Ильин и. А. Духовный смысл сказки /Одинокий художник. – м.: Искусство, 1993.

Не думайте, что сказка есть детская забава, несерьезное дело для умного человека. И еще не думайте, что взрослые умны, а дети глупы; и что взрослому надо нарочно "приглупиться", чтобы детям сказку рассказать. Да и что такое глупость? И всякая ли глупость вредна и постыдна? А может быть, есть не такая глупая "глупость", не вредная и не стыдная, а зоркая и верная, желанная и блаженная, по-глупому кончающая? Может быть, есть две разные глупости: одна бестолковая, а другая учительная? Одна глупость от гордости и ведет к пошлости, а другая глупит от смирения и ведет к мудрости...

И вот, русская народная сказка - как цвет незаметных и неведомых полевых цветов; а духовный смысл ее - как тонкий и благоуханный мед: попробуешь, и слышишь на языке все неизреченное естество родной природы - и запах родной земли, и знак родного солнца, и дыхание родных цветов, и что-то тонкое и богатое, вечно юное и вечно древнее,- все в сочетании неописуемого вкуса и аромата. Сотни лет накапливался этот аромат в незаметных и неведомых душах человеческих, в русских душах.

Сотни и тысячи лет этому отстою национального и духовного опыта, укрытого и развернутого в русских народных сказках. Пусть наша история насчитывает всего две тысячи лет, но возраст народа не определяется памятью его истории. Ведь только тысячу лет назад наш народ опомнился, приняв христианство и удержав в своей памяти кое-что дохристианское. Но это дохристианское прошлое его, утраченное его памятью, не утратилось в его опыте и его духе. Все прежнее свое, забытое в виде достоверных событий, он взял с собой и перенес в свою сознательную историю. Это не летопись, не былина, не житие и не легенда - это сказка. Так это не было; этого всего сроду не бывает. Никогда и нигде не были и не жили эти царевичи и богатыри, эти серые волки и кощеи, эти Иваны-дураки и кони говорящие, эти Бабы-Яги и Змеи Горынычи. Всего этого не было. Но темы сказок живут в мудрых глубинах человеческого инстинкта, где связаны узлы национального бытия и национального характера и где они ждут разрешения, свершения и свободы. И поэтому сказки не выдумка и не небылица, а поэтическое прозрение, сущая реальность и начальная философия. И не сказка "отжила" свой век, если мы разучились жить ею, а мы исказили свой душевно-духовный уклад.

…Темы сказок живут в мудрых глубинах человеческого инстинкта, где-то там, в священных подвалах, под семьюдесятью железными столбами, где завязаны узлы национального бытия и национального характера и где они ждут разрешения, свершения и свободы. В эти подвалы национального духовного опыта не проникнуть ни гордецу, ни трусу, ни маловеру, ни криводушному. Но доверчивый и искренний простец, но скромный и храбрый в своей поэтической серьёзности созерцатель – проникают под эти сводов и выводят оттуда рой народных сказок, разрешающих, свершительных и освобождающих. И для него эти сказки не «выдумка» и не «небылица», а поэтическое прозрение, сущая реальность и начальная философия.

…Сказка даёт и гораздо меньше и в то же время гораздо больше, чем дневное сознание. Природа и дневное сознание имеют свою естественную необходимость и свои естественные невозможности; а сказка не связана ни этой необходимостью, ни этими невозможностями. Она имеет свою «необходимость». Её необходимость иная, душевно-духовная, внутренняя, таинственная. Это необходимость сокровенного помысла, предчувствия и сновидения; и ВТО же время это необходимость национальной судьбы, национального характера и национальной борьбы.

Сказка не повинуется законам вещества и тяжести, времени и пространства. Она повинуется законам художественной мечты и законам национально-героического…эпоса. Она повинуется законам всесильного волшебства и запросам сверхчеловеческой национальной силы: она слагается по указаниям пророческого сновидения, волевого порыва и созерцающего постижения.

… О чем спрашивает человек сказку? И что именно она отвечает ему?...

…Спрашивает человек сказку, а она отвечает ему о смысле земной жизни…

…Что такое счастье? Само ли оно в жизни приходит или его надо добывать? И что нужно, чтобы добыть его? Неужели непременно нужны труды, испытания, опасности, страдания и подвиги, все эти «утруждения великими службами»? И как же слагаются эти испытания и подвиги? И есть ли на свете люди бездольные и бессчастные? И откуда эта бездольность и бессчастность? Можно ли её преодолеть или она суженая, роковая? И в чём же счастье человека? В богатстве ли? Или в любви к свободе? Или, может быть, в доброте и правоте? В жертвенной любви доброго сердца?

…Что такое судьба? Что значит: умным горе, а дуракам счастье? И какие же это такие – дураки? Может они вовсе не дураки? Что это значит: «на роду написано»? И неужели судьбу нельзя одолеть и человеку остаётся покорно сидеть у моря и ждать погоды? Или всякий человек своему счастью кузнец? И как быть человеку в трудную минуту жизни, когда горько плачется и тужится, а ума ни к чему не приложить? Как бы человеку на распутье жизненных дорог, и на тропинках жизненного леса, в беде и в несчастье?..

…А можно ли жить и прожить кривдою на свете? И куда кривда ведёт? Не сильнее ли она, не выгоднее ли правды? Или правда лучше и всегда в конце концов победит? И в чём же тогда понятная таинственная сила правды? Почему содеянное зло всегда или почти всегда возвращается на голову виновника? А если не всегда, то где же справедливость? И почему это так бывает, что посеянное добро, хотя бы маленькое семячко добра, расцветает потом на пути посеявшего человека благоуханными цветами – то благодарности и ответного добра, то пожизненной преданности, то прямо спасения от лютой беды? А если не всегда так бывает, то почему? Не правит ли миром некая таинственная благая сила и каковы законы её?..

…А как быть с неравенством на земле? Ведь люди различны и не равны; есть умные, хитрые и глупые; есть уроды и красавцы, богатые и нищие, цари и мужики, богатыри и карлики. Справедливо ли это? И почему это так устроено? И вправду ли низшие – хуже? Или они, может быть, в чём-нибудь лучше высших – сильнее, храбрее, добрее, умнее, изворотливее, благороднее? А может быть, Иван-Коровий-Сын и есть самый могучий Буря-Богатырь? Разве не бывают злые цари, жестокие богачи – и добрые нищие, великодушные мужики, злые красавицы и добрые уроды? Или разве не бывает так, что чудесная, благородная и умная душа, - душа-красавица, - скрыта в уродливом теле Зверя-лесного-Чуда-морского? И неужели нет путей для её спасения и освобождения? Что же важнее – внешняя оболочка или незримая красота души? И как распознать, как учуять прелестную душу у страшилища и уродливую, злую душу у богатой красавицы? Как не ошибиться? Чему поверить? И кому же надо царствовать в тридесятом царстве – ничтожному глупцу или доброму и мудрому уродцу в рубище?...

…Сказка есть первая, дорелигиозная философия народа, его жизненная философия, изложенная в свободных мифических образах и в художественной форме. Эти философские ответы вынашиваются каждым народом самостоятельно, по-своему, в его бессознательной национально-духовной лаборатории. И сказки различных народов отнюдь не повторяют друг друга. Сходны лишь образные темы, И то лишь отчасти; но не сходны ни вопросы, ни ответы сказок. Каждый народ по-своему томится в земной жизни; накапливает свой особый, - и дорелигиозный, и религиозный опыт; слагает свою особую духовную проблематику и философию; вынашивает своё миросозерцание. И того, кто стучится у дверей, сказка уводит именно к истокам национального духовного опыта, русского человека по-русски укрепляя, по-русски утешая, по-русски умудряя…

…В русских сказках русский народ пытался распутать и развязать узлы своего национального характера, высказать своё национальное мироощущение…, - разрешая лежавшие на его сердце жизненные, нравственные, семейные, бытовые и государственные вопросы. И сказки русские – просты и глубоки, как сама русская душа.

Лихачев Д.С Три основы европейской культуры и русский исторический опыт.(Источник: Русская культура. Избранные статьи Лихачева Д.С. М.,Искусство, 2000).

Европейская культура — какие ее главные особенности? Если определить географические границы Европы, то это не представит особых трудностей. Это дело в значительной мере условное. Мы можем условиться считать Европу до Урала или до Волги...

Однако определить особенности культуры Европы, ее духовные границы значительно труднее.

Культура Северной Америки, например, без сомнения европейская, хотя и лежит вне географических пределов Европы. И вместе с тем мы должны признать: если географические границы Европы при всей их «материальности» условны, то духовные особенности европейской культуры и безусловны и определенны.

Эти духовные особенности европейской культуры могут быть восприняты непосредственно, и поэтому их существование, с моей точки зрения, не требует доказательств.

Прежде всего европейская культура — личностная культура (в этом ее универсализм), затем она восприимчива к другим личностям и культурам и, наконец, это культура, основанная на свободе творческого самовыражения личности. Эти три особенности европейской культуры опираются на христианство, а там, где христианство в той или иной форме утрачено, европейская культура все равно имеет христианские корни. И в этом смысле понятно, что, отрекаясь от Бога, европейская культура утрачивает и эти три свои чрезвычайно важные особенности.

Коснемся восприимчивости к другим культурам. То, что Достоевский приписывал в своей знаменитой речи на Пушкинских торжествах только русскому человеку, — «всечеловечность», восприимчивость к чужим культурам, на самом деле является общей основой всей европейской культуры в целом. Европеец способен изучать, включать в свою орбиту все культурные явления, все «камни», все могилы. Все они «родные». Он воспринимает все ценное не только умом, но и сердцем.

Европейская культура — это культура универсализма, при этом универсализма личностного характера.

Личностный характер европейской культуры определяет ее особое отношение ко всему, находящемуся за пределами данной культуры. Это не только терпимость, но в известной мере и тяготение к другому. Отсюда и принцип свободы, внутренней свободы.

Все три принципа европейской культуры — ее личностный характер, ее универсализм и ее свобода — немыслимы друг без друга. Стоит отнять одно, как разрушаются две оставшиеся. Стоит отнять универсализм и признавать только свою культуру, как гибнет свобода. И наоборот. Это доказали национал-социализм и сталинизм.

Основа личности — свобода самовыражения. Только свобода предоставляет человеку личное достоинство. Личность вырастает только при существовании «обратной связи» с другими личностями.

Общество только тогда общество, а не толпа, не «население», когда оно состоит из личностей, обращенных друг к другу, способных охотно понять друг друга, а благодаря этому предоставить другому свободу — «для чего-то» — для самореализации в первую очередь. Необходима терпимость, иначе невозможно существование общества без насилия и может существовать только общество без личностей, общество чиновников, рабов, пове-дение которых регулируется только страхом наказания.

Однако и одной терпимости недостаточно. Необходимо взаимопонимание. Не отказ от вмешательства в духовную жизнь личности (что может быть гарантировано государством), а понимание этой духовной жизни другого, признание за ней некоей правды, хотя бы и неполной.

Итак, три основания европейской культуры: личностность, универсализм и свобода. Без одного из этих оснований не могут существовать два других, но и полное осуществление одного из них требует реализации двух других.

Основа же европейской культуры — христианство, решившее проблему личности. Единственная из религий, в которой Бог — личность.

Три основания европейской культуры очевидным образом связаны с ее миссией: сохранить в своих недрах, в своей науке и понимании все культуры человечества — как ныне существующие, так и ранее существовавшие.

У каждой культуры и у каждого культурного народа есть своя миссия в истории, своя идея. Но именно эта миссия и эта идея подвергаются целенаправленным атакам зла и могут обернуться «антимиссией».

Зло, по моему убеждению, — это прежде всего отрицание добра, его отражение со знаком минус.

Зло выполняет свою негативную миссию, атакуя наиболее характерные черты культуры, связанные с ее миссией, с ее идеей.

Чем сильнее добро, тем опаснее его «противовес» — зло, несущее в себе индивидуальные черты культуры, но опять-таки со знаком минус. Так, например, если народ щедр и щедрость его является наиболее важной чертой, то злое начало в нем будет расточительство, мотовство. Если наиболее приметная черта народа состоит в точности, то злом окажется несгибаемость, доведенная до полной бессердечности и душевной пустоты.

Призрачная индивидуальность зла порождается творческой индивидуальностью добра. Зло лишено самостоятельного творческого начала. Зло состоит в нетворческом отрицании и нетворческом противостоянии добру.

Из сказанного мною о характерных особенностях зла становится понятным, почему в европейской культуре зло проявляет себя прежде всего в форме борьбы с личностным началом в культуре, с терпимостью, со свободой творчества, выражает себя в антихристианстве, в отрицании всего того, в чем состоят основные ценности европейской культуры. Это религиозные противостояния Средневековья и тоталитаризма XX в. с его расизмом, стремлением подавить творческое начало, сведя его к одному скудному направлению, уничтожению целых наций и сословий.

Исходя из сказанного, обратимся к чертам добра и зла в русской культуре, в русском народе.

Русская культура всегда была по своему типу европейской культурой и несла в себе все три отличительные особенности, связанные с христианством: личностное начало, восприимчивость к другим культурам (универсализм) и стремление к свободе.

Славянофилы единодушно указывали на главный признак (особенность) русской культуры — ее соборность. И это верно, если ограничиваться только положительной стороной русской культуры. Соборность — это одна из форм тех трех начал европейской культуры, которые так для нее характерны.

Соборность — это проявление христианской склонности к общественному и духовному началу. В музыке — это хоровое начало. И оно, действительно, очень характерно для музыки церковной, для музыки оперной (оно отчетливо выражено у Глинки, Мусоргского). В хозяйственной жизни — это община (но только в лучших ее проявлениях).

С этим соседствует терпимость в национальных отношениях. Вспомним, что легендарное начало Руси было ознаменовано совместным призванием варяжских князей, в котором вместе участвовали и восточнославянские, и финно-угорские племена, а в дальнейшем государство Руси было всегда многонациональным. Универсализм и прямая тяга к другим национальным культурам были характерны и для Древней Руси, и для России XVIII-XX вв.

Здесь снова вспомним Достоевского с его характеристикой русских в его знаменитой речи на Пушкинских торжествах.

Но ведь это крайне характерно и для русской науки. Российская императорская академия наук создала замечательное востоковедение. Там работали великие китаеведы, арабисты, монголоведы, тюркологи, финно-угроведы. Петербург и Москва были центрами армянской и грузинской культур.

Стоит обратить внимание и на то, что старая столица России Петербург была средоточием различных европейских искусств. Здесь строили итальянцы, голландцы, французы, шотландцы, немцы. Здесь жили немцы, шведы, французы — инженеры, ученые, художники, музыканты, декораторы, садоводы...

Для Древней Руси и Московской России вплоть до XVIII в. было характерно утверждение государственной жизни на общественных началах (мое утверждение может показаться парадоксальным, но это именно так).

Князь в Древней Руси начинал свой день с совещания с дружиной, в которую входили военные и светские. Постоянно созывались княжеские «снемы» (съезды). Народ в Новгороде, Киеве, Пскове и в других городах сходился на вечевые собрания, хотя точный статус их недостаточно прояснен. В Московской Руси огромное значение имеют земские и церковные соборы.

Неоднократно употребляемые в документах XVI-XVII вв. формулы — «великий государь говорил, а бояре приговорили» (то есть постановили) или «великий государь сказал, а бояре не приговорили» — свидетельствуют об относительности власти государя.

