обозначает горизонт, нашего знания о себе с того момента, до которого вообще ничего не было. Эта выдумка психики лучше подходит нам, чем абсурд, или чем представление о себе как возникших только по химической причине, во времена, когда Бог был далек. О великой тайне говорят даже тогда, когда ее невозможно узнать, не ради спекуляций, а чтобы заполнить рассказом пустое пространство, как детям нужна сказка, чтобы без страха отправиться навстречу ночи.

Если ученая дисциплина претендует на то, чтобы заменить библейский миф Сотворения, то она может сделать это только, унаследовав в какой-то мере торжественность мифа. Неважно знать, насколько научны ее доводы. Важно понимать, что это оценивается не с точки зрения буквальной точности, а с точки зрения смысла. Подобно Гесиоду, который описал изначальную ночь богов, мы тоже продолжаем говорить о ночи человечества, наследниками которой мы являемся. Задавая вопросы о нашем происхождении — неважно, временном или метафизическом, — мы узнаем кое-что о себе самих.

В неизвестной нам точке человекообразные возникли в русле реки эволюции, плыли по ее течению много миллионов лет в палеонтологической бессознательности, чтобы показаться на берегу в виде человека. За это время сформировалась не только новая физическая конституция/Произошла самая впечатляющая культурная трансформация живого существа, если только мы можем применить к первобытному человеку такое современное слово, как культура. Под ней мы понимаем сегодня, в том числе приспосабливание или поведение людей, пусть самое простое, но происходящее не от врожденного инстинкта. Это существо появляется, держа в руках первые каменные орудия. Он заложил и первые камни в фундамент общества. Вместе с биологической основой готовится общественная основа психической жизни.

В последнее время скорость технического прогресса невероятно возросла. Напротив, прогресс общественный, как представляется, был самым интенсивным в самом начале. В самом деле, человечество вступило в палеолит — может быть, 2 миллиона лет назад, — с каменным топором, и только 3000 лет назад — последние полтора тысячелетия этого периода — научилось обрабатывать железо; только два века тому назад — десятитысячная часть этого периода — заменило мускулатуру станком, увеличивая свою силу в неисчислимое количество раз. Напротив, в палеолите, а может быть, и еще раньше, человек обогнал животное сообщество, изобретя моногамную семью и отца. Сегодня, через 2000 лет после рождества Христова, он живет с теми же общественными правилами, или, может быть, с тем, что от них осталось.

Так мы, по крайней мере, считаем. В самом деле, из свидетельств у нас есть лишь редкие остатки скелетов, и никаких свидетельств об обществе или семье до возникновения письменности, рисунка и скульптуры. На доисторических, граффити представлены мужчины и женщины одни или в группах — например, охотники, — но не отношения пар. Начало жизни семьи могло бы быть восстановлено по первым жилищам или телам, из которых было бы видно развитие сексуальности. Но хижины не сохраняются так, как камень, а генитальные аппараты — так, как кости. Мы можем видеть, как доисторический мужчина убивал мамонта, но не как он обнимал женщину. Чрезвычайное событие было прославлено больше, чем обыденное, насильственное — более, чем любовное.

В течение долгого времени мужчины вели себя так, как будто семья существовала от начала времен, как миф и боги. Кроме того, даже в первых исторических документах ничего не говорится о человеческом обществе в его начальной фазе, о зарождении семьи. Как и религия и язык, она, судя по всему, была очень сложной и древней. Как и они, она должна быть плодом бесконечных приспособлений, о которых мы не можем ничего знать.

Только век назад возникла идея, что неандерталец, которому несколько десятков тысяч лет, был отсутствующим связующим звеном между человеком и обезьяной; сегодня австралопитек, который древней на два миллиона лет, был переименован в австралоантропа и считается уже человеком. Горизонты вида, похоже, простираются все дальше, по мере того, как мы его изучаем.

Та форма индивидуальной жизни, которую мы называем психикой, также не могла сразу проявиться в своем нынешнем виде. Переход от животного разума к человеческому был крайне медленным и постепенным и является крупнейшим эволюционным достижением этих миллионов лет. Но, в отличие от телесных изменений, эволюция психики не оставила следов, за исключением последнего, неуловимого завершения своего развития: тех нескольких тысячелетий, в течение которых слово стало письменным, а искусство — вещественным.

На доисторическом горизонте человеческой семьи и института отцовства мы наблюдаем австралопитеков. С допустимым приближением, это начало соответствует прямохождению, стабильному использованию орудий труда и преображению рта как средства агрессии в рот как средство общения. Мы мо­жем взять австралопитека как исток, потому что он эволюционирует не только телесно. Хотя изменение челюсти и позвоночника являются биологическими, они объясняют уже не только внешнюю адаптацию к физической среде. Пред­ставляется, что у этого до-человека сформировались намерения: его взор хо­чет видеть дальше; его рука хочет освободиться, чтобы брать предметы; его рот хочет издавать звуки, которые были не просто криком. Это потребности не были осознанными, но и бессознательными и чисто инстинктивными они тоже не были. Более того, разные потребности представляются согласованными и заставляют думать об общей цели: область, в которой они соприкасаются, станет тем, что мы называем психикой.

В этот туманный период происходит и второе решающее преображение, в котором биологическая мутация и обычай образуют неразделимое единство. Формируется не только человек отличный от животного, но и мужчина и женщина отличные друг от друга.

Животное сообщество преобразилось в человеческое, перейдя от беспорядочных совокуплений к первым формам пар. Закон естественного отбора таким образом был свергнут первым гражданским законом, хоть и далеко не на сознательном уровне.

У всех видов тип спаривания — моногамное или полигамное, постоянное или временное, — наследуется генетически. Только человек освободил свою семью от генетической зависимости. Он может выбирать между бесконечным числом форм спаривания — моногамное или полигамное, постоянное или пре­рываемое разводами, — так же, как он освободился от давления окружающей среды и стал единственным видом, способным выбирать себе место житель­ства на любой широте. С возникновением пар, каждый мужчина, как и каждая женщина, порождает себе потомство. В этом смысле рождение человеческого общества — это революция, устроенная мужчинами: начало их индивидуаль­ного функционирования. И если всё рождают детей, более любимы естествен­ным отбором те, кто заботится о детях: кто становится не просто мужчинами, но отцами. Уже из зоологии мы знаем, что самцы моногамных видов очень ак­тивно проводят время с малышами. Но здесь, впервые, этого требует не толь­ко инстинкт. Однажды протомужчины договорились не атаковать патриарха, у которого была монополия на женщин (как полагал Фрейд), а напротив, перестать нападать друг на друга и распределять между собой женщин согласно правилам. Антропологические реконструкции говорят нам именно об этом: самые элементарные законы общества, самые простые и самые древние, имеют отношение к распределению женщин.

Норма с этого момента изменилась: чтобы зачать, мужчина должен не соревноваться, а породить жизнь, в уникальном смысле зачать ее и вскормить, подобно тому как всегда это делали женщины. Но тело и инстинкты мужчин не имеют в распоряжении столько времени, чтобы биологическая эволюция пришла в согласие с этой новой задачей. Могла бы природа требовать от женщин кормления грудью, не дав ей грудь? То, что происходит с мужчиной, не намного лучше. Он приобрел индивидуальное значение, потому что передаст что-то от себя следующим поколениям, но заплатил за это противоречием между способностью биологической и способностью психологической. Может быть, поэтому, позади его оружия и под его униформой ощущается неуверенность, которая для его подруги не характерна.