Глава 20 Самоустранение отца: обращение к будущему

Когда появился психоанализ, показалось, что отец нашел себе союзника⁴².

Зигмунд Фрейд был очень привязан к своей матери и полагал, что все дети имеют такие предпочтения. Но, как человек своего времени, он считал, что во главе семьи стоит отец. И лично он был склонен отождествляться с духовным учителем еврейской традиции. В его представлении отец был вожатым, который из ребенка, изначально действующего инстинктами, воспитывал общественную личность. Внутри себя ребенок заключал основы морали: в конце периода тесной связи с матерью в нем рождалась внутренняя власть (Супер-эго), идеально соответствующая как богу-отцу, так и личному отцу и другим иерархическим фигурам.

Этот психоанализ, союзник отца, не только потерялся в пути, но и косвенным образом стал его врагом . Занимаясь все больше связью матери и ребенка, наследники Фрейда вытеснили отца за грань: словно возвращаясь к первым моментам индивидуальной жизни, они неосознанно вернулись и к жизни вида, к дочеловеческой семье, в которой не было предусмотрено настоящего отношения между отцом и детьми.

Речь идет не об идеологическом выборе. Пост-фрейдистские теории все чаще посвящены первым фазам жизни. Поэтому они неизбежно обращают больше внимания на симбиоз между матерью и новорожденным. В частности, Мелани Кляйн выдвинула гипотезу, что Супер-эго образуется уже в первый год жизни, в ходе взаимодействия с телом матери. Так она лишила отца роли того, кто учит смыслу морали и общества: корни того, что хорошо, а что плохо, происхождение восприятия другого и уважения к нему были отнесены к той фазе, когда ребенок еще не говорит.

Искусство, литература, вся культура XX века непонятны и невозможны без психоанализа. Не говоря уже о нашем представлении о семье.

Упадок отца продолжался уже веками, и его влияние усилилось за счет неофрейдистских исследований. Мало того, что внимание с отца перемещалось на мать, психоанализ также уделял первичным отношениям больше внимания, чем общественным связям, и провозглашал телесный опыт корнем духовного, который сократился до надстройки. Таким образом, он был приведен в согласие с еще одной великой тенденцией западной цивилизации: освобождением от социальной ответственности и от коллективного опыта как религиозного, так и светского, и соответствующей победой индивидуализма и частной жизни.

Если корни моей психики лежат в изначальных инстинктах и первичном опыте, у нее мало возможностей адаптироваться к требованиям общества: косвенным образом фрейдовский пессимизм утверждал именно это, несмотря на сильное чувство общественного у Фрейда.

Постфрейдистские исследования и работы Кляйн сыграли решающую роль в современном понимании человека. Но они касаются индивидуального роста ребенка. Понимание человека в обществе должно быть дополнено социальным измерением, великими коллективными образами, которые направляют наш культурный опыт. Психология Юнга ввела связь между личным и коллективным бессознательным. Другая характеристика этой психологии — интерес к «здесь и сейчас» в противопоставлении далекому прошлому пациента.

С приблизительностью, которой для наших целей достаточно, назовем первичным изначальный период роста, период преимущественно телесных отношений, и вторичным — все последующее. В первичный период ребенок в основном поддерживает отношения с другой личностью (диада). Во вторичном происходит переход к триаде, группе, коллективу. Юнгианская психология изучает в основном этот этап. Отчасти из внимания к «здесь и сейчас» пациента, который просит помощи. Отчасти потому, что Юнг занимается психикой самой по себе, и лишь косвенно — телесными опытами. Отчасти потому, что речь идет не только о психике индивидуальной, но и о коллективной, то есть нашей темой является также общество.

Фрейдистская, и еще больше постфрейдистская психология рассматривает прежде всего биопсихический и первичный опыт; юнгианская — культурное измерение и вторичный опыт. С нашей точки зрения постфрейдистская психология несет непосредственную ответственность за глобальное распространение индивидуализма: внимание к инстинкту и до-общественной фазе отталкивает на задний план возможность влиять на коллективное и предрасполагает к фатализму. Благосклонность, с которой образованные, люди часто принимают юнгианскую психологию, связана именно с ролью, которую она придает разнообразию культуры по отношению к детерминизму биологии, и с альтернативой, которую ее коллективное измерение может противопоставить индивидуализму.