Стремление народа к свободе, к «воле» выражалось в постоянных передвижениях населения на Север, Восток и Юг. Крестьяне стремились уйти от власти государства в казачество, за Урал, в дремучие леса Севера. При этом следует заметить, что национальная вражда с местными племенами была относительно незначительной. Не подлежит сомнению и глубокая привязанность народа к старине, выразившаяся в традиционности церковного распорядка и в движении староверов.

Амплитуда колебаний между добром и злом в русском народе чрезвычайно велика. Русский народ — народ крайностей и быстрого и неожиданного перехода от одного к другому, а поэтому — народ непредсказуемой истории.

Вершины добра соседствуют с глубочайшими ущельями зла. И русскую культуру постоянно одолевали «противовесы» добру в ее культуре: взаимная вражда, тираничность, национализм, нетерпимость. Снова обращу внимание на то, что зло стремится разрушить наиболее ценное в культуре. Зло действует целенаправленно, и это свидетельствует о том, что у «зла» существует «сознание». Если бы сознательного начала в зле не существовало, оно должно было бы прорываться только на слабых участках, тогда как в национальном характере, в национальных культурах оно, как я уже говорил, атакует вершины.

Поразительно, что атакам зла подвергались в русской культуре все ее европейские, христианские ценности: соборность, национальная терпимость, общественная свобода. Зло действовало особенно интенсивно в эпоху Ивана Грозного (она не была характерной для русской истории), в царствование Петра Великого, когда европеизация соединялась с закабалением народа и усилением государственной тирании. Своего апогея атаки зла в России достигли в эпоху Сталина и «сталинщины».

Характерна одна деталь. Русский народ всегда отличался своим трудолюбием и, точнее, «земледельческим трудолюбием», хорошо организованным земледельческим бытом крестьянства. Земледельческий труд был свят. И вот именно крестьянство и религиозность русского народа были усиленно уничтожаемы. Россия из «житницы Европы», как ее постоянно называли, стала «потребительницей чужого хлеба». Зло приобрело материализованные формы.

Обращу внимание на одну поразительную особенность зла в наше время.

Как известно, простейшая и наиболее сильная ячейка общества, его слитности при условии свободы — семья. И в наше время, когда русская культура имеет возможность выпутаться из сетей зла — нетерпимости, тирании, деспотизма, оков национализма и прочего, — именно семья как бы «беспричинно», а на самом деле, вероятнее всего, целенаправленно, становится главной мишенью зла. Мы все должны, особенно у нас на родине, осознать эту опасность.

Зло атакует в обход!

Лихачев Д. С.

О национальном характере русских (Источник: Расширенный текст выступления в телевизионной  передаче “Философские беседы”.) Вопросы философии. – 1990. – № 4.

На нашей планете издавна существовало несколько типов культур: китайская, японская, буддийская, исламская, европейско-христианская. Я не буду перечислять все культуры и не собираюсь оценивать культуры. Каждая национальная культура и каждый тип культуры бесценны. В мире существует множество бесконечностей, и каждая бесконечность находится в несоизмеримости с другой...

Но можно сказать другое (хотя повторяю – я не собираюсь и не могу оценивать), что европейский тип культуры наиболее универсален, наиболее восприимчив к другим культурам и обладает наибольшей способностью воздействовать на другие культуры. Европейская культура, как определенный тип культуры, открыта для других культур и именно это обстоятельство делает ее культурой будущего, а в какой-то мере и культурой нашей современности.

В самом деле, в пределах европейской культуры сохраняются многие национальные культуры Европы. Европа внимательнейшим образом изучает все культуры (я бы сказал – всего земного шара); все культуры использует, обогащается сама и обогащает другие народы.

Теперь обратимся к России. Бессмысленно спорить о том, принадлежит ли Россия Европе или Азии. К сожалению, такой вопрос изредка поднимался в Германии, Польше и некоторых других ближайших к вам странах, в которых наблюдалась определенная склонность изобразить себя пограничными стражами Европы. Русская культура распространяется на огромную территорию, в нее включаются и Ленинград-Петербург, и Владивосток. Это культура единая. Семья, переезжающая из Ленинграда в Хабаровск или Иркутск, не попадает в иную культурную среду. Среда остается того же типа. Поэтому нет смысла искать географические границы Европы в Уральском хребте, Кавказских горах или где-нибудь еще. И Армения, и Грузия принадлежат европейскому типу культуры. Спрашивается: почему? Ответ в том, что я сказал вначале: они принадлежат к единому типу культуры. И это в силу своего христианства. Для христианина в принципе “несть еллина и иудея”. Свобода личности, веротерпимость, пройдя через все испытания средневековья, стали основными особенностями европеизма в культуре.

Русская культура уже по одному тому, что она включает в свой состав культуры десятка других народов и издавна была связана с соседними культурами Скандинавии, Византии, южных и западных славян, Германии, Италии, народов Востока и Кавказа, – культура универсальная и терпимая к культурам других народов. Эту последнюю черту четко охарактеризовал Достоевский в своей знаменитой речи на Пушкинских торжествах. Но русская культура еще и потому европейская, что она всегда в своей глубочайшей основе была предана идее свободы личности.

Я понимаю, что эта моя последняя мысль может показаться в высшей степени странной тем, кто привык подменять знание истории исторической мифологией. Большинство людей и на Западе до сих пор убеждены, что русским свойственна не только терпимость, но и терпение, а вместе с тем – покорность, безличность, низкий уровень духовных запросов.

Нет, нет и нет! Вспомните: в союз многих племен — восточнославянских, угро-финских, тюркских – были по летописной легенде призваны князья-варяги. Сейчас ясно, что князья выполняли в Х–XI вв. роль военных специалистов. А кроме того, если легенда верна, то для такого общего призвания нужен был союз, какая-то организация. Но мало этого — кем бы ни управляло вече в русских городах, – оно было большой школой общественного мнения. С мнением киевлян и новгородцев постоянно должны были считаться князья. Новгородских князей даже не пускали жить в пределах города, чтобы избежать диктатуры. Люди свободно переходили из княжества в княжество, как и сами князья. А когда установились границы государства, началось бегство в казачество. Народ с трудом терпел произвол государства. Вече сменили собой земские соборы. Существовало законодательство, “Русская Правда”, “Судебники”, “Уложение”, защищавшие права и достоинство личности. Разве этого мало? Разве мало нам народного движения на Восток в поисках свободы от государства и счастливого Беловодского царства? Ведь и Север, и Сибирь с Аляской были присоединены и освоены не столько государством, сколько народом, крестьянскими семьями, везшими с собой на возах не только хозяйственный скарб, но и ценнейшие рукописные книги. Разве не свидетельствуют о неискоренимом стремлении к свободе личности постоянные бунты и такие вожди этих бунтов, как Разин, Булавин, Пугачев и многие другие? А северные гари, в которых во имя верности своим убеждениям сами себя сжигали сотни и тысячи людей! Какое еще восстание мы можем противопоставить декабристскому, в котором вожди восстания действовали против своих имущественных, сословных и классовых интересов, но зато во имя социальной и политической справедливости? А деревенские сходы, с которыми постоянно вынуждены были считаться власти! А вся русская литература, тысячу лет стремившаяся к социальной справедливости! Сотни произведений, удивительных по своей общественной совестливости: целые семьсот лет, о которых мы знаем лишь понаслышке, а прочли лишь одно – “Слово о полку Игореве” да и то в переводе... И это “рабская покорность народа государству”? И это “отсутствие опыта общественной жизни”? Да хоть бы немного воспользоваться нам опытом нашего земства!

Часто повторяется мысль, что на характере русского народа отрицательно сказалось крепостное право, отмененное сравнительно с другими странами Европы довольно поздно – только в 1861 г. Однако крепостным правом не был затронут русский Север. По сравнению с некоторыми иными европейскими государствами крепостное право в России не носило характера рабства: рабство же в США было отменено позднее, чем крепостное право в России. К тому же русский национальный характер оформился до закрепощения крестьян. Писатели же в XIX в. всегда отмечали чувство собственного достоинства у русских крестьян (Пушкин, Тургенев, Толстой и др.).

Я стремлюсь развеять миф, но я не хочу сказать, что все было прекрасно в характере русской культуры. Следует искать лишь реальные недостатки, а не вымышленные. Не у маркиза де Кюстина, пребывавшего в России чуть больше двух месяцев, учиться нам воспринимать Россию! Будем свободны в наших представлениях о России.

Одна черта, замеченная давно, действительно составляет несчастье русских: это во всем доходить до крайностей, до пределов возможного.

У замечательнейшего представителя европейского Возрождения – Максима Грека, переехавшего в Россию на рубеже XVI в., здесь сильнейшим образом пострадавшего и тем не менее полюбившего Россию из окон своих тюремных келий, где он, несмотря ни на что, писал свои замечательные работы, а затем в чрезвычайно быстрый срок после своей кончины признанного святым (какова длительность нашей традиции!),— есть поразительный по верности образ России. Он пишет о России как о женщине, сидящей при пути в задумчивой позе, в черном платье. Она чувствует себя при конце времен, она думает о своем будущем. Она плачет. Берег реки или моря, край света, пути и дороги – были всегда местами, к которым стремился народ. Даже первые столицы Руси основывались на Великом пути из варяг в греки. На пути был основан Владимир и Смоленск. Ярославль получает свое значение как первый путь за “Камень” – в Сибирь. Иван Грозный мечтает о переносе своей столицы в Вологду на путях в Англию и только случай (вернее “дурная” примета) заставляет его отказаться от своей затеи. Но Петр Великий переносит все же столицу своей империи на самый опасный рубеж – к морю. Столица на самой границе своей огромной страны! – думаю, это единственный в своем роде случай в мировой истории. Но в России он еще связан с идеологическим моментом – решительным преобразованием всей страны.

А что говорить о многочисленных монастырях, которые все время двигались дальше и дальше в леса и на острова к Студеному морю? Эту же черту доведения всего до границ возможного и при этом в кратчайшие сроки можно заметить в России во всем. Не только в пресловутых русских внезапных отказах от всех земных благ, но и в русской философии и искусстве.

Хорошо это или плохо? Не берусь судить; но что Россия, благодаря этой своей черте, всегда находилась на грани чрезвычайной опасности – это вне всякого сомнения, как и то, что в России не было счастливого настоящего, а только заменяющая его мечта о счастливом будущем.

Я кратчайшим образом остановился только на двух чертах русского народа, но и эти две черты смог скорее назвать, чем определить. Самое главное: выйти из тумана мифов о русском народе и русской истории – выйти при свете досконального знания фактов, фактической истории, не затемненной туманом ложных обобщений.

Черт русского национального характера очень много. Существование их непросто доказать. Особенно если каждой черте противостоят как некие противовесы и другие черты: Щедрости – скупость (чаще всего неоправданная), доброте – злость (опять-таки неоправданная), любви к свободе — стремление к деспотизму и т. д. Но, по счастью, реальной национальной черте противостоит по большей части призрачная, которая особенно заметна на фоне первой – настоящей и определяющей историческое бытие.

Что же нам делать в будущем, особенно с теми двумя чертами русского характера, о которых я говорил раньше?

Я думаю, что в будущем их надо во что бы то ни стало развивать в правильном направлении. Стремление русских к воле надо направлять по пути всяческого развития духовной множественности, духовной свободы, предоставления юношеству разнообразных творческих возможностей. Мы слишком стиснуты сейчас в рамках немногих профессий, которые не дают развиваться тем многочисленным потенциалам, к которым склонен народ, юношество нации.

Стремление русских во всем достигать последнего предела надо также развивать по преимуществу в духовной области. Пусть будут у нас герои духа, подвижники, отдающие себя на служение больным, детям, бедным, другим народам, святые, наконец. Пусть снова страна наша будет родиной востоковедения, страной “малых народов” сохранения их в “красной книге человечества”. Пусть безотчетное стремление отдавать всего себя какому-либо святому делу, что так отличало русских во все времена, снова займет свое достойное место и отвлечет русского человека от коверкающих его схем единомыслия, единодействия и единоподчинения. Все эти “едино” не свойственны нам и ведут в сторону, к взрывам и выстрелам, к развитию преступности, которая есть не что иное, как теневой противовес стремлению русских во всем ударяться в крайности, стоять на краю опасности.

Надо понять черты русского характера (хотя бы те две, на которые я указал). Правильно направленные эти черты – бесценное свойство русского человека, не направленные никак или направленные по неправильному пути, они дают в первый момент большой эффект, а потом становятся взрывоопасными.

Эффект “теневого противовеса” русских национальных черт характера опасен, и он должен быть предотвращен.

Я мыслю себе XXI век как век развития гуманитарной культуры, культуры доброй и воспитывающей, закладывающей свободу выбора профессии и применения творческих сил. Образование, подчиненное задачам воспитания, разнообразие средних в высших школ, возрождение чувства собственного достоинства, не позволяющего талантам уходить в преступность, возрождение репутации человека как чего-то высшего, которой должно дорожить каждому, возрождение совестливости и понятия чести – вот в общих чертах то, что нам нужно в XXI веке. Не только русским, конечно, но особенно русским, потому что именно это мы в значительной мере потеряли в нашем злополучном XX веке.

 

Вежбицкая А.

Понимание культур через посредство ключевых слов / Пер. с англ. А. Д. Шмелёва. – М.: Языки славянской культуры, 2001. – 288 с. –

2. Слова и культуры

Имеется весьма тесная связь между жизнью общества и лексикой языка, на котором оно говорит. Это в равной мере относится к внутренней и к внешней стороне жизни. Очевидным примером из видимой, материальной, сферы может служить пища. Конечно, не случайно то, что, например, в польском языке есть особые слова, обозначающие солянку из тушеной капусты (bigos), свекольный суп (barszcz) и особого рода сливовый джем (poividta), а в английском таких слов нет или что в английском языке есть особое слово, обозначающее апельсиновый (или подобный апельсиновому) джем (marmalade), а в японском есть слово, обозначающее крепкий алкогольный напиток, приготовляемый из риса (sake). Очевидно, что такие слова могут нам нечто рассказать об обычаях указанных народов, связанных с пищей и питьем.

Существование лингвоспецифичных обозначений для особых видов “вещей” (видимых и осязаемых, таких как пища) — это нечто такое, о чем обычно знают даже обыкновенные, одноязычные люди. Также общеизвестно, что существуют различные обычаи и общественные установления, у которых есть обозначение в каком-то одном языке и нет в других языках. Рассмотрим, например, немецкое существительное Bruderschaft 'брудершафт', буквально 'братство', которое “Немецко-английский словарь” Харрапа (Harrap's German and English dictionary)старательно толкует как “(совместное выпивание как) клятва в 'братстве' с кем-либо (после чего можно обращаться друг к другу на 'ты')” (“(to drink) the pledge of 'brotherhood' with someone (subsequently addressing each other as 'du')”). Очевидно, что отсутствие слова со значением “брудершафт” в английском языке связано с тем фактом, что английский язык больше не проводит различия между интимным/фамильярным “ты” (“thou”) и более сухим “вы” (“you”) и что в англоговорящих обществах нет общепринятого ритуала совместно выпивать в знак клятвы в вечной дружбе….

Очень важно, что то, что относится к материальной культуре i к общественным ритуалам и установлениям, относится также и i ценностям, идеалам и установкам людей и к тому, как они думаю о мире и о своей жизни в этом мире…

Хороший пример этого дает непереводимое русское слово пошлый (прилагательное) и его производные (существительные пошлость, пошляк и пошлячка…

Достойно внимания, сколь широк семантический диапазон слова пошлый, …. но еще больше обращает на себя внимание включенное в значение слова пошлый отвращение и осуждение со стороны говорящего, еще более сильное в производном существительном пошляк, которое с отвращением ставит крест на человеке как на духовном ничтожестве, “лишенном высших интересов”. (Перевод, который дается в “Оксфордском русско-английском словаре”,—“vulgar person, common person” [“вульгарный человек, простой человек”], по-видимому, подразумевает социальное предубеждение, тогда как на самом деле человек подвергается осуждению исходя из нравственных, духовных и, так сказать, эстетических оснований.)

С точки зрения англоговорящего лица, этот концепт в целом может казаться столь же экзотическим, как концепты, закодированные в словах уха ('рыбный суп') или борщ ('русский свекольный суп'), и тем не менее, с “русской” точки зрения, это яркий и принятый способ оценки. Снова процитируем Набокова: “Ever since Russia began to think, and up to the time that her mind went blank under the influence of the extraordinary regime she has been enduring for these last twenty-five years, educated, sensitive and free-minded Russians were acutely aware of the furtive and clammy touch ofposhlusl'" [“С той поры, когда Россия начала думать, и до того времени, когда ее разум опустошился под влиянием чрезвычайного режима, который она терпит последние двадцать лет, все образованные, чуткие и свободомыслящие русские остро ощущали вороватое, липкое прикосновение пошлости”].

На самом деле специфический русский концепт 'пошлость' может служить прекрасным введением в целую систему установок, впечатление о которых можно получить, рассмотрев некоторые другие непереводимые русские слова, такие как истина (нечто вроде 'высшей правды'), душа (рассматриваемая как духовное, моральное и эмоциональное ядро человека и некий внутренний театр, в котором развертывается его моральная и эмоциональная жизнь); подлец ('подлый человек, внушающий презрение'), мерзавец ('подлый человек, внушающий отвращение'), негодяй ('подлый человек, внушающий негодование'; обсуждение этих слов см. в Wierzbicka 1992b) или глагол осуждать,используемый в разговорной речи в таких предложениях, как: Я его осуждаю.

5. Частотность слов и культура

Хотя разработанность словаря, несомненно, представляет собой ключевой показатель специфических черт различных культур, он, конечно, не является единственным показателем. Родственный показатель, часто не учитываемый, состоит в частоте употребления. Например, если какое-то английское слово можно сопоставить по смыслу с некоторым русским словом, но при этом английское слово является распространённым, а русское используется редко (или наоборот), то данное отличие наводит на мысль об отличии в культурной значимости.

Нелегко получить точное представление том, сколь общеупотребительным является слово в некотором данном обществе… Результаты всегда будут зависеть от размеров корпуса и выбора входящих в него текстов.

Так действительно ли имеет ли смысл пытаться сравнивать культуры, сравнивая частотность слов, зарегистрированную в имеющихся частотных словарях? Например, если мы обнаруживаем, что в корпусе американских английских текстов Кучеры и Франсиса (Kucera and Francis 1967) и Кэрролла (Carrol 1971) (далее— К & F и С et al.) слово if встречается соответственно 2 461 и 2 199 раз на один миллион слов, тогда как в корпусе русских текстов Засориной соответствующее слово если встречается 1 979 раз, можем ли мы что-либо заключить из этого о роли, которую гипотетический способ мышления играет в указанных двух культурах?

Лично мой ответ состоит в том, что … нет, не можем, и что было бы наивно пытаться сделать это, поскольку различие такого порядка может быть чисто случайным.

С другой стороны, если мы обнаруживаем, что частотность, приводимая для английского слова homeland, равна 5…, тогда как частотность русского слова родина составляет 172, ситуация качественно иная. Пренебрегать различием такого порядка (приблизительно 1:30) было бы ещё более глупо, нежели придавать большое значение различию в 20% или 50%...

В случае слова homeland оказалось, что оба упомянутые здесь частотных словаря английского языка дают одну и ту же цифру, но во многих других случаях приводимые в них цифры значительно различаются. Например слово stupid «глупый» появляется в корпусе C et al. 9 раз, а корпусе K&F – 25 раз; idiot «идиот» 1 раз появляется в C et al. и 4 раза – в K&F; а слово fool «дурак» появляется 21 раз в C et al. и 42 раза – в K&F. Всеми этими различиями, очевидно, можно пренебречь как случайными. Однако, когда мы сравним английские показатели с русскими, вырисовывающуюся картину едва ли можно будет отвергнуть аналогичным образом:

Английский язык (K&F / C et al. ) Русский язык

fool 43/21 дурак 122

stupid 25/9 глупый 199

stupidly 12/0,4 глупо 134

idiot 14/1 идиот 129

Из этих цифр вырисовывается чёткое и ясное обобщение (относительно всего семейства слов), полностью согласующееся с общими положениями, выведенными независимым образом, на основе неколичественных данных; оно состоит в том, что русская культура поощряет «прямые», резкие, безоговорочные оценочные суждения, а англосаксонская культура – нет. Это согласуется с другими статистическими данными…: использование слов terribly и awfully в английском языке и слов страшно и ужасно в русском:

Английский язык (K&F / C et al. ) Русский язык

terribly 18/9 ужасно 170

awfully 10/7 страшно 159

horribly 12/1

Если прибавить к этому, что в русском языке есть также гиперболическое существительное ужас с высокой частотностью 80 и полным отсутствием аналогов в английском языке, различие между этими двумя культурами в их отношении к «преувеличению» станет ещё более заметным.

Аналогичным образом, если мы заметим, что водном английском словаре (K&F) зарегистрировано 132 вхождения слов truth, тогда как в другом (C et al.) – только 37, это различие, возможно, поначалу приведёт нас в смятение. Однако, когда мы обнаружим, что цифры для ближайшего русского аналога слова truth, а именно правда, составляют 579, мы, вероятно, в меньшей степени будем склонны пренебречь этими различиями как «случайными».

Всякий, кто знаком как с англосаксонской культурой (в любой из её разновидностей), так и с русской культурой, интуитивно знает, что родина представляет собою… общеупотребительное русское слово и что закодированный в нём концепт культурно-значим – в значительно большей степени, нежели английское слово homeland и закоодированный в нём концепт. Не вызывает удивления, что частотные данные, сколь бы они ни были ненадёжны в целом, подтверждают это. Точно так же тот факт, что русские склонны чаще говорить о «правде», нежели носители английского языка говорят о «truth», едва ли покажется удивительным тем, кто знаком с обеими культурами. Тот факт, что в русском лексиконе есть ещё одно слово, обозначающее нечто вроде «truth», а именно истина (79), в отличие от частотности слова правда, не столь поразительно высока, даёт дополнительные свидетельства в пользу значимости указанной общей темы в русской культуре…

5. Ключевые слова и ядерные ценности культуры

Наряду с «культурной разработанностью» и «частотностью», ещё один важный принцип, связывающий лексический состав языка и культуру, - это принцип «ключевых слов»…

«Ключевые слова» - это слова, особенно важные и показательные для отдельно взятой культуры. Например, в своей книге «Семантика, культура и познание»…я попыталась показать, что в русской культуре особенно важную роль играют русские слова судьба, душа и тоска и что представление, которое они дают об этой культуре, поистине неоценимо…

…Некоторые слова могут анализироваться как центральные точки, вокруг которых организованы целые области культуры. Тщательно исследуя эти центральные точки, мы, возможно, будем в состоянии продемонстрировать общие организационные принципы, придающие структуру и связность культурной сфере в целом и часто имеющие объяснительную силу, которая распространяется на целый ряд областей.

Такие ключевые слова, как душа или судьба, в русском языке подобны свободному концу, который нам удалось найти в спутанном клубке шерсти; потянув за него, мы, возможно, будем в состоянии распутать целый спутанный «клубок» установок, ценностей и ожиданий, воплощаемых не только в словах, но и в распространённых сочетаниях, в грамматических конструкциях, в пословицах и т.д. Например, слово судьба приводит к другим словам, «связанным с судьбою», таким, как суждено, смирение, участь, жребий и рок, к таким сочетаниям, как удары судьбы, и к таким устойчивым выражениям, как ничего не поделаешь, к грамматическим конструкциям, таким, как всё изобилие безличных дативно-инфинитивных конструкций, весьма характерных для русского синтаксиса, к многочисленным пословицам и так далее.