Постфрейдистский психоанализ, таким образом, ускорил падение отца. Но, как мы уже знаем, он распахнул уже приоткрытую дверь.

Проследим этот переход с помощью нескольких образов.

Если мы пролистаем какую-нибудь книгу XIX и начала XX века о семье и отце, то мы тут же увидим, независимо от национальности и общественного класса, ряд общих элементов, явно соответствующих «коллективному характеру отца». Отец — не часть диады. Он изображается почти всегда вместе со всей семьей, по возможности в центре. В обставленной мебелью комнате, которая, как мы полагаем, является центром дома. Отец принадлежит к какой-то профессии и является общественной фигурой: он защищен, хорошо одет, занят своим делом (рис. 8), даже если речь идет о рабочем или крестьянине (рис. 9). В любое время, в любом месте, отец носит доспехи Гектора.

Даже если он носит костюмы, выполняет работу, ведет образ жизни, о которых мы забыли, когда мы смотрим на него, мы сразу же понимаем его общественную и культурную географию. Под взглядом этих отцов мы немедленно понимаем, кто они: ремесленники, знать, крестьяне. Их образ меняется в зависимости от общественного положения больше, чем образ матерей, потому что позволяет увидеть стоящее за ними общество, более или менее отредактированное предубеждениями художника или фотографа. Отец — это обязательный переход от семьи к обществу.

Эти портреты почти не менялись с веками. Но в наше время, точнее при жизни последней пары поколений — когда в истории отца произошел невероятный сдвиг — все изменилось.

Образ группы, семейный потрет, теперь почти не существует. Отец, похоже, утратил функцию связующего звена с обществом. Нет больше ни группы, ни контекста. Не видно его общественного и профессионального положения. Появляется ранее неведомая диада: отец с маленьким ребенком.

В крайнем — но частом, случае, который мы хотим здесь исследовать, новые отцы представляют, на самом деле, новые стереотипы.

Эти отцы сплошь молодые, красивые, полуголые. Все они в джинсах и с обнаженным торсом, как если бы издательства по всему миру заключили тайное соглашение. В этих более или менее скучных образах отец превратился в тело.

Не говоря о рекламе, иллюстрированных журналах, сентиментальных фигурах, в которых видно «подмигивание» и желание поразить читателя попроще, впечатление производит именно тот факт, что даже серьезные тексты обзавелись этими образами. Нам дают понять, что новые отцы обнажают грудь, равнодушны к обществу и погружены в отношения с ребенком, которые, как мы подозреваем, симбиотичны (рис.10,11,12).

В то время, как мужское тело превращено в объект с той же неуважительной простотой, против которой выступали женщины, боровшиеся за право на отношение к себе как к индивидуальности, а не как к стереотипу, роль отца, похоже, подчеркивает прежде всего заботу о ребенке. Это, в свою очередь, делает мужчину таким же односторонним и нереальным, как многочисленные изображения Мадонн, произведенных малыми художниками Возрождения, и кажется, предполагает «зависть к материнской груди»: справедливо было замечено, что эти мужские груди, как правило, безволосы.

Подобный образ отца блекнет перед искренностью изображений XIX века, где он был представлен тем патриархом, каким на самом деле являлся. Современный образ нереален. Первичная забота отца о детях остается, в зависимости от точки зрения, благородным идеалом или не очень искренней фантазией. Мы видели, что на практике эта реальность имеет место в меньшинстве случаев. Даже когда она существует, это почти всегда помощь матери.

Как в коллективном сознании мог возникнуть этот образ? Должны ли мы думать о пропаганде? Или о книгах, которые призывают отцов-читателей к определенному поведению?

Тексты, иллюстрации к которым мы взяли, созданы издателями и авторами, которых мы не можем подозревать. Речь идет не о пропаганде, а о научных трудах, в которых описывается реальность отца. Даже если бы они захотели заняться пропагандой, зачем придавать такой облик, будь то пропаганда фашистская, нацистская или советская — вечный сентиментализм обнаженных грудей и целуемых детей — если ею можно добиться только противоположного тому, что она предлагает?

Знает ли отец, а точнее, тело отца, как дать нечто новое телу ребенка? Конечно, он может помочь своей подруге. Но вот именно, он представлен скорее как новый друг и партнер, чем как новый отец. Ему не хватает не только груди: ему не хватает также конкретного опыта отношения с актом питания. Даже те, кто настаивает на том, что мужчины готовят лучше, чем женщины, знают, что они могут кормить детей только опосредованно: их отношения с питанием ребенка профессиональные, еда — не язык для диалога с ребенком, как у матери. Не существует отцовского питания, есть только подражание материнскому.