Элеонора Лассан Дорога без конца как русская национальная идея (Источник:http://ling.x-artstudio.de/st15.html).              Русские – движущийся этнос с самосознанием оседлого (Т. Б. Щепанская) В заголовке статьи – слова из песни, прозвучавшей в фильме «Николо Паганини» (реж. Л. Менакер, 1982), – эти слова, как и песня, сегодня необыкновенно популярны, о чем свидетельствуют многочисленные использования песенной строки в качестве прецедентного текста – так называются публицистические статьи, фотовыставки, «исповедальные» сайты и т. п. Слова становятся своеобразным девизом жизни – например, одна из статей, посвященная работе Кольского дорожного управления, строящего дороги, имеет своим заголовком эту строку, и заключается, в частности, словами: «Мы все помним слова песни “Дорога без конца, дорога без начала и конца...” И хочется пожелать коллективу Кольского ДРСУ ровной чистой дороги» (Роман Колов). В свете песенного контекста этой строки: «Только вот идти по ней с каждым шагом все больней / с каждым словом все смертельней с каждой песней все трудней», – пожелания автора статьи выглядят достаточно пикантно: должна ли заканчиваться дорога, соединяя намеченные точки в пространстве, или дороги Кольского дорожного управления – это дороги в никуда, идти по которым становится все больней?  Несмотря на драматический контекст звучания приведенной строки, она «западает» в душу – думается, что контекст не сохраняется в сознании цитирующих (иначе не было бы приведенного использования этой строки для изображении деятельности, должной внушать оптимизм, а не философическую печаль по поводу доли, выпавшей дорожному управлению – именно это настроение навевается песней в фильме «Николо Паганини»), но идея вечного движения оказывается в высшей степени близкой носителям культуры, на языке которой написана эта песня. Названная идея имплицируется именем концепта дорога, значимость которого для русского сознания оговаривается многими исследователями (Черепанова 2000, Лассан 2003, Щепаньская 2003). При этом чаще говорится о пути или устанавливается кореференция имен путь / дорога, мыслимых как репрезентанты одного концепта путь: Концепт пути, дороги (далее: П, Д) – это универсалия мировой культуры. ...В славянской и особенно в русской концептуальной и вербальной картинах мира понятия П, Д и обозначающий их пласт лексики также занимают весьма важное место. Концепт П, Д присутствует на различных уровнях культуры старой и новой, традиционно-народной и интеллектуально-элитарной, в обрядах и ритуалах, в фольклоре различных жанров, в высокой и церковной книжности, в художественных поэтических и прозаических произведениях, в живописи, музыке и т. д. Вся совокупность понятий, образов, символов, связанных с идеей пути, языки культур, служащие для передачи этого концептуального комплекса, образуют «мифологему пути», неизменно и ощутимо присутствующую в нашем коллективном национальном сознании (Черепанова 2000).  Тем не менее, формулируя одну из основных оппозиций текстов русской культуры, исследователи говорят о противопоставленности понятий дом – дорога (Хренов 2002, Лассан 2003 и др.), а не о противопоставленности понятий дом – путь: последнее представляется возможным, если признать тождество содержаний, стоящих за знаковыми структурами дорога и путь. С лингвистической точки зрения, несмотря на совпадающее описание значений слов путь и дорога в словарях (1-ое значение обоих слов: ‘полоса земли, служащая для езды и ходьбы’; .4-ое значение дороги: ‘направление, путь следования’; 6-ое значение пути: ‘направление, маршрут’) (МАС), думается, существует различие между ними именно на концептуальном уровне, отражающееся в метафорическом употреблении этих слов. Так, мы говорим об особом пути России, а не особой дороге, мы ищем путь к Богу или путь к истин. В то время как использование слова дорога здесь было бы неуместным, поскольку, говоря о пути, носитель русской культуры представляет направление и конечную точку движения: метафорический жизненный путь заканчивается, дорога жизни же не выступает в контекстах «конца». Говоря о значимости пути для структурирования мифопоэтического пространства, В. Н. Топоров дает, в частности, такое определение этого понятия: «Путь – образ связи между двумя отмеченными точками пространства в мифопоэтической и религиозной моделях мира. В пути выделяется начало (исходный пункт), конец пути (цель пути), кульминационный момент пути и некоторые участники пути» (Топоров 1983, с. 257). У дороги нет этого смыслового наращения: ‘иметь предел’, конечную точку как ориентир, что, очевидно, совершенно естественно коррелирует с использованием этого слова (а не пути ) в знаменитом окончании гоголевских «Мертвых душ»: Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа... летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства.  О специфике художественного символа дороги писал и Ю. М. Лотман, отмечая, что этот символ «содержит запрет на движение в одном направлении, в котором пространство ограничено («сойти с пути»), и естественность движения в том, в котором подобная граница отсутствует» (Лотман 1988, с. 414). Как известно, Ю.М. Лотман делил героев русской прозы на героев замкнутого locus’a и героев открытого пространства, а последних – на героев «степи» и героев «пути»: Герой пути перемещается по определенной пространственно-этической траектории в линеарном spatium’e. Присущее ему пространство подразумевает запрет на боковое движение. Пребывание в каждой точке пространства (и эквивалентное ему моральное состояние) мыслится как переход в другое, за ним последующее. Линеарное пространство у Толстого обладает признаком заданности направления. Оно не безгранично, а представляет собой обобщенную возможность движения от исходной точки к конечной. Поэтому оно получает темпоральный признак, а движущийся в нем персонаж – черту внутренней эволюции...  В отличие от героя «пути», герой «степи» не имеет запрета на движение в каком-либо боковом направлении. Более того, вместо движения по траектории здесь подразумевается свободная непредсказуемость направления движения. При этом перемещение героя в моральном пространстве связано не с тем, что он изменяется, а с реализацией внутренних потенций его личности. В предлагаемой статье делается попытка показать, что идея движения без очерченного ориентира составляет архетипическую идею русского сознания, реализуясь в разные исторические периоды определенным образом в деятельности или тексте, но сохраняя свой инвариант: представление о самоценности движения, а не цели. Такое движение имеет своим субъектом в нашей терминологии героя дороги, а не героя пути – эта оппозиция, на мой взгляд, не менее важна, чем оппозиция дом – дорога, характерная, как уже не раз отмечалось, для русского сознания. Герой пути осуществляет движение ради цели, которая для него четко очерчена, и дорога – это только средство приближения к ориентиру. Герой дороги одержим идеей движения, имеющего автономную ценность, и цель – только стимул к движению, она имплицируется движением, но не очерчивается с достаточной точностью, ибо может меняться по ходу движения. Однако, думается, что эксплицитно противопоставление пути идороги не представлено в текстах культуры: ценность движения, передаваемого обоими русскими словами, противопоставлена в национальном сознании ценности оседлости, устроенного быта, в самом же фрейме движение цель, ориентир оказываются вне фокуса внимания носителей русской культуры. Указанную особенность представления движения – через передвижение, а не через цель – на мой взгляд, можно связать как с противопоставлением героев пути и героев степи, так и с различием двух типов освоения пространства, к которым можно отнести путешествия и странствия.  Константин А. Богданов в интереснейшей книге «О крокодилах в России» (Богданов 2006) говорит о том, что социальная репутация путешествий в России связана с именем Петра I – он подал пример Екатерине II, которая, пропагандируя пользу путешествий, даже написала «педагогическую» сказку «О царевиче Февее», где героя-царевича, желающего путешествовать, чтобы увидеть своими глазами все то, о чем пишут в книгах, отговаривают домочадцы: «У нас зимой горницы теплыя, летом яблоки красныя, луга зеленыя. Что тебе делать на чужой стороне?» (Богданов 2006, с. 38). Очевидно, нелюбители путешествий, предпочитали ценность дома, который, будучи замкнутым пространством, ассоциировался с местом личной безопасности, так как защищал от превратностей природы и «лихих» людей. Сторонники путешествий видели ценность незамкнутого пространства дороги, которая расширяла границы «своего» мира, позволяла «присваивать» мир другой. Вместе с тем на Руси была своя культура освоения пространства – культура странничества, были свои странники, которых не нужно было побуждать к «путешествиям». Русские странники, по словам А. Платонова, брели потому, что «рассеивали на ходу тяжесть горюющей души народа», и движение это не знало конца, потому что дорога давала чувство свободы, неведомой в «домашней» действительности человека-раба. Думается, что русскую культуру странничества можно противопоставить европейской культуре путешествий по принципу стремления / нестремления к определенной точке маршрута, к завершенности / незавершенности движения – странники не шли к чему-то, а уходили от чего-то. Русское странничество иногда сопоставляют с паломничеством, однако оно далеко не всегда носило характер движения верующих к святым местам для поклонения. Паломничество имеет четкую цель – достижение «святого места». Странничество выступает в одном синтагматическом ряду со словом скитальчество (см., напр: Смирнов И. П. «Странничество и скитальчество в русской культуре»), что не характерно для синтагматических связей слова паломничество.  Н. Бердяев увидел в странничестве протест против устоявшихся форм жизни: ...Бунт и мятежность не менее характерны для нас, чем смирение и покорность Русские своего града не имеют, Града Грядущего взыскуют, в природе русского народа есть вечное странничество. ...В страннике с образной яркостью сказалось искание Града. Странник ходит по земле, но стихия воздушная в нем сильнее стихии земляной ...великая правда русских в том, что они не могут примириться с этим градом земным, градом, устроенным князем этого мира, что они взыскуют Небесного Иерусалима, сходящего на землю (Бердяев 1997, с. 198-199). Жажда дороги (но не пути! ), идущая от странничества, пронизывала и советскую культуру: может показаться странным, но господствующая на одной шестой части суши идеология, для которой «перемещенные лица» были необходимым условием решения ее задач, отвечала глубинной черте национального характера. Дух времени, замешенный на идеологии и одновременном сопротивлении ей, как оказалось позднее, был созвучен все той же идее русского странничества – постоянном движении, не предполагающем достижения реальной цели. Коммунизм представлялся сияющей вершиной, достижение которой откладывалось на неопределенный срок – важно было строить его, идти к нему. Мне бы хотелось продемонстрировать обозначенную идею – пронизанность сознания носителя русской культуры идеей странствия, а не путешествия – характером песенного дискурса советской эпохи, призванного формировать ценностные установки членов советского социума. О «старых песнях о главном» как о выразителях общественного состояния и идеологии сказано многими известными авторами (Т. Чередниченко, С. Бойм) - и сказано исчерпывающе. Моя скромная задача – показать, что общий дух этих песен – идея вечного движения, не преследующего реальный предел. Идея эта архетипическая для русского сознания, и она не изменяется с идеологическими трансформациями общества... Я предлагаю только небольшой очерк песен, транслирующих названную идею. Начну с песни далеких 20-х: Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка. Коммуна не есть конечная цель поющего, она только временный перерыв в движении, ибо что есть остановка, как не промежуток между периодами движения? (Остановка – перерыв, пауза // временное пребывание кого-либо где-либо на пути, в походе (МАС)). Куда же летел «наш паровоз», так и осталось неясным. А дальше в песнях летела тачанка («Тачанка»), мчались танки, ветер поднимая («Три танкиста»), собирались в поход физкультурники («Песня физкультурников»), и советский народ в целом готовился к походу: Если завтра война, если завтра в поход, / Будь сегодня к походу готов («Если завтра война»). Доминирующими мелодиями послереволюционных и предвоенных лет были маршевые: «Марш кавалеристов», «Марш Буденного», «Марш артиллеристов», «Марш советских танкистов» и т. д. И всюду был поход – одно из ключевых слов песенного дискурса тех лет: Родной народ бойцов зовет, / Трубит поход горнист («Марш артиллеристов»). Что есть поход? – «Передвижение какого-либо организованного отряда людей с определенными целями, заданием» (МАС). Характеризуя общий дух «оттепели» 60-х С. Бойм называет ее «походной»:  Культура оттепели и начала 1960-х была походной. Вся страна, охваченная жаждой путешествий, казалось, сорвалась с места и отправилась в поход... Каждый как бы создавал свои контуры и границы родины. «Мой друг уехал в Магадан, не по этапу, не по этапу» – пел Высоцкий (Бойм 2002, с. 142).  Думается, что путешествие и поход не есть слова с тождественным содержанием, во всяком случае, вызываемые этими словами ассоциации различны. Поход связан с представлением о неустроенном быте, отличающемся от домашнего (походные условия) – второе значение этого слова: ‘военные действия, операция против кого-либо’ – возбуждает те же ассоциации. Путешествие не имеет коннотаций некомфортности условий, напротив, возможность использования фразы путешествие в комфортабельном автобусе (но не комфортный поход! ) позволяет думать, что отправляющийся в путешествие предполагает достигнуть намеченного места, находясь в условиях, которые не должны доставить ему трудностей. Советская страна до 60-х «путешествовала» в особых условиях: ее граждане или отправлялись по дорогам, напоминающим левитановскую «Владимирку» (почему-то именно этот образ возникает в моем сознании – мрачная дорога, по которой идут каторжане – при словах «дорога без начала и конца»), или ехали «по зову партии» осваивать необжитые пространства огромной страны. Разумеется, об уюте или минимальном комфорте европейских путешествий речи быть не могло: «Надо мною лишь солнце палящее светит, над тобой только сосны в снегу». Правда, нужно сказать, что в 30-40-е годы не принято было озвучивать трудности военных походов – «трое суток шагать, трое суток не спать» появилось позже – в 60-е. Оттепельная культура передвижения в пространстве по способу передвижения скорее напоминала трудности военного похода – романтический (романтизированный?) быт у костра, ночевки в палатке, умывание в ледяной воде реки становились предметом стремления и воспевания: цель не имела опредмеченных очертаний, целью были трудности нерутинного и потому по-своему свободного существования. Жажда передвижения, действительно, напоминала поход, но не путешествие (позднее, в 80-е, особенно с появлением личного транспорта, начинает развиваться культура путешествий: появляются кемпинги и мотели, призванные облегчить быт усталых путешественников). Таким образом, можно говорить, что «походная» культура оттепели брала свои истоки в, казалось бы, столь непохожих по духу 30-х – 40-х. – в фокусе внимания идущих была не определенный опредмеченная цель, а обстоятельства движения к ней, будь то битва с врагом или преодоление сложностей избранного маршрута. Борение, борьба... Разумеется, песни 60-х по интонации принципиально отличались от песен 30-40-х. В них доминирующей была не столько тема похода, сколько тема ухода – во всяком случае, так принято трактовать сущность речевых практик бардовской песни. Анализируя песню известного барда тех лет Юрия Кукина «А я еду за туманом», которая, кстати, достаточно часто звучала по радио, то есть по официальным каналам культуры, С. Бойм пишет: Это сольный акт индивидуалистического бегства, бегства из времени и пространства, где все поют и говорят хором... При близком рассмотрении мы находим в словах песни элементы знаковых мифов, оппозицию быта и бытия, повседневных дел и денег и идеала путешествий... Это путешествие без развязки и без конца, поход во имя похода... Цель поиска героя-шестидесятника – не нахождение толстовского смысла жизни, не ... золотое руно. Поиск и есть его цель... (Бойм 2002, с. 144). Не могу не согласиться со столь точной оценкой творчества бардов-шестидесятников, отмечу только, что пафос движения без точки достижения был характерен, с одной стороны, для далекой культуры странничества, а с другой – для всей официальной культуры: это наглядно иллюстрируется, например, песнями о профессиях, написанными в 60-е годы прошлого века. Так, песня «Рабочий класс» включала строки: Куда ни глянь, пути мои лежат (М. Танич), «Песня журналиста» – Трое суток шагать, трое суток не спать (Е. Агранович), «Песня космонавтов» – На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы (В. Войнович), «Что такое ЛЭП» (песня о тех, кто прокладывал линию электропередачи) – ЛЭП – это просека в дикой тайге, Где люди шагают навстречу пурге (С. Гребенников, Н. Добронравов). Отметим: нигде не акцентируется, куда идут журналисты, куда ведут пути рабочих, зачем же покоряются планеты – важен путь, поход.  И с другой стороны – Вл. Высоцкий. Мне представляется, что в песнях Высоцкого движение представлено иным образом – оно имеет предел и мотивацию: Я должен первым быть на горизонте; Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так / Парня в горы рискни, тяни; Мы оба знали про маршрут, / Что этот МАЗ на стройках ждут. Здесь нет «беспредметного» движения – есть осознание цели, сложности, порой трагизма, присутствующих при преодолении пространства: Корабль «Союз» и станция «Салют» / И смерть в конце, и Реквием в итоге. Может быть, из-за этих различий – тоски по романтике и удивления от правды о романтике – страна пела песни про расстояния и неизбежные разлуки, а Высоцкого не пела – его, затаив дыхание, слушала. Сравнительно недавно по каналу RTVi (февраль, 2007 г.) прошла еженедельная передача «Жизнь прекрасна» (обычно посвящаемая песням советского периода, любимым и в современной России), в которой Иосиф Кобзон исполнил песню «И снег, и ветер, и звезд ночной полет» (А. Пахмутова, Л. Ошанин). Приведу отрывок из нее, ибо она вызвала чрезвычайный душевный подъем в студии – ее пели и люди возраста Кобзона, и совсем молодые актеры театра и кино. Пели с негромким воодушевлением, бесспорно объединившим в тот момент многих:  Забота у нас простая, забота наша такая, Жила бы страна родная, и нету других забот. И снег, и ветер, и звезд ночной полет, Меня мое сердце в тревожную даль зовет. Пускай нам с тобой обоим беда грозит за бедою, Но дружбу мою с тобою одна только смерть возьмет. И снег, и ветер, синих звезд ночной полет, Меня мое сердце в тревожную даль зовет. Пока я ходить умею, пока глядеть я умею, Пока я дышать умею, я буду идти вперед. И снег, и ветер, и звезд ночной полет, Меня мое сердце в тревожную даль зовет. Эта песня появилась в 1958 году – она звучала в кинофильме «По ту сторону» – фильм не остался в памяти, а песня продолжает звучать. «Песня о тревожной молодости» поется негромко, вполголоса, поется от лица я, а не мы, что отличало ее от большинства гражданских песен предшествующего периода. И это сближает ее с бардовской песней, вышедшей на культурную авансцену несколько позже. Но интим в «Песне о тревожной молодости» – конечно, псевдоинтим (симулякр): личность не имеет индивидуальных целей, они срастаются, точнее, замещаются общим – заботой о благе страны, и эта общность выступает в использовании одного из самых частых слов советского общественного дискурса – слове «наш»:  забота наша такая, забота наша простая. Думается, что текст песни апеллирует к глубинным структурам сознания носителя русской культуры, успешно эксплуатировавшимся советской идеологией. Обозначим эти «точки апелляции»: 1) вербализуется ценность неограниченного целью движения, через которую реализуется оппозиция подобного движения домашнему уюту, расцениваемому как обывательская твердыня: Пока я ходить умею, пока глядеть я умею, / Пока я дышать умею, я буду идти вперед. 2) с идеей неограниченного движения коррелирует базовое для русской культуры понятие простора, принявшего в песне образ тревожной дали: И снег, и ветер, и звезд ночной полет, / Меня мое сердце в тревожную даль зовет.  3) устремленности русской души «в плоскость вертикали» (Лассан, 2007) соответствует понятие полета, характеризующее тягу русского сознания в некий иной, трансцедентальный мир (многочисленные советские песни о летчиках и самолетах, возможно, являются временн?й модификацией этой потребности высоты). И еще одно, как мне представляется, значимое культурное понятие озвучивается в этой песне: И снег, и ветер. Думается, концепт ветер еще ждет своего исследования, поскольку, безусловно, является универсальным культурно значимым понятием: имяветер используется в названии всемирно известных произведений – М. Митчелл «Унесенные ветром», Х. Мураками «Слушай песню ветра»; оно же участвует в метафоризации действительности в различных культурах (Ольховикова, 2007). Вместе с тем думается, что в русской культуре ветер занимает в высшей степени значительное место, ассоциируясь со свободной стихией, обладающей свойствами, к которым есть тяга в русском характере: ветер, гуляющий на просторе  – не эта ли потребность русской души разгуляться на воле олицетворена в пушкинском образе? Оперетта И. Дунаевского «Вольный ветер» своим названием фиксирует представления русской национальной культуры о столь ценимых в ней свойствах – потребности в воле (ключевой концепт русской культуры). Ветер свободы, ветер перемен, свежий ветер – названные метафоры коннотируют представление о столь милой сердцу «странника» идее изменения, противопоставленной затхлости порабощающего «домашнего» состояния. Ветер в лицо – это выражение возбуждает представление о борьбе с силой свободной стихии, в которой борющийся выступает достойным соперником. «Песня о тревожной молодости» возбуждала именно такие представления: об опасности, о мужестве идущих сквозь стихию, о великой силе дружбы, которая именно в 60-е годы прошлого века воспринимается как одна из высших ценностей жизни: Пускай нам с тобой обоим беда грозит за бедою, / Но дружбу мою с тобою одна только смерть возьмет.  Какие опасности и почему они грозят субъекту песни, в тексте песни не озвучивается, но советский (или русский?) человек привык жить в состоянии постоянной опасности, на «краю обрыва», испытывать «упоение в бою», «искать бури». Все эти элементы использованы в песне и делают ее, в сущности, набором стереотипов культуры и сознания, не умеющего обустраивать свой дом, но стремящегося к постоянному движению по дороге без конца. Но почему сегодня она поется с тем же – и большим энтузиазмом? Возможно, это происходит потому, что общее воодушевление свидетельствует о зараженности общей идеей. Это значит, что апатия не овладела полностью нацией, и она способна к движению. Вместе с тем я помню слова известного этолога К. Лоренца: «Когда при звуках старой песни или какого-нибудь марша по мне пробегает священный трепет, – я обороняюсь от искушения и говорю себе, что обезьяны тоже производят ритмичный шум, готовясь к совместному нападению. Подпевать – значит класть палец дьяволу в пасть» (Лоренц 1992, с. 29), потому что человек, охваченный всеобщим воодушевлением, становится легкой добычей демагогов от политики. Вполне вероятно, что движение без предела, сопровождаемое чувством простора и полета, необходимостью преодоления (ветер в лицо) есть архетипическая идея русского сознания, одинаково близкая всем носителям русской культуры. Значит ли это, что для русской культуры актуальна формула немецкого социал-демократа Бернштейна «цель ничто, движение все» и субъект русской культуры – это герой дороги, но не пути? И какие следствия для социокультурных практик носителей культуры вытекают из этой идеи беспредельного движения, предполагающего вечную «походность» бытия? Значит ли это, что «бездомность», о которой принято говорить как об особом мироощущении носителя русской культуры, навсегда останется константной чертой его сознания, и Россия так и не станет страной путешествий, оставшись страной странствий? Ответом может служить то обстоятельство, что новая реальность культивирует потребность россиян именно в путешествиях: ср. рекламные сообщения с заголовками «Путешествия россиян по Европе станут комфортнее», «Для путешествий Россияне выбирают самолеты» и т. п.) Представляет интерес и то обстоятельство, что на уровне другого дискурса – политического – просвечивает та же идея беспредельного движения, но дополненного идеей пути:  Через четыре года национальное богатство страны, а значит, и доходы российских семей, возрастут по меньшей мере в полтора раза. Экономический рост обретет устойчивость. Работа в бюджетной сфере перестанет быть синонимом бедности. Высокотехнологичная, качественная отечественная продукция – и сельскохозяйственная, и промышленная – будет широко представлена и на внутреннем, и на мировом рынке. Люди и деньги станут возвращаться в Россию, а не покидать ее. ...Россия займет достойное место среди развитых стран мира. Таковы ближайшие вехи нашего пути в безопасное, обеспеченное, достойное будущее. Мы верим, что России по силам пройти этот путь. Мы – единственная из российских партий, которая открыто принимает на себя ответственность за выполнение самых неотложных задач, поставленных Президентом. Валовый внутренний продукт будет к 2010 году увеличен вдвое. Бедность перестанет быть уделом миллионов наших сограждан. Российские Вооруженные Силы восстановят свою мощь. И это – лишь начало пути (из предвыборной программы «Единой России»). В цитируемом документе совершенно закономерно использовано слово путь, а не дорога – предполагаются ориентиры и содержится намек на трудности (России по силам пройти этот путь ). Трудность пути, по Топорову, есть его постоянное и неотъемлемое свойство; двигаться по пути, преодолевать его уже есть подвиг, подвижничество со стороны идущего подвижника, путника (Топоров, 1983, с. 257). Пройдя путь с намеченными вехами (желанным положением вещей) – заметим, что о трудностях намеченного пути и мерах по их преодолению в документе не говорится, – страна опять окажется в начале нового («И это лишь начало пути»), цель, ориентир которого в программе правящей партии не обозначены (хотя возможным ориентиром оказывается «достойное место среди развитых стран мира»). Русь, куда ж несешься ты? дай ответ.

Солженицын А.И.

Характер русского народа в прошлом (29 глава) (Источник: http://obval.by.ru/6.htm#29, «Россия в Обвале»).

Допустимы ли какие бы то ни было суждения о нации в целом? Да ведь мы с лёгкостью высказываем суждения о человечестве в целом, о «женщинах вообще», о «молодёжи вообще», о крестьянах, о горожанах, — и хотя всякий раз нам справедливо возразят, что есть разные, — но мы же и понимаем, что всюду разнообразие, и всякое обобщающее суждение не полноохватно, его надо высказывать с осторожностью, — однако оно имеет весомый смысл. Никак не сплошь по каждой личности, но народные характеры существуют несомненно. Они создаются наслоением опыта народной истории, традиций, обычаев, мировосприятия.

В современном этнологическом словаре прочтём, что национальный характер — это совокупность специфических психологических черт, которые проявляются в способе поведения, в образе мыслей, в складе ума. (Разумеется, средь них есть и общечеловеческие черты, а иные особенные черты встречаются и у других наций.)

И как судьба человека во многом определяется его характером, его личностью — так и судьба народа.

Явное отличие всей атмосферы жизни в России и русского характера от западного неоднократно отмечено в наблюдениях приезжавших иностранцев, участивших в XVII-XIX веках. Россия оказалась — и Западу долго «этого допустить было невозможно» — «целый мир, единый по своему началу», «живущий своей собственной органической самобытной жизнью» (Ф. Тютчев).

Откуда же возникла столь резкая разница? Только ли от более восточных меридианов? от соседства с агрессивно кочевыми народами? от обширности наших просторов, от наших лесов и степей? В объяснение особенностей русского характера выдвинуто и такое. Что в отличие от многих этносов, живших замкнутой кровнородственной общиной, — у наших славянских предков (кроме полян) община была территориальной. (Славянские племена и назывались по местам обитания, а не по имени предка, как, например, у германцев.) В ней всякий посторонний, кто поселялся, и даже бывший раб, не считался чужим, мог включиться в общину и жениться тут. Не было закрытости рода-племени, лишь единство «родной земли». Отсюда — всеоткрытость русского характера, лёгкая ассимиляция других народов. (Для дальнейшего отметим ещё важное отличие: главный признак славянской системы был препоручение власти снизу вверх, «славянские племенные союзы IX в. …были государства, построенные снизу вверх») (А. Г. Кузьмин. — В сб.: Русский народ..., с. 28-30, 35).

Позже очень, очень многие черты русского характера определились православием. «Все народные начала, которыми мы восхищаемся, почти сплошь выросли из православия» (Достоевский). Не меридианы, нет: ведь это же самое православие отделило нас от мусульманского и буддийского Востока. (Сказалось, конечно, и обратное влияние: восточнославянского характера на формы усвоенного православия; тут — отличие от греков.)

Говоря о прошлых веках, мы, разумеется, имеем в виду более всего характер крестьянский, то есть подавляющей тогда части народа. Да вот, наглядное:

• доверчивое смирение с судьбой; любимые русские святые — смиренно-кроткие молитвенники (не спутаем смирение по убежденью — и безволие); русские всегда одобряли смирных, смиренных, юродивых;

• сострадательность; готовность помогать другим, делясь своим насущным;

• «способность к самоотвержению и самопожертвованию» Тютчев тоже объяснял православными истоками;

• готовность к самоосуждению, раскаянию — и публичному; даже преувеличение своих слабостей и ошибок;

• вообще вера как главная опора характера; роль молитвы; «Русский человек не способен обходиться без сердечного общения с Богом» (Л. Тихомиров);

Отсюда и пословицы (жизненные правила! законы поведения), подобные таким:

• Бедность — не порок.

• Покорись беде — и беда покорится.

• Больше горя — ближе к Богу.

• Терпение лучше спасения.

И немало подобных, можно выписывать страницами. (Западному уму трудно принять такую линию поведения.) А ступая в продолжение этого мирочувствия:

• лёгкость умирания; эпическое спокойствие в приятии смерти (Л. Толстой, да у многих русских авторов);

• наконец: непогоня за внешним жизненным успехом; непогоня за богатством, довольство умеренным достатком. Пословицы вроде:

  • Кто малым не доволен, тот большого не достоин.

  • Шире себя жить — не добра нажить.

Но если цель жизни — не материальный успех, то — в чём она? В сегодняшнем заблудшем человечестве мы не слышим вразумительного ответа на этот неуклонимый вопрос, цель — затуманилась, люди всё более живут лишь бы жить, а где и: лишь бы существовать.

Не случайно у нас родилось, кроме «истины», ещё отдельное (и почти непереводимое) слово «правда»: тут — и истина, тут — и личная нравственность, тут — и общественная справедливость. Нет, далеко не праведность жизни, но широко разлитая жажда праведности.

А само собою, и не в связи с христианской верой, не раз выпукло проявлялись в русском характере и черты прирождённые, отродные (не охватить и не процитировать всего, кем-либо наблюдённого, отмеченного):

• открытость, прямодушие;

• естественная непринуждённость, простота в поведении (и вплоть до изрядной простоватости);

• несуетность;

• юмор, в большой доле; многогранно и выразительно сверкают им русские пословицы;

• великодушие; «русские — люди непрочной ненависти, не умеют долго ненавидеть» (Достоевский);

• уживчивость; лёгкость человеческих отношений; «чужие в минутную встречу могут почувствовать себя близкими» (Г. Федотов);

• отзывчивость, способность всё «понять»; размах способностей, в самом широком диапазоне; «широкий, всеоткрытый ум» (Достоевский);

• широта характера, размах решений: Чем с плачем жить, так с песнями умереть.

Не согласен я со множественным утверждением, что русскому характеру отличительно свойственен максимализм и экстремизм. Как раз напротив: подавляющее большинство хочет только малого, скромного.

Однако — всякий характер на Земле противоречив, даже может совмещать полные противоположности, тем более — у разных лиц; так не удивимся в дальнейшем перечне свойств как бы противоречию сказанному.

Известный наш педагог С. А. Рачинский указывал, что один и тот же носимый в душе нравственный идеал — «в натурах сильных выражается безграничной простотой и скромностью в совершении всякого подвига», а «в натурах слабых влечёт за собой преувеличенное сознание собственного бессилия». А Чехов отметил так («На пути»): «Природа вложила в русского человека необыкновенную способность веровать, испытующий ум и дар мыслительства, но всё это разбивается в прах о беспечность, лень и мечтательное легкомыслие». Какие знакомые нам, сколько раз виденные черты... Нечёткие, нетвёрдые контуры характера — да, это у нас есть.

Последний французский посол в дореволюционной России, долго в ней живший Морис Палеолог, оставил нам тоже немало метких наблюдений. Воображение русских не рисует отчётливых очертаний, вместо понимания реальности — грёзы. Русские много думают, но не умеют предвидеть, бывают застигнуты врасплох последствиями своих поступков. Утешение «ничего» как черта национального характера, способ умалить цель, признать тщету всякого начинания — самооправдание, извиняющее отказ от стойкого проведения своих намерений. Быстрая покорность судьбе, готовность склониться перед неудачей.

В. Ключевский: «Мы работаем не тяжем, а рывом», — хотя рыв часто могучий. «Труд русского человека лишён упругого равномерного напряжения; нет методичности и размеренности» (С. С. Маслов, общественный деятель, XX век). Равномерной методичности, настойчивости, внутренней дисциплины — болезненнее всего не хватает русскому характеру, это, может быть, главный наш порок. (Уж не опускаемся здесь до расчеловечения — безоглядного распущенного пьянства.) Мы часто не собраны всей нашей волей к действенному стержню. Да и самой-то воли порой не хватает.

Из названных качеств проистекло, однако, и — всеизвестное (худо знаменитое) русское долготерпение, поддержанное телесной и духовной выносливостью. (Отметим: терпение это веками держалось даже больше на смирении, чем на страхе перед властвующими.)

Веками у русских не развивалось правосознание, столь свойственное западному человеку. К законам было всегда отношение недоверчивое, ироническое: де разве возможно установить заранее закон, предусматривающий все частные случаи? ведь они все непохожи друг на друга. Тут — и явная подкупность многих, кто вершит закон. Но вместо правосознания в нашем народе всегда жила и ещё сегодня не умерла — тяга к живой справедливости, выраженная, например, пословицей: Хоть бы все законы пропали, лишь бы люди правдой жили.

Сюда примыкает и вековое отчуждение нашего народа от политики и от общественной деятельности. Как отметил Чаадаев, по русским летописям прослеживается «глубокое воздействие власти... и почти никогда не встретишь проявлений общественной воли». Как трава нагибается от сильного ветра, а потом распрямляется без вреда для себя — так народ, если удавалось, переживал, пережидал эти «глубокие воздействия власти», не меняя веры и убеждений. «Русский дух больше вдохновлялся идеей правды Божьей на Земле, нежели — получить внешнюю свободу» (С. Левицкий, философ, XX век). Тем более — не стремился к власти: русский человек сторонился власти и презирал её как источник неизбежной нечистоты, соблазнов и грехов. В противоречие тому — жаждал сильных и праведных действий правителя, ждал чуда. (В наш удельный период многократно видим, как масса зависит от князя, вся направляется им, куда он повернёт, на войну так на войну.)

Отсюда проистекла наша нынешняя губительно малая способность к объединению сил, к самоорганизации, что более всего вредит нам сегодня. «Русские не способны делать дела через самозарождённую организованность. Мы из тех народов, которым нужен непременно вожак. При удачном вожаке русские могут быть очень сильны... Трудно служить России в одиночку, а скопом мы не умеем» (В. В. Шульгин).

И на то есть пословица: Сноп без перевясла — солома.

Так создаётся беспомощность и покорность судьбе, превосходящая все границы, — вызывающая изумление и презрение всего мира. Не разобравшись в сложной духовной структуре, — из чего это проистекло, как жило, живёт и к чему ещё нас выведет, — бранят нас извечными рабами, это сегодня модно, повсемирно.

Чаадаев П. Я.

Философические письма. Апология сумасшедшего. (Источник: Россия глазами русского. – СПб.: Наука, 1991).

 

Философические письма

У всех народов есть период бурных волнений, страстного беспокойства, деятельности без обдуманных намерений. Люди в такое время блуждают по свету и телесно, и духовно. Это пора великих побуждений, обширных предприятий, сильных страстей у народов. Они тогда мечутся с неистовством, без ясной цели, но не без пользы для будущих поколений. Все общества прошли через такие периоды. В них народы наживают свои самые яркие воспоминания, свое чудесное, свою поэзию, свои самые сильные и плодотворные идеи, в этом и состоят необходимые устои обществ. Без этого они бы не сохранили в своей памяти ничего, к чему бы можно было пристраститься, что можно было бы полюбить, они были бы привязаны лишь к праху своей земли.

Эта увлекательная пора в истории народов есть их юность, когда всего сильнее развиваются их дарования, и память о ней составляет отраду и поучение в их зрелом возрасте. Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее - иноземное владычество, жестокое, унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, - вот печальная история нашей юности. Пора бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа - ничего такого у нас. Пора нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена бесцветным и мрачным существованием без мощности, без напряжения, его ничто не одушевляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Никаких чарующих воспоминаний, никаких прекрасных картин в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые нами века, все занятые пространства - и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы говорил о прошедшем с силою и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя. И если мы иногда волнуемся, то не в ожидании или не с пожеланием какого-нибудь общего блага, а в ребяческом легкомыслии младенца, когда он тянется и протягивает руки к погремушке, которую ему показывает кормилица.

[...] То, что у других народов просто привычка, инстинкт, то нам приходится вбивать в свои головы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем, во времени что по мере движения вперед пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры всецело заимствованной и подражательной Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет прежние идеи выметаютсяя новыми , потому что последние не вырастают из первых, а появляются нас откуда-то извне Мы воспринимаем идеи только в готовом виде, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознании. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед, но в косвенном направлении, т. е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставляли самих рассуждать, так что, когда они-вырастают своего в них нет ничего все их сознание и их душа - вне их. Таковы же и мы.

[...] Сравните то, что делается у нас, и судите сами, какие элементарные идеи можем почерпнуть в повседневном обиходе мы, чтобы ими так или иначе воспользоваться для руководства в жизни. Заметьте при этом, что дело идет здесь не об учености, не о чтении, не о чем-то литературном или научном, а просто о соприкосновении сознании, о мыслях, охватывающих ребенка в колыбели, нашептываемых ему в ласках матери, окружающих его среди игр, о тех, которые в форме различных чувств проникают в мозг его вместе с воздухом и которые образуют его нравственную природу ранее выхода в свет и появления в обществе. Вам надо назвать их? Это идеи долга, справедливости, права, порядка. Они имеют своим источником те самые события, которые создали там общество, они образуют составные элементы социального мира тех стран. Вот она, атмосфера Запада, это нечто большее, чем история или психология, это физиология европейца. А что вы взамен этого поставите у нас?

[...] Силлогизм Запада нам чужд. В лучших умах наших есть что-то еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные вспышки, парализуются в нашем мозгу. В природе человека-теряться, когда он не в состоянии связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивает всякую твердость, всякую уверенность. Раз он не руководим ощущением непрерывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас - это общее свойство. Тут вовсе не то легкомыслие, которое когда-то ставили в упрек французам и которое в конце концов было не чем иным, как легким способом воспринимать окружающее, что не исключало ни глубины ума, ни широты кругозора и вносило столько прелести и обаяния в обращение; тут - бессмысленность жизни без опыта и предвидения, не имеющей отношения ни к чему, кроме призрачного бытия особи, оторванной от своего видового целого, не считающейся ни с требованиями чести, ни с успехами какой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с наследственными стремлениями данной семьи и со всем сводом предписаний и точек зрения, которые определяют и общественную, и частную жизнь в строе, основанном на памяти прошлого и на заботе о будущем. В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособленно и все там шатко и неполно. Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее обличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы. В чужих краях, особенно на юге, где лица так одушевлены и выразительны, я столько раз сравнивал лица моих земляков с лицами местных жителей и бывал поражен этой немотой наших выражений.