Очевидно, что стремление ко «все более первичному» — желание дать ребенку все в самом раннем младенчестве — соответствует не только эволюции постфрейдистских исследований, но также некоторой инволюции всего общества. Она соответствует тенденции убрать общественное измерение, скрыться в частном мирке, в индивидуализме и том «отношении», которое мы называем симбиозом, где два существа почти сливаются в одно.

Если бы наш образ отца остался традиционным, вводящим ребенка в общество, он становился бы все более противоречащим новому привилегированному измерению.

Но так как наш образ отца — это культурная конструкция и может изменяться, разные авторы движутся все ближе к первичной стадии, исследуя его роль в отношениях с новорожденным. То, что мы назвали «бегством вперед» можно также назвать «бегством назад», к истокам. Отец становится неуловимым, потому что становится похожим на мать.

Во многих мужчинах этот интерес подсознательно поощряется чувством вины, которое пытаются у него вызвать современная культура в целом и феминизм в частности. Он представляет то, чем он хотел бы быть (aspirational atmosphere), чтобы уладить отношения со своей совестью. Отец, который меняет подгузники, оказывается вне критики и втайне может освободиться от неблагодарной роли образователя-кастратора, намеченной для него Фрейдом. Наблюдается стремление к нежному отцу, наконец-то исключительно позитивному: слишком нежному, как мадонны. Даже многие мужчины, которые не хотели бы играть эту роль, поощряют ее процветание: неосознанно они надеются, что она ослабит соперничество между мужчинами и сделает редкими и привилегированными их, «настоящих мужчин». Многие женщины смотрят на это изменение благосклонно, потому что наконец-то мужчины становятся их сотрудниками. И так далее. «Первичный отец» сопровождается потоком одобрений.

Однако при той скорости, с которой меняется настоящее поведение мужчин, неясно, когда это могло бы реально случиться и какими были бы конкретные функции, отличающие отца от матери. Неясно, что надо сделать, чтобы стать таким отцом, - задействовать инстинкт или ввести новую обязанность. В настоящий момент первичный отец, посвященный естественному уходу за ребенком, — это всего лишь культурная фантазия: бегство в будущее, к мужчине, который считает себя лучшим.

Тем не менее, образ первичного отца — это не столько движение к чему-то новому, сколько удаление от чего-то древнего. Отец, как Яхве, на протяжении тысячелетий не мог не быть добрым и ужасным одновременно. Образ отца, заботящегося о ребенке, дает надежду на упрощение этой душераздирающей ситуации, но рискует впасть в нереальную односторонность. От нее всегда страдали женщины. Описание мира, словами или образами, было мужским. Образ Яхве, щедрого и жестокого в своей сложности, был настоящим. Образ же Марии, с ее односторонней нежностью, часто был нереальным. В подражание ей был создан мужчина, в которого в свою очередь трудно поверить. Помимо отношений с небесами, образ нового отца, похоже, отказался от отношений с обществом. Отец, как он был представлен на изображениях, всегда был частью семьи, своего сословия, своей профессиональной корпорации, коллективного мира. Он должен был делать выбор: то есть творить и зло, а не только добро. Он должен был действовать в мире: то есть пачкать руки. Сейчас наконец — кажется, говорит фантазия первичного отца — он дезинфицирован. Он может вступить в несравненную полноту симбиоза, в которой вся сложность превращается в поверхностность.

Из образов всех эпох мы видим, что отец, даже когда не был в обществе, не был наедине с ребенком. Он поддерживал связи между поколениями и соединял с Богом: Эней вел Аскания под надзором Анхиза; Авраам приносил в жертву Исаака под оком Яхве.

Новый отец снимает облачения, которые надели на него общество, метафизика и история. Он выбирает наготу океанскую, интимную и свободную, как симбиоз. Общество решило раздеть Гектора, чтобы он не пугал ребенка. Ребенок не будет бояться; но будет ли у него отец?