Иностранцы ставили нам в заслугу своего рода беззаветную отвагу, особенно замечаемую в низших классах народа; но имея возможность наблюдать лишь отдельные черты народного характера, они не могли судить о нем в целом. Они не заметили, что та самая причина, которая делает нас подчас столь смелыми, постоянно лишает нас глубины и настойчивости; они не заметили, что свойство, делающее нас столь безразличными к случай-ностям жизни. вызывает в нас равнодушие к добру и злу. ко всякой истине, ко всякой лжи и что именно это и лишает нас тех сильных побуждении которые направляют людеи на путях к совершенствованию; заметили, что именно вследствие такой ленивой отваги даже и высшие классы - как ни тяжело, а приходится признать это - не свободны от пороков, которые у других свойственны только классам самым низшим; они, наконец, не заметили, что если мы обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и здоровых, то мы не имеем ни одного, отличающего народы зрелые и высококультурные.

Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов Европы одни добродетели, отнюдь нет. Но я говорю, что, судя о народах, надо исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера.

Массы находятся под воздействием известных сил, стоящих у вершин общества. Массы непосредственно не размышляют. Среди них имеется известное число мыслителей, которые за них думают, которые дают толчок собирательному сознанию нации и приводят ее в движение. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге же получается общее движение. Это так у всех народов на земле; исключение составляют только некоторые одичавшие расы, которые сохранили из человеческой природы один только внешний облик. Первобытные народы Европы, кельты, скандинавы, германцы, имели своих друидов, своих скальдов, своих бардов, которые на свой лад были сильными мыслителями. Взгляните на племена Северной Америки, которые искореняет с таким усердием материальная цивилизация Соединенных Штатов: среди них имеются люди, удивительные по глубине. А теперь я вас спрошу, где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто за нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?

А между тем раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим - на Германию, мы бы должны были сочетать в себе две великие основы духовной природы - воображение и разум и объединить в своем просвещении исторические судьбы всего земного шара. Не эту роль предоставило нам Провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказывая нам в своем обычном благодетельном влиянии на человеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не захотело ни в чем вмешиваться в наши дела, не захотело ничему нас научить. Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Наблюдая нас, можно бы сказать, что здесь сведен на нет всякий закон человечества, Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды: мы не дали себе труда ничего создать в области воображения, и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну обман-чивую внешность и бесполезную роскошь.

Удивительное депо. Даже в области той науки, которая все охватывает, наша история ни с чем не связана, ничего не объясняет, ничего не доказывает. Если бы полчища варваров, потрясших мир, не прошли по занятой нами стране прежде нашествия на Запад, мы бы едва ли дали главу для всемирной истории. Чтобы заставить себя заметить, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера. Когда-то великий человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись. В другой раз другой великий монарх, приобщая нас к своей славной судьбе, провел нас победителями от края до края Европы; вернувшись домой из этого триумфального шествия по самым просвещенным странам мира, мы принесли с собой одни только дурные понятия и гибельные заблуждения последствием которых была катастрофа, откинувшая нас назад на полвека. В крови у нас есть что-то такое, что отвергает всякий настоящий прогресс. . Одним словом, мы жили и сейчас еще живем лишь для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам. кото рые поймут его пока, что бы там не говорили, мы составляем пробел в порядке разумного, существования. Я не могу довольно надивиться на эту пустоту, на эту поразительную оторванность нашего социального бытия. В этом, наверное, отчасти повинна наша непостижимая судьба. Но есть здесь еще, без сомнения, и доля человеческого участия, как во всем, что происходит в нравственном мире. Обратимся за объяснением снова к истории: она нам дает ключ к пониманию народов. В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов.

[...] В Европе все тогда было одушевлено животворным началом единства. Все там из него истекало, все там сосредоточивалось. Все умственное движение той поры только и стремилось установить единство человеческой мысли, и всякий импульс истекал из властной потребности найти мировую идею, эту вдохновительницу новых времен. Чуждые этому чудотворному принципу, мы стали жертвой завоевания. И когда затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, если бы только не были отторгнуты от общей семьи, мы подпали рабству, еще более тяжелому, и притом освященному самим фактом избавления нас от ига.

Сколько ярких лучей тогда уже вспыхнуло среди кажущегося мрака, покрывавшего Европу. Большинство знаний, которыми ныне гордится человеческий ум, уже предугадывалось в умах; характер нового общества уже определился, и, обращаясь назад к языческой древности, мир христианский снова обрел формы прекрасного, которых ему еще недоставало. До нас же, замкнутых в нашей схизме, ничего из происходившего в Европе не доходило. Нам не было дела до великой всемирной работы. Выдающиеся качества, которыми религия одарила современные народы и которые в глазах здравого смысла ставят их настолько выше древних, насколько последние выше готтентотов или лапландцев; новые силы, которыми она обогатила человеческий ум; нравы, которые под влиянием преклонения перед безоружной властью стали столь же мягкими, как ранее они были жестоки, - все это прошло мимо нас. Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения людей, мы не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах из бревешек и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода не для нас совершались. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства. 

*  *  *

Апология сумасшедшего

            [...] Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну, конечно, иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и, без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов. Прекрасная вещь - любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное - это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не чрез родину, а чрез истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что - истина и что ложь, поэтому нельзя и сердиться на общество, если несколько язвительная филиппика против его немощей задела его за живое. И потому, смею уверить, во мне нет и тени злобы против этой милой публики, которая так долго и так коварно ласкала меня; я хладнокровно, без всякого раздражения стараюсь отдать себе отчет в моем странном положении. Не естественно ли, скажите, чтобы я постарался уяснить по мере сил, в каком отношении к себе подобным, своим согражданам и своему Богу стоит человек, пораженный безумием по приговору высшей юрисдикции страны?

Я никогда не добивался народных рукоплесканий, не искал милостей толпы; я всегда думал, что род человеческий должен следовать только за своими естественными вождями, помазанниками Бога, что он может подвигаться вперед по пути своего истинного прогресса только под руководством тех, кто тем или другим образом получил от самого неба назначение и силу вести его; что общее мнение отнюдь не тождественно с безусловным разумом, как думал один великий писатель нашего времени; что инстинкты масс бесконечно более страстны, более узки и эгоистичны, чем инстинкты отдельного человека, что так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здравый смысл; что не в людской толпе рождается истина; что ее нельзя выразить числом; наконец, что во всем своем могуществе и блеске человеческое сознание всегда Обнаруживалось только в одиноком уме, который является центром и солнцем его сферы. Как же случилось, что в один прекрасный день я очутился перед разгневанной публикой, публикой, чьих похвал я никогда не добивался, чьи ласки никогда не тешили меня, чьи прихоти меня не задевали? Как случилось, что мысль, обращенная не к моему веку, которую я, не желая иметь дело с людьми нашего времени, в глубине моего сознания завещал грядущим поколениям, лучше осведомленным, при той гласности в тесном кругу, которую эта мысль приобрела уже издавна, как случилось, что она разбила свои оковы, бежала из своего монастыря и бросилась на улицу вприпрыжку среди остолбенелой толпы? Этого я не в состоянии объяснить. [... ]

            [...] Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу. Не надо заблуждаться: как бы велик ни был гений этого человека и необычайная энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывало ей властно того пути, по которому она должна была двигаться, чьи традиции были бессильны создать ее будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно. Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление. Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый важный факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована.

            [.. .] Возможно, конечно, что наши фанатические славяне при их разнообразных поисках будут время от времени откапывать диковинки для наших музеев и библиотек; но, по моему мнению, позволительно сомневаться, чтобы им удалось когда-нибудь извлечь из нашей исторической почвы нечто такое, что могло бы заполнить пустоту наших душ и дать плотность нашему расплывчатому сознанию. Взгляните на средневековую Европу: там нет события, которое не было бы в некотором смысле безусловной необходимостью и которое не оставило бы глубоких следов в сердце человечества. А почему? Потому, что за каждым событием вы находите там идею, потому, что средневековая история - это история мысли нового времени, стремящейся воплотиться в искусстве, науке, в личной жизни и в обществе.

            [...] Мы живем на востоке Европы - это верно, и тем не менее мы никогда не принадлежали к Востоку. У Востока - своя история, не имеющая ничего общего с нашей. Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая в свое время обусловила громадное развитие разума, которая исполнила свое назначение с удивительной силою, но которой уже не суждено снова проявиться на мировой сцене. Эта идея поставила духовное начало во главу общества; она подчинила все власти одному ненарушимому высшему закону - закону истории; она глубоко разработала систему нравственных иерархий; и хотя она втиснула жизнь в слишком тесные рамки, однако она освободила ее от всякого внешнего воздействия и отметила печатью удивительной глубины. У нас не было ничего подобного. Духовное начало, неизменно подчиненное светскому, никогда не утвердилось на вершине общества; исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства; жизнь никогда не устраивалась у нас неизменным образом; наконец, нравственной иерархии у нас никогда не было и следа.

[...] Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа: но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили мое спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножия креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. Тот обнаружил бы, по-моему, глубокое непонимание роли, выпавшей нам на долю, кто стал бы утверждать, что мы обречены кое-как повторять весь длинный ряд безумств, совершенных народами, которые находились в менее благоприятном положении, чем мы, и снова пройти через все бедствия, пережитые ими. Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что большое преимущество иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения. Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество.

            Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества.

Вышеславцев Б. П.

Русский национальный характер. (Источник: Вопросы философии.— 1995.— №6.)

Далекая таинственная Россия ... ее всегда боялись и не понимали. Теперь она выкинула какую-то невероятную штуку, которая волнует, пугает или восхищает весь мир. И вот она, как будто опозоренная, предательская, [всех возмущающая], стала невероятно популярной, и ее нужно понять. Все заинтересовались ею. Никогда русское искусство, русская мысль не были так популярны в мире, никогда не влияли так на западную культуру, как сейчас. И мы, рассеянные по всем странам, сыны нашей таинственно-загадочной Родины, осуществляем странную миссию — дружиться с разными народами, принимать в [сердце свое их судьбу и нести] им свой трагический опыт. Задача всех [людей] сильных духовных индивидуальностей различных наций состоит сейчас в том, чтобы разрушить стены, разъединяющие народы, чтобы работать для всемирного братства, чтобы создать взаимодействие всех национальных индивидуальностей и дарований. Человечество и каждая душа устали, жить ненавистью и вообще отрицательными аффектами. (Нрзбрч.; слово зачеркнуто) Сейчас необходима интернациональная мобилизация всех светлых духов, всех, кто хочет возродить (нрзбрч.; слово зачеркнуто) честь, любовь к родине, свободе. Им предстоит борьба с разлагающими темными силами меркантильного духа бесчестной корысти и злобы. Мы хорошо знаем этот дух у себя на родине и чувствуем его веяние во всей Европе. [В Италии эти духи скованы на время, но не совсем покорены, не совсем подчинены высшим началам. У нас они, напротив, властвуют и сковывают все, что им противоположно.]

Из того, что пишется и говорится на Западе, я вижу, что русский народ и русская судьба все еще остается полной загадкой для Европы. Мы интересны, но непонятны; и, может быть, поэтому особенно интересны, что непонятны. Мы и сами себя не вполне понимаем, и, пожалуй, даже непонятность, иррациональность поступков и решений составляют некоторую черту нашего характера.

Я убежден, что народный характер необычайно устойчив, быть может, он даже всегда остается тем же, и самые неожиданные и невероятные колебания судьбы вскрывают только его скрытые, но всегда присутствовавшие потенции; так что из глубокого понимания характера можно прочесть всю его судьбу.

[Я расскажу вам одну древнейшую русскую былину. Это русский эпос, создававшийся в веках, следовательно, это выражение исконного народного подлинного духа.]

Характер человека не есть, однако, что-то явное, очевидное; напротив, он есть нечто скрытое. Поэтому трудно понять характер и возможны неожиданности. Как часто люди говорят: «Вот этого я от тебя никогда не ожидал».  Характер имеет свой корень не в отчетливых идеях, не в содержании сознания, а скорее в бессознательных силах, в области подсознания. Там, в этой подпочве, подготавливаются землетрясения и взрывы, которые нельзя объяснить, если смотреть на (нрзбрч.; слово зачеркнуто) внешнюю поверхность (surface exterieure). В особенности это применимо к русскому народу. Все герои Достоевского поражают такими выходками и вспышками. И весь русский народ в целом поразил мир своим революционным извержением. Нужно сказать, что область подсознательного в душе русского человека занимает исключительное место. Он чаще всего не знает, чего он хочет, куда его тянет, отчего ему грустно или весело.

Умеем ли мы вообще хотеть? Да, у нас бывают мгновенные и непреодолимые желания, и в нас [всех] есть жажда жизни, есть Эрос, но мы не можем определить направление хотения. Любимец русской сказки Иванушка-Дурачок, долго лежавший на печи, ни с того ни с сего вдруг вскакивает и кричит: «Эх вы, тетери, отпирайте двери, хочу идти туда, сам не знаю куда»

Но как проникнуть туда, в бессознательное нашего духа? Фрейд думает, что оно раскрывается в снах. Сны суть наши подсознательные устремления. Во сне мы видим то, чего мы боимся, и то, чего мы жаждем. В этом отношении сны не обманывают: они развертывают художественные символы скрытых сил нашей души.

Чтобы понять душу народа, надо, следовательно, проникнуть в его сны. Но сны народа — это его эпос, его сказки, его поэзия... Многих возмущала пошлость и безнравственность сказки. Но сны бывают разные: прозаические, низменные, отвратительные, и — возвышенные, божественные. Сны, как и сказки народа, не выбирают самого красивого и благородного, как это делают стихи поэта; они, напротив, неумолимо правдивы даже в своем цинизме.

Русская сказка показывает нам ясно, чего русский народ боится: он боится бедности, еще более боится труда, но всего более боится «горя», которое привязывается к нему. И горе это как-то страшно является к нему, как будто по его собственному приглашению: возвращается бедняк из гостей, где его обидели, и пробует затянуть песню. Поет он один, а слышит два голоса. Остановился и спрашивает: «Это ты, Горе, мне петь пособляешь?» И Горе отвечает: «Да, хозяин, это я пособляю». «Ну, Горе, пойдем с нами вместе». «Пойдем, хозяин, я теперь от тебя не отстану». И ведет горе хозяина из беды в беду, из кабака в кабак. Пропивши последнее, мужик отказывается: «Нет, Горе, воля твоя, а больше тащить нечего». «Как нечего? У твоей жены два сарафана (по-французски можно просто „платья"): один оставь, а другой пропить надобно». Взял мужик сарафан, пропил и думает: «Вот когда пир! Ни кола, ни двора, ни на себе, ни на жене!»

И непременно нужно было дойти до конца, до предела, чтобы подумать о спасении. Эту тему потом развивал Достоевский. Замечательно тоже, что «горе» здесь сидит в самом человеке: это не внешняя судьба греков, покоящаяся на незнании, на заблуждении, это собственная воля, или скорей какое-то собственное безволие. И пьет русский человек обыкновенно больше с горя, чем ради веселья. Даже его кутеж, его веселье как-то незаметно переходит предел и становится источником расточения материальных и духовных сил, источником «горя».

Но есть еще один страх в сказках и былях, страх более возвышенный, чем страх лишений, труда и даже «горя» — это страх разбитой мечты, страх падения с небес — прямо в болото (одно слово нрзбрч.; зачеркнуто); множество сказок изображает эту тему Икара в чисто русском смешном обаянии. Как часто мы видим и теперь сны этого типа, сны падения с высоты воздушного замка! И это вещие сны, которые предсказали русскую действительность.

Теперь посмотрим, [о чем мечтает] чего желает русская сказка, каковы бессознательные мечты (reves) русской души. Прежде всего — это искание «нового царства и лучшего места», постоянное стремление куда-то «за тридевять земель». Здесь есть, конечно, нечто общее сказочному миру всех народов: полет над действительным к чудесному, но есть и нечто свое, особенное, какое-то странничество русской души, любовь к чужому и новому здесь, на земле, и за пределами земли: «Града грядущего взыскуем».

Замечательно то, что вся гамма желаний развернута в русской сказке — от самых возвышенных до самых низких. Мы найдем в ней и самые заветные мечты русского идеализма, и самый низменный житейский «экономический материализм». Прежде всего это есть мечта о таком «новом царстве», где распределение будет построено на принципе «каждому по его потребностям», где можно наесться и напиться, где стоит «бык печеный», где молочные реки и кисельные берега. А главное — там можно ничего не делать и лениться. Сказка о дураке-Емеле рассказывает, что он проводит время на печи и на всякое предложение пальцем пошевельнуть для какого-нибудь дела неизменно отвечает: «Я ленюсь!» Но ему, дураку, принадлежит волшебная щука, которая исполняет все его желания. Все работы выполняются сами собою, «по щучьему велению». Из этой сказки взято это популярное выражение, ставшее поговоркой: «по щучьему велению».

Типична в этом отношении сказка о «хитрой науке». Бедная старуха «захотела отдать сына в такую науку, чтобы можно было ничего не работать, сладко есть и пить и чисто ходить». Сколько ее не уверяли, что такой науки нигде в целом свете не найдешь, она не послушала, продала все свое имущество, продала избу и говорит сыну: «Собирайся в путь, пойдем искать легкого хлебать. Учителем этой хитрой науки оказался только сам черт, К нему в плен и попал искатель легкого хлеба. Есть целый ряд сказок, в которых (нрзбрч.; зачеркнуто) «хитрая наука» оказывается не чем иным, как искусством воровства. При этом счастье обыкновенно сопутствует лентяю и вору. Один вор сделал такую карьеру, что пригодился по своей (нрзбрч.; зачеркнуто) специальности даже самому царю: а именно — он украл для него невесту. А потом, так как царь был стар, он украл эту невесту у царя.

Сказки в этом отношении беспощадны: они разоблачают все, что живет в подсознательной (нрзбрч.; зачеркнуто) душе народа, и притом в душе собирательной (collective), охватывающей и худших его сынов. Не забудем, что воровство играет первостепенную роль во всех мифологиях. Вспомним Гермеса и золото Рейна. Но в русской душе есть еще [над] бессознательное чувство, что это путь дьявольский.

Сказка раскрывает все, что тщательно скрыто в жизни, в ее официальном благочестии и в ее официальной идеологии. Она разоблачает социальную вражду и жажду (одно слово нрзбрч.) социальной утопии. Вот, напр., работник нанимается к купцу задаром, за право дать хозяину по окончании года «щелчок и щипок». Дал он ему щелчок, по истечении года работы, и купец помер. Батрак «взял себе его имение и стал себе жить, поживать, добра припасать, лиха избывать». Затем повторяется постоянная тема о том, как мужик становится первым министром, или даже царем. Обыкновенно после опасных и трудных подвигов он от ран «скоро поправлялся, зелена вина напивался, заводил пир на весь мир; а по смерти царя начал сам царствовать, и житие его было долгое и счастливое».

Интересна головокружительная, наполеоновская карьера одного «Мартышки», отданного родителями в солдаты за безделье. Он самовольно ушел с часов, потом дезертировал, потом экспроприировал чужой дом, кошелек и особенные карты. [Всех] обыграл [включая] всех генералов, обыграл самого короля, у которого выиграл все деньги, платье и лошадей с каретой, и затем великолепным жестом «опосля ему все взад отдал». В конце концов он стал любимцем короля и премьер-министром, а когда король уехал за границу, то стал управлять вместо короля. Вот тут-то он и показал себя, осуществив затаенную мечту своих товарищей, воплотив свою социальную утопию:

«И повел Мартышка по-своему; приказал он шить на солдат шинели и мундиры из самого царского сукна, что и офицеры носят, да прибавил всем солдатам жалованья — кому по рублю, кому по два и велел им перед каждою едою пить по стакану вина и чтобы говядины и каши было вдоволь. А чтобы по всему королевству нищая братия не таскалась, приказал выдать из казенных магазинов по кулю или по два на человека муки. И так-то за его солдаты и нищая братия Бога молят».

Трудно не узнать в этом «Мартышке» гоголевского Хлестакова, [решившего] внезапно вообразившего себя настоящим героем и благодетелем человечества.

Все эти смешные сказочные сны русского народа оказались, однако, вещими и пророческими. Ведь сны раскрывают то, что живет в душе, как постоянно присутствующее, хотя порою скрытое и подавленное желание. И они могут предсказывать будущее, ибо с человеком случается обыкновенно то, чего он больше всего хочет, особенно чего он бессознательно хочет. Вот почему сказки так символичны для судьбы народа.

Наш сон исполнился. «Хитрая наука» о «легком хлебе», ради которой старуха потеряла дом и имущество, оказалась «научным социализмом» Маркса. Он оказался тем «чертом», к которому попал в плен мальчишка, и он научился там, что воровство есть не воровство» а «экспроприация экспроприаторов». «Хитрая наука» сообщила ему, наконец, как попасть в то царство, где можно наесться и напиться, где можно лежать на печи и все будет исполняться «по щучьему велению»: туда нужно смело прыгнуть, выражаясь вульгарно; а на языке строгой науки: «совершить прыжок из царства необходимости в царство свободы». И многое другое исполнилось в этом сне: богач получил «щелчок в лоб» и помер, мужик «по смерти царя начал сам царствовать». Наконец, [(нрзбрч.; зачеркнуто) (поэт мальчишеской наглости Хлестаков, а в сказке)] дезертир и шулер Мартышка — (нрзбрч.; зачеркнуто) воплотил социальную утопию, где «беднота» получает пайки из «казенных магазинов».

Правда, вся эта явь, в свою очередь, оказалась сном и рассеялась, как сон; но и это предвидит русская сказка. Ведь в ней живет не только народная глупость, но и народная мудрость. [(В ней все контрасты и противоречия русского характера, противоречивость которого есть его [особенность] важное свойство.)]

До сих пор я показывал вам низменное и пошлое в русской сказке. [(К этому меня обязывала правдивость философа и скромность русского человека. Национальная скромность, самокритика и самоосуждение составляют нашу несомненную черту. Нет народа, который до такой степени любил бы ругать себя, изобличать себя, смеяться над собой. Вспомните Гоголя и Достоевского. Но тот же Достоевский верит в высокий дух русского народа. Верим и мы, и наша вера ценна потому, что она прошла через горнило глубочайшего сомнения. Кто из русских не (усомнился) в своем народе в страшный период революции? Впрочем, в революциях все народы страшны.

Тот спасен от низменного к пошлого, кто почувствовал его ничтожество и разразился смехом.)] Смех есть великое освобождение. [Его дал нам и Гоголь, и Чехов, но он есть вообще в русской душе и в русской сказке.] С мудрым юмором показывает она, что конец жадного и завистливого земного благополучия есть «разбитое корыто». Наш великий поэт Пушкин оценил и обессмертил эту тему народной сказки. Сказка хорошо сознает всю пошлость земной утопии сытого рая, как предела желаний, как вершины фантазии, которая притом никогда не сбывается.

Вот, например, рассказ о мужике, который вырастил горошину «до небушка». Влез он туда и нашел на небе «середи хором печку, а в печке и гусятины, и поросятины, и пирогов видимо-невидимо. Одно слово сказать, чего только душа хочет, все есть». Однако, когда мужик захотел вернуться обратно на землю, он не нашел дороги; тогда он свил веревку из паутины, летавшей по воздуху, и стал спускаться. «Спускался, спускался—хвать—веревочка вся, а до земли еще далеко, далеко: он перекрестился и бух1 Летел, летел и упал в болото». Все-таки русский человек верит, что и из болота, в которое он попал, его непременно какой-нибудь случай вытянет, и, действительно, мужика вытягивает утка. Сказка кончается ироническим заключением:

«Не то чудо из чудес,  Что мужик упал с небес,  А то чудо из чудес,  Как туда он влез».

Тут случилось именно то, чего человек втайне боялся и неизбежность чего подозревал, он и не особенно поэтому ужасается: сидит в болоте и ждет, что его какая-нибудь утка вытянет.

Много таких пророчеств можно найти в наших сказках, но есть в нашем эпосе одна былина, которая [дает] обладает положительным ясновидением (конец предложения — нрзбрч.). На нее указал мне мой друг, профессор Алексеев, сейчас работающий над этой темой. Это былина об Илье Муромце и о его ссоре с князем Владимиром. Илья Муромец, любимый национальный богатырь [окруженный в былинах наибольшим почетом], происходит из крестьянской семьи. Если Добрыня Никитич есть представитель русского дворянства (а Алеша Попович происходит из «духовного звания»), то Илья Муромец воплощает крестьянство, как главную опору и силу русской земли. [Это мужицкий (одно слово нрзбрч.) богатырь.] Вместе с тем он есть главная и постоянная опора престола и церкви. Он неизменно спасает Владимира от нашествия татар и защищает везде и всегда (одно слово нрзбрч.) «веру православную». Тем более неожиданной является его ссора с Владимиром, и тем более странными и удивительными представляются его поступки при этой ссоре.

Однажды устроил князь Владимир «почестей пир» «на князей, на бояр, на русских богатырей», «а забыл позвать старого казака Илью Муромца». Илья, конечно, страшно обиделся. Натянул он тугой лук, вложил стрелочку каленую и начал стрелять...

В кого бы вы думали? «Начал он стрелять по Божьим церквам, да по чудесным крестам, по тыим маковкам золоченым».

И вскричал Илья во всю голову зычным голосом:

«Ахвы, голь кабацкая, (доброхоты царские!) Ступайте пить со мной заодно зелено вино, Обирать-то маковки золоченыя!» Тут-то пьяницы, голь кабацкая Бежат, прискакивают, радуются:

— Ах ты, отец наш, родной батюшка!— Пошли обирать на царев кабак, Продавать маковки золоченые, Берут золоту казну бессчетную, И начали пить зелено вино.—

Вот вам вся картина русской революции, которую в пророческом сне увидела древняя былина: (Илья, этот мужицкий богатырь, это олицетворение крестьянской Руси, устроил вместе с самой отвратительной чернью, с пьяницами и бездельниками, настоящий (одно слово нрзбрч.) разгром церкви и государства); внезапно он стал разрушать все, что он признавал святыней и что [чему служил] защищал всю свою жизнь. И все это в силу некоторой справедливой обиды: мужицкого богатыря не позвали на княжеский пир. Крестьянская (нрзбрч.) Русь не участвовала в барской, дворянской культуре, хотя защищала ее от врагов и молилась с нею в одной церкви. [Пир культуры был ей недоступен, хотя жизнь русского барина долгие века была непрерывным пиром, более блестящим и грандиозным, чем пир Западной Европы.]

Здесь ясно виден весь русский характер: несправедливость была, но реакция на нее совершенно неожиданна [не сообразна] и стихийна. Это не революция западно-европейская; с ее добыванием прав и борьбою за новый строй жизни, это стихийный нигилизм, мгновенно уничтожающий все, чему народная душа поклонялась, и сознающий притом свое преступление, совершаемое с «голью кабацкою». Это не есть восстановление нарушенной справедливости в мире, это есть «неприятие мира», в котором такая несправедливость существует. Такое «неприятие мира» есть и в русском горестном кутеже, и в русских юродивых и чудаках, и в нигилистическом отрицании культуры у Толстого, и, наконец, в коммунистическом нигилизме. [(Последний соблазнил Россию тем, что предложил ей все стереть с лица земли, превратить родную землю в «tabula rasa» и на ней все по-новому расписать. К сожалению, русский мужицкий богатырь оказался неграмотным, и «по неграмотности его и личной просьбе» другие стали писать на «tabula rasa» непонятные ему лозунги и девизы во имя Карла Маркса.)]

[Вещий сон былины оканчивается, однако, более благополучно, чем окончилась русская революция. Владимир, увидав «погром», испугался и понял, «что пришла беда неминучая». Он устроил новый пир (одно слово нрзбрч.) специально для «старого казака Ильи Муромца». Но трудная задача была его пригласить, ясно было, что он теперь уж не пойдет. Тогда снарядили в качестве посла Добрыню Никитича, русского барина-богатыря, который вообще исполнял дипломатические поручения. Только он (одно слово нрзбрч.) сумел уговорить Илью. И вот Илья, которого теперь посадили на самое лучшее место и начали угощать вином, говорит Владимиру, что он не пришел бы, конечно, если бы не Добрыня, его «брат названый».

«Знал, кого послать меня позвать!» И далее признается, что у него было намерение:

«Натянуть тугой лук разрывчатый [2], А класть стрелочка каленая, Стрелять во гридню во столовую, Убить тебя князя Владимира Со стольною Княгиней с Евпраксией А ныне тебя Бог простит За эту вину за великую!»

Вот этого пророческого предупреждения, совершенно ясно высказанного в русском былинном эпосе, не поняла русская монархия: она не послала барина Добрыню, чтобы пригласить «брата крестового», русского мужицкого богатыря на княжеский и боярский пир; хотя этот «барин» сам часто указывал Князю на необходимость такого приглашения. Напротив, вышло даже так, что «барин» попал в немилость у князя за эти непрошенные советы.

Такова мудрость эпоса — подсознательная душа народа высказывает в нем то, чего она втайне желает или чего боится. В этих подсознательных силах заключено все прошлое и будущее. Разве вы не замечали, что с человеком обыкновенно случается то, чего он больше всего хочет или чего он больше всего боится?

Правильность этой мысли раскрывается в судьбе другого русского богатыря, [Васьки] предводителя новгородской «вольницы» Васьки Буслаева. Это воплощение русского нигилизма, бесчинства и своеволия. Васька объявляет себя совершенным атеистом. Он не верит «ни в сон, ни в чох [3], и республиканскую свободу понимает как полный произвол. Он пугает весь Новгород своими бесчинствами, постоянно кого-нибудь избивает, устраивает пиры, на которых убивает гостей и выбрасывает за ворота. Замечательна его гибель. Попадается ему на дороге человеческий череп, и он отбрасывает его ногой с пути. Череп говорит: «Ты к чему меня подбрасываешь? Я, молодец, не хуже тебя был». И предрекает ему гибель. Череп — напоминание о гибели, о ничтожности земной силы и своеволия. Тайный страх закрадывается в душу Василия. Он встречает длинный камень, на котором надпись:

«А кто де у каменя станет тешиться,  А и тешиться забавляться,  Вдоль скакать по каменю,  Сломит будет буяну голову».

Василий, конечно, этому не верит. Вся его дружина начинает «тешиться и забавляться», прыгать через камень. Однако поперек прыгают, а вдоль камня никто прыгнуть не решается. Василий, конечно, не мог стерпеть таинственного запрета, его своеволие и безверие потребовало немедленного нарушения. Он разбежался, прыгнул вдоль, «недоскочил только четверти» и «тут убился под камнем». С ним случилось то, чего он втайне боялся, ибо во всяком своеволии есть подсознательный страх: а вдруг сорвусь! И этот страх всегда оправдывается.