С одной стороны, отказ от брони Гектора может сделать отца действительно оверхностным, слишком похожим на мать. С другой, факты говорят нам, что тогда сын начинает искать другие мужские фигуры, у которых есть оружие. Может быть, у противоречия отца нет решения: оно соответствует его сути. Отец должен снять броню, чтобы сын узнал его. Но для этого он должен сначала ее надеть. Еще раз отметим, что Бог, самый близкий к человеку, — это Бог Ветхого Завета, добрый и ужасный; Гектор остается самым адекватным отцом, целостным благодаря своей сложности.

Сейчас мы новыми словами выразили то, что в начале называли «парадоксом отца». Отеческая специфика заключается именно в этом: он может быть с сыном, когда умеет также носить броню, может быть отцом, когда он также воин. В отличие от матери, он не может делать только что-то одно: если он будет только носить броню, сын его не узнает; если он не надевает брони никогда, его не признают как отца.

Все люди должны обладать некоторым количеством агрессивности. Все должны быть в состоянии защищаться. Как мы уже говорили, не потому, что он обязательно обладает агрессивной натурой, но потому, что эта специализация была всегда доверена мужчинам, превратившись в почти неизменный их образ в коллективном бессознательном.

Культура и общество лишь косвенным образом касаются первичной стадии роста. К вторичной стадии относятся новый этап роста и второе рождение, которое делает возможным заполнение пустот первичной стадии. Для до современных цивилизаций этим вторым рождением была инициация, переход, которым руководила в основном власть отца или замены отца. Задачи родителей были ясны. Мать давала физическую жизнь и заботу первых лет. Вторая фаза же была основной задачей отца, по крайней мере, что касалось мальчиков.

Несмотря на то, что инициация в пути потерялась, это разделение обязанностей сохранялось в общем и целом до XX века.

Как и функции родителей, совсем другой была и судьба детей. Уже в большой части примитивных народов, и еще больше среди народов Западного мира, существование мужчин было более полным, чем женщин. Доступ к обществу, к духовной жизни и следовательно, к процессу инициации были для этих последних более или менее ограничены. Великие обновления вторичного этапа роста могли ограничиваться только мужчинами и быть чисто мужским фактом.

Изменения этого века преодолели две разницы: как разграничение обязанностей родителей, так и различие между сыновьями и дочерями. Однако попытка уничтожить привилегии отцов и сыновей бессознательно пошла в том же направлении, что и постфрейдистский психоанализ: она уменьшила важность второй фазы роста, обращая внимание на первичную. В попытке лишить молодых мужчин анахроничных преимуществ в дальнейшем развитии, не были сделаны шаги к равному уровню социализации и инициации для дочерей; вместо этого соответствующие инициации перестали существовать и для мальчиков. Для того, чтобы лишить отцов — и их мужской замены: священников, отцов духовных, — соответствующей монополии социализаторов и инициаторов, эти качества не были переданы матерям: их просто упразднили. Устремленность к первичному побеждает, как нам представляется. То, что сами мужчины первыми выступают за нее, удивляет только на первый взгляд. В процессе инициации люди страдали, но приобретали идентичность. Сегодня четкой идентичности нет, в то время как мы несомненно избегаем страданий в плане идеологии еще больше, чем в плане удобства.

Бесконечно потребительское состояние общества, в котором мы живем, — это планетарное воспроизведение первичных потребностей. Но постоянно быть кормимым грудью необходимо в первый период роста: потому что человек, как мы знаем, единственное существо, которое не рождается автономным. Что до подростков и взрослых, то наше желание немедленно наслаждаться всевозможными удобствами и дистанцироваться от любой боли психологически превращает нас в грудных младенцев: мы не прошли инициацию, позволяющую и брать и отдавать, что является признаком моральной зрелости. Драматическим образом в плане психики проявляется неотения человека. Мы видели, что тело человека похоже на тело млекопитающего, неспособное завершить рост. То же самое происходит и с психикой. Мы думали, что дети завидуют взрослым. Но в глубине души взрослые завидуют детям.

Сегодня мы, наконец, хотим поставить отца и мать на один уровень. Первый не должен быть исключительно — точнее: не должен быть обязательно — агрессивным субъектом, который пугает ребенка и нарушает его симбиоз с матерью, врагом первичной стадии и инициатором вторичной. Но симбиоз не может стать идеалом, не имеющим различий для отца и матери, без образа, который был бы благоприятен для выделения, индивидуализации, вступления в общество.

Если исчезла та строгость разделения, с которой мать отвечала за первичную стадию, а отец за вторичную, наш пункт назначения не может соответствовать бессознательной фантазии абсолютного первичного состояния. Не пред­определяя, что ожидает двоих, с учетом той скорости, с которой меняются обычаи, семейная система должна, однако, распределять время от времени задачи, касающиеся соответствующих стадий. Можем ли мы упрекать подростков в том, что они не хотят становиться взрослыми, если взрослые предпочитают забыть о подростковом возрасте и заниматься младенчеством?

Мы уже говорили, что преданный взгляд, зависимость ребенка от матери — изначальный факт. Он рождается с родами, с кормлением грудью, может быть, даже с жизнью внутри ее тела. В любом случае, он не нуждается в посредничестве какого-либо третьего лица. Мать почти всегда необходима как посредник, чтобы перенести взгляд любви ребенка и преданность на отца. Это факт, который мы часто забываем, потому что наблюдаем семью после этого перехода — фундаментального и изначального — от диады к триаде.

Сегодня по причине критики патриархата, если не по причине непосредственной мести за отсутствие отца, мать впервые использует эту власть первичной соперницы для себя, а не для представления ребенка отцу. И тогда отец, тоскующий по этому взгляду, отправляется к истокам, искать его. К объятью изначальному, физическому и материнскому. К объятию двоих.

Часто подчеркивалось, что в сравнении с женским ростом, рост мальчика содержит в себе рывок. Девочка, у которой сформировались хорошие первичные отношения с матерью, может подражать ей как образцу, продолжая без скачков свой физический рост. Не так происходит с мальчиком. После рождения и вообще в течение первичной фазы он вступает в основном в отношения с матерью; но, раньше или позже, должен переместить свой взгляд на отца или другого мужского персонажа.

Эту тему поднимали в основном последователи Кляйн (школа предметных отношений), внимание которых было обращено на исследование очень ранних этапов роста. Против этого выступали авторы-феминистки, потому что, сконцентрировавшись на психологическом недостатке мужчин, эти исследования могли затмить те исторические преимущества, которыми они уже пользовались в обществе.

Рассмотрим кратко их неудачу не с точки зрения первичной фазы, а с точки зрения последующих фаз роста.

В первых главах мы заметили, что, особенно с появлением млекопитающих, эволюция делала все более сложными отношения между матерью и новорожденным, позволяя матерям создавать культуру в зародыше и загоняя в угол мужчин. Изобретение моногамной семьи и продолжительность отцовского внимания были некоторым образом ответом на это исключение, и ответ этот одержал победу вплоть до того, что цивилизация и патриархат стали синонимами.

Но реванш отца был далек от полного. Даже цивилизация, которую он создал и в которой доминировал, принесла ему неожиданную проблему.

В естественных условиях, у млекопитающих, мать выполняет функцию заботы о ребенке после родов, пока он не стал автономным. Детеныш животного, даже мужского пола, не терпит неудобств оттого, что имеет перед глазами только женский пример, потому что, даже в самых развитых видах, где недостаточно инстинкта и он получает также зачатки воспитания, этот период заканчивается намного раньше полового созревания.

Только у человека физиология и культура очень сильно продлили период заботы о ребенке, отсутствия автономии и воспитания, который может продолжаться вплоть до тридцати лет (которые, в естественных условиях, почти представляют среднюю продолжительность жизни). С этой точки зрения инициация могла быть изначально изобретена, потом проводилась взрослыми мужчинами по отношению к молодым мужчинам, потому что мужчины ощутили ее необходимость.

Намного позже, когда начала возникать система школ, для продления первичной биологической функции и потому, что начальные фазы образования трудны и неблагодарны, стало естественно доверять их в большинстве женщинам: в этом смысле возник культурный аппарат, продолжающий брать пример с природы. Затем, как это происходит с большей частью профессий, когда общие условия жизни становились лучше, более высокие уровни обучения все больше переходили в руки женщин. Мужчины оставляли их, чтобы оставаться в большинстве только на вершине, например, в университетах, где концентрируется власть и деньги. Определенно, как из-за лени взрослых мужчин, так и из-за структурных характеристик Западных цивилизаций, которые обращены скорее к эффективности, чем к психологии, молодые мужчины встречают мало мужчин на своем пути к взрослой жизни.

Может быть, именно это делает переход молодых мужчин к взрослой жизни особенно сложным; и, может быть, во всех странах они чаще становятся преступниками и используют наркотики, чем молодые женщины, их ровесницы.