Те образы и символы, которые мы до сих пор рассматривали, отнюдь не являются, однако, вершиной народного творчества, пределом полета фантазии.

Этот полет всегда направлен в «иное царство», в «иное государство», в «иные земли», за «тридевять земель», (одно слово нрзбрч.) на край света,— где «красное солнышко из синя моря восходит», в «страну, где ночует солнце». Он оставляет далеко внизу все ежедневное, будничное, но также и все мечты о сытости, и все утопии (одно слово нрзбрч.) жирного неба. Сказка смеется над ними, не сюда устремлен ее полет, не это ее лучший сон. *Иная страна* бесконечно далека, туда нужно лететь на крыльях орла, или на крыльях «...Могол-птицы», или, наконец, на крыльях ветра. И этот полет не только не дает земных благ, но, напротив, для него нужно всем пожертвовать. Мужик берет в дом раненого орла и кормит его три года... орел все пробует подняться и не может. Мужик все лечит орла, он скормил всю свою скотину, занимал у других, к ужасу своей семьи, и, наконец, совсем разорился. Орел, однако, поправился и сказал мужику: «Пора нам с тобой рассчитаться, садись на меня», и орел полетел за синее море и показал мужику такую высоту, когда «море кажется колесом»...

Иван Царевич летит на край света на «Могол-птице», он массу заготовил провианта, но птица все съела. Тогда ему приходится кормить вещую птицу своим собственным телом. Пока эта жертва не принесена, птица все время грозит опуститься на землю, в леса или в непроходимые болота.

Но зачем же летит Иван Царевич на край света? Он ищет невесту, «ненаглядную красоту», а по другим сказкам «Василису Премудрую». Вот лучшая мечта русской сказки. Об этой невесте говорится: «Когда она рассмеется, то будут розовые цветы, а когда заплачет — то жемчуг». Трудно найти, трудно похитить эту невесту, и вместе с тем это вопрос жизни: добудешь ее, и все счастье устроено, не сумеешь — погиб навеки.

Вот русская форма таинственного мифа об Эросе и Психее. Иван Царевич с его вечными полетами и бесконечными стремлениями — это русский Эрос. Как и Эрос Платона, он рвется прочь от земной бедности и юдоли и жаждет обладания мудростью и божественною красотою. Какова же его Психея, его ненаглядная Василиса Премудрая? Она красота и мудрость запредельная, потусторонняя, но странным образом связанная с красотою сотворенного мира. Вся тварь ей повинуется: по ее мановению муравьи ползучие молотят несчетные скирды, пчелы летучие лепят церковь из воска, люди строят золотые мосты да великолепные дворцы. Русская Психея связана с душою природы, и она же учит людей, как строить жизнь, как творить красоту. Пока Царевич с нею, для него нет трудностей в жизни, Василиса Премудрая выручает его из всякой беды. Настоящая беда только одна: если он забудет свою невесту.

Однажды Царевич загрустил у своей Василисы. Ему захотелось домой, на землю, в обыкновенную жизнь. «Что так грустен, Царевич?» — спрашивает невеста. «Ах, Василиса Премудрая, сгрустнулось по отцу, по матери, захотелось на святую Русь». И Василиса говорит: «Вот это беда пришла». Она знает, что вернувшись домой, он ее забудет, и предупреждает жениха, чтобы он дома никого не целовал — ни отца, ни матери, ни сестры, ибо всякий земной поцелуй влечет за собою забвение невесты.

«Ты меня забудешь, Иван Царевич». «Нет, не забуду!» «Нет, Иван Царевич, не говори, забудешь! Вспомни обо мне хоть тогда,  когда станут два голубка в окна биться».

Пришел Иван Царевич во дворец. Увидели его родители и стали целовать, миловать его. На радостях позабыл Иван-Царевич про Василису Премудрую, забыл совсем и собрался даже жениться на другой. Вдруг видит, прилетели два голубка и бьются об окна его дворца. Вспомнил тогда Царевич, бросил все и вернулся к своей чудесной возлюбленной.

Есть еще одна сказка, быть может, самая поэтическая, где раскрывается сущность русской души, русской Психеи. Это сказка «о серебряном блюдечке и наливном яблочке». Была обиженная сестрами дурочка, как бы Сандрильона, которая на всех работала. Ей досталось в руки серебряное блюдечко и наливное яблочко такой красоты, что сестры ей начали завидовать. Заманили они ее в лес и убили. На могиле вырос тростник, из которого пастух сделал дудочку, заиграл на ней, и она человеческим голосом все рассказала. Отец достал [у царя] живую воду, оживил дочь и пришел к царю. Видит царь старика с тремя дочерьми: «две за руки связаны, а третья дочь, как весенний цветок, очи — райский свет, по лицу заря, из очей слезы катятся, будто жемчуг, падают». И вот показывает она царю чудеса: в серебряном блюдечке он видит все свое царство с городами, полками, кораблями, и весь мир. «Яблочко по блюдечку катится, наливное по серебряному; в блюдечке все небо красуется; солнышко за солнышком кружится; звезды в хороводы собираются. Царь удивлен чудесами, а красавица льется слезами, перед царем в ноги падает, просит помиловать: «Царь-государь, говорит она, возьми мое серебряное блюдечко и наливное яблочко, лишь прости ты сестер моих, за меня не губи ты их».

Что же такое это «серебряное блюдечко», которому позавидовали сестры и в котором царь увидал всю красоту мира? Это ведь только серебряное зеркало, в котором отражается весь мир. Но «зеркало вселенной» (miroir de 1'univers) есть душа, так определил ее Лейбниц. И в этой душе отражались не предметы жалких забот, а красота Космоса, вращение светил и хороводы звезд, поистине, как сказал философ «le monde entier plein d'mfinite». Эта душа, умевшая видеть красоту, была единственным сокровищем девушки, которому позавидовали ее сестры. Она же не могла ни гневаться, ни мстить, ибо та душа, которая поднялась к созерцанию мировой гармонии, которая вбирает в себя весь мир и любит весь мир, может только прощать.

И она предлагает царю свое единственное сокровище, свою душу, прямо по слову Христа: «Больше сия любви никто же имать, аще кто душу свою положит за други своя».

[Вот русская Психея, вот Сандрильона, которая может быть достойной невестой принца, невестой Ивана Царевича.] В такую Психею были влюблены наши лучшие писатели: и Пушкин, и Достоевский, и даже Толстой. Таковы ли мы сами? Конечно, нет. Но такими мы хотели бы быть. К этому пределу устремлена наша религия и наша философия. Это то, чего хотел Достоевский в образе своего Зосимы и князя Мышкина, это то, что Соловьев назвал «положительным всеединством» (Pun et le tout positive). И это совершенно национально, ибо об этом говорит простая мужицкая народная сказка.

В ней виден весь русский Эрос, на всех [его низших и высших путях, видно все, что мы любим, к чему стремимся и от чего отвращаемся].

Иван Царевич, отыскивающий Василису [любовь Ивана Царевича к Василисе Премудрой (одно слово нрзбрч.)] Премудрую, есть русский Эрос, устремленный к мудрости и красоте.

Но эта мудрость и красота в нашем русском мировоззрении понимается не в смысле абстрактных идей Платона, отрешенных и оторванных от мира, не в смысле вечно недосягаемого идеала, а в смысле конкретной мудрости и красоты, воплощенной в Космосе, в природе, в Душе.

Достоевский говорил, что «красота спасет мир». Вот этот мир, спасенный и преображенный красотою, и составляет предмет любви Ивана Царевича, и первое место в нем принадлежит просветленной душе человеческой, прекрасной Психее.

Достоевский стремился [выразить, что вершина христианской любви есть непосредственное чувство мировой гармонии. Не всякая душа ее отражает, ее слышит.] показать красоту такой нравственной души в образах Зосимы и князя Мышкина. В них есть непосредственное прикосновение к мировой гармонии, они ее слышат и дают услышать другим:

«Посмотрите на ребенка, посмотрите на Божью зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...»

В этих словах князя Мышкина христианская любовь становится космической любовью, как у Франциска Ассизского. Замечательно в этом чувстве сочетание эстетического момента с этическим: устранение в душе жадного своекорыстия и злобной эгоистической изоляции сразу [поднимает над миром] вырывает из мира разорванного конечного существования [и поднимает] и ставит на высоту бесконечности, где переживается солидарность всех людей и всей твари, где выступает подлинная (одно слово нрзбрч., зачеркнуто) красота бескорыстного созерцания. Все со всеми связаны, «все за все ответственны». Изолированное существование есть иллюзия, есть смерть. («Не любящий брата пребывает в смерти»,— говорит ап. Иоанн. Истинная, полная и вечная реальность есть положительное всеединство. Это любимая мысль нашей философии, выраженная Вл. Соловьевым. Это en kai pan Плотина, harmonia universalis Лейбница, как единство красоты, истины и добра.)

Вражда, раздор есть для нас не столько нарушение закона и долга, сколько нарушение Космоса, красоты, любовной гармонии. Красота потому «спасет мир» по слову Достоевского, что она возбуждает непосредственное восхищение, и человек ее любит помимо всякого долга, т. е. свободно, в силу естественного влечения сердца, в силу собственного Эроса. Всякий Эрос есть в конце концов предчувствие универсальной гармонии и успокаивается только на ней.

Однако универсальная гармония, положительное всеединство (Г unite universelle positive) не тождественно с Богом, с Абсолютом,— красота мира есть лишь отражение Божественного Лика. Бог остается ее неведомым, таинственным, недоступным источником. [В этом] Здесь лежит отличие этой точки зрения от поэтического пантеизма, к которому склонялся Джордано Бруно. «Fortasse infinitum est ipse absolutum». Но (одно слово нрзбрч.), чтобы подчеркнуть это различие, Вл. Соловьев вводит понятие Софии, или «Премудрости Божией».Соловьев сам как бы влюблен в эту Софию, в эту женственную красоту, разлитую в мире, в «вечную женственность», в космическую Беатриче. Для него это Психея, «Мировая душа».

Почему это «женственность», мадонна («Богородица, как мать сыра земля» у Достоевского)? А потому, что начало воспринимающее, пассивное, отдающееся Божьей силе, отражающее Божественный Лик.

Почему «мировая душа»? А потому, что только душа может отражать в своей глубине Божественный Лик, а не материя. Только через душу материя может становиться прекрасной, может «одухотворяться». Но природа вообще не есть мертвая материя, она одушевлена.

[«Природа не бездушный слепок»,— говорит наш поэт Тютчев. Совершенно так, как думает] Лейбниц прав: нет ничего мертвого и механического; все организовано, все одушевлено, все есть духовная гармония.

Так мы получаем положительное всеединство, en kai pan, как женственную, одушевленную, космическую красоту, включающую в себя и бесконечно большое, и бесконечно малое, и всю гармонию солнц, и всю красоту земных цветов [и малейших былинок] [(«и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду»)].

Вот что такое сказочная «Василиса Премудрая» и «ненаглядная красота».

Едва ли кто может понять это устремление нашей сказки, нашей поэзии и нашей философии так глубоко, как итальянская душа. Ведь она знает любовь к просветленной женственности Данте, любовь к бесконечно большому Джордано Бруно и любовь к бесконечно малому Франциска Ассизского.

[Вы видели, что мы вечно стремимся в „далекие страны", чтобы искать «ненаглядную красоту». Одна из таких стран и, конечно, самая «ненаглядная» — это Италия.]

Есть нечто, что роднит нас с вами [несмотря на всю противоположность]. Это — Эрос. Ваша латинская культура эротична в высшем Платоновском смысле слова. Любовь и красота ведет вашего Данте через ад, чистилище и рай к Богу. [Платон определяет Эрос как рождение и творчество в красоте.] Эротическая культура творит в силу влюбленности в жизнь, в мир, в идеал, (одно слово нрзбрч., зачеркнуто) Англо-саксонскую и германскую культуру потому нельзя (одно слово нрзбрч.) назвать эротической, что она творит в силу долга, [призвания] служения, пуританского благочестия, раскаяния. Готические церквы суровы и пустынны, в них нет культа красоты, культа мадонны, культа прекрасной женственности. Германская музыка, в классических своих образцах, возвышенна, но не эротична. [Напротив, в голосе итальянского певца всегда [звучит] слышен зов Эроса, влюбленность в красоту мелодии, трепет жизни и любви. Во всем мире только мы, русские, поем так же. Не так прекрасно, может быть, но все же, в том же стиле.

В нашем искусстве тоже живет Эрос — в нашей музыке, в нашей поэзии, в нашем танце. Мы тоже творим не из пуританского долга, а только тогда, когда мы увлечены, влюблены в красоту).]

Здесь наше сходство с вами, но здесь же лежит и [противоположность] различие: [наш Эрос жаждет беспредельного и сам беспределен, бесформен, стихиен, лишен граней]: ваш Эрос радостно и уверенно совершает путь творческого восхождения. Можно сказать, что он унаследовал природу своего отца, бога изобилия, и поэтому осыпан всеми дарами Фортуны. Быть может, ему знакомо иногда творческое утомление, печаль и пессимизм; но это лишь пресыщение невероятным изобилием форм. Он не знает тоски от бесформенности, не знает тех падений, тех блужданий, тех разрушительных порывов, которые свойственны русскому Эросу, поистине унаследовавшему природу своей бедной (malhenreuse) матери. Дисгармония жизни приводит нас в отчаяние, и мы начинаем разрушать все и отрицать все в порывенигилизма; а иногда, в порыве святости, принимаем и любим все, [и верим] все хотим восстановить и спасти, все преобразить.

У нас с вами противоположные задачи: у вас — не дать Эросу остыть и иссякнуть среди завершенности прекрасных форм, у нас: найти форму для нашего беспорядочного Эроса, найти центр, овладеть собою. [Вы обладаете в совершенстве тем, чего мы более всего жаждем. Вот почему мы так влюблены (фраза обрывается).]

Мы жаждем прекрасных форм и умеем любить их как никто. Вот почему мы так любим Италию.

[1]Публикуемый материал представляет собой текст доклада Б. П. Вышеславцева, прочитанного им в ноябре 1923 года в Риме на конференции, организованной Институтом Восточной Европы (Италия). Публикуемый нами рукописный вариант доклада был, видимо, написан Б. П. Вышеславцевым специально для переводчицы О. И. Ресневич, так как рядом с русским текстом автор пишет многие слова и целые предложения на французском, итальянском, греческом, латыни (французские фрагменты, находящиеся на оборотах лл. 1, 2, в данной публикации не воспроизводятся).

Фрагменты, набранные курсивом, отражают подчеркивания автора. В квадратных скобках воспроизводятся зачеркивания автора, в угловых скобках даются пояснения публикатора. Ксерокопия чернового автографа доклада была передана в Отдел рукописей РГБ в 1990 г. внучками О. И. Ресневич-Синьорелли — В. Сассиоторе и М. Сигнорелли.

Текст по: ОР РГБ. Ф. 743, карт. 78, ед. хр. 5. Публикация подготовлена Л. И. Куглюковской.

[2]Для перевода можно «разрывчатый» пропустить, ровно как и «каленая»,  вообще, все типично русские эпиграфы. (Прим. автора.)

[3]Для перевода сказать так: «Он не верит, как говорит былина, ни в сны, ни в приметы...» Нет ли французского выражения для (популярных) (одно слово нрзрбрч) суеверий и примет? (Прим. автора.)