§ 3. Концептсфера – основа национального бытия

Профессор С.В. Кортунов пишет: «История православия как великой мировой религии навсегда отпечаталась в русской душе в качестве уникальных цивилизационных кодов, и по сей день определяющих уникальность российской культуры»¹. Сегодня лингвистика в состоянии пояснить, что душа народа – это менталитет и национальный характер, а цивилизационные коды – ключевые концепты в их системной организации (концептосфера). Концептосфера – информационная база (А.А. Залевская) народного сознания, доступ к которой должен иметь систему фильтров, потому что не всякая информация полезна человеку. Концептосфера формируется веками и тысячелетиями. Главным источником ее содержания является религия. Религиозные предписания освящены божественной санкцией и потому наиболее авторитетны. Концептосферу можно уподобить инструкции по эксплуатации мира, основанной на нашем мировоззрении (смысле жизни, представлениях об Идеале, должном, приемлемом и запретном и т.п.).

Русский менталитет во многом сформирован творениями святых отцов. И.В. Киреевский писал: «Учения св. отцов Православной Церкви перешли в Россию, можно сказать, вместе с первым благовестом христианского колокола. Под их руководством сложился и воспитался коренной русский ум, лежащий в основе русского быта»². Что это означает для наших современников, которые святых отцов не читают, а религиозные предписания сводят к широко понимаемой нравственности? Очевидно то, что происходит перекодировка веками транслируемой концептуальной информации. И если традиционная этическая система была ближе к Истине, в чем не приходится сомневаться, то у нас появляются проблемы там, где мы даже не подозреваем.

? Прав. Иоанн Кронштадтский говорит об обличителях человека: «Это врачи, в нравственном смысле, которые острым словом обрезывают гнилости сердечные и, чрез пробуждение нашего самолюбия, производят в душе, омертвевшей грехом, сознание греха и жизненную реакцию» (Иоанн Кронштадтский, прав. Моя жизнь во Христе. – М., 2008. С. 368. Найдите архаичные элементы языка и подумайте над той ролью слова, о которой говорит о. Иоанн. Какое внутрипадежное значение у словоформы грехом и как вы его понимаете? Можно ли метафоры типа слово лечит, слово убивает и т.п. понимать буквально?

В.В. Колесов отмечает: «Не мы живем в языке, как думают многие, а язык живет в нас. Он хранит в нас нечто, что можно было бы назвать интеллектуально-духовными генами, которые переходят из поколения в поколение»¹. Слово кодирует фрагмент личностной концептуальной зоны. Она представляет собой неповторимую комбинацию смыслов, оценок и ассоциаций, предопределяющих поведение человека. В таком случае слово описывается как концепт. Концептосфера тонко связана с физиологическими особенностями, типом нервной системы человека. При единстве понятийного содержания слова концепт люди переживают по-разному. С.Г. Кара-Мурза вспоминает: «В молодости меня поразил такой случай. Студентами мы были на практике в Орске, жили в заводском общежитии. В первый вечер пошли мы с ребятами в город чего-нибудь купить поесть. В магазине увидели большие банки тушенки с лошадиной головой на этикетке. Тушенка из конины (в Орске довольно много казахов и башкир). Купили, поели с картошкой, понравилось. Заходят в комнату наши милые девочки: «Ребята, нет ли чего-нибудь поесть? Мы не успели». Как же, вот – картошка с тушенкой. Они поели, очень довольны. Один из нас возьми и брякни: «А знаете, из чего тушенка?» – и показывает банку с этикеткой. И одну девочку тут же вырвало. Физиологическая реакция – на образ, на этикетку»².

Проводя аналогию с описанной ситуацией, можно сказать: русская этическая концептосфера вызывает «рвотную реакцию» на несправедливость в тех случаях, где западноевропеец ничего не чувствует. У разных осязательных анализаторов различные пороги чувствительности: кончик языка – 2 г/мм², кончики пальцев – 3, подошва – 250. Слабый стимул, который фиксируют языковые рецепторы, совершенно недоступен подошве. Сильный стимул, который легко выдерживает подошва, для языка будет совершенно непереносим. Этическая реакция русских предопределяется концептом «совесть», содержащего обостренное чувство справедливости.

Совесть – уникальный русский лингвокультурный концепт. Дело не в том, что у других народов ее нет. Она у них иная… В.В. Колесов пишет: «Русский философ Владимир Соловьев о совести говорит совсем не то, что говорит о ней, например, немец Кант. У них совершенно разная совесть, и они не могут понять друг друга во многих вопросах»³. Знакомый диалог «Да как же тебе не совестно?!» – «А что здесь такого?» в масштабах межгосударственных отношений имеет трагические последствия. Лингвистике здесь отводится немаловажная роль объяснить сторонам, что они разговаривают на разных языках – в прямом и переносном смыслах. Разная совесть, следовательно, всё разное, и прежде всего представления о добре и зле.

Академик Ю.Д. Апресян уподобляет концепт «совесть» немецкому аналогу: «Похожий концепт есть в немецком языке (Gewissen), но не в английском или французском: сonscience означает нечто среднее между ‘совестью’ и ‘сознательностью’»¹. При онтологическом понимании языка различие между «совестью» и «Gewissen» намного значительнее, чем сходство. Рассмотрим фразу из автобиографии немецкого писателя О.М. Графа (1894-1967) «Мы заключенные» («Wir sind Gefangene»): «Das schlechte Gewissen schlug mir». Буквально это означает: «Плохая совесть ударила меня». Русский перевод значительно слабее – «Неспокойная совесть зашевелилась» (http://polyidioms.narod.ru/deutsch/13/). Немецкая совесть на поверхностном уровне сочетаемости слова Gewissen выглядит более чуткой, чем русская, т.к. для выражения концепта «Gewissen» используются более сильные метафоры. Но семантическая валентность слова и его концептуальные корни – онтологически совершенно разные вещи. Глубинная семантика определяет функционирование слова, концепт – социальное поведение человека.

Одно дело – концептуальная жизнь души и другое – концептуальные метафоры сознания. Концепт как душевный комплекс выражается не только в словах, но и в поступках, а несовпадения внешнего и внутреннего, слова и дела не настолько редки, чтобы нам о них забывать. Немцы – как народ, а не только отдельные патологические личности! – оказались абсолютно глухи к запретам их Gewissen, устроив в ХХ в. две мировые бойни. Лозунг победившей в 1933 г. гитлеровской НСДАП (Национал-социалистическая рабочая партия Германии) поражает своей откровенностью: «Вы лучше, потому что вы немцы. Они недочеловеки, потому что не немцы»².

Ю.С. Степанов отмечает: «В отличие от понятий в собственном смысле термина…, концепты не только мыслятся, они переживаются. Они – предмет эмоций, симпатий и антипатий, а иногда и столкновений. Концепт – основная ячейка культуры в ментальном мире человека»³. Концепт отличается от понятия своей значимостью для языковой личности. У русских есть концепты «Россия» и «семья», а концептов «ковер» и «муравей» нет.

Имя концепта (концептор) запускает программу эмоционально-оценочного реагирования, мыслительных и, при необходимости, физических действий. Для психолингвистов концепт – это способ восприятия мира и ориентировки в нем. М.А. Холодная понимает концепт как «познавательную психическую структуру, особенности организации которой обеспечивают возможность отражения действительности в единстве разнокачественных объектов»⁴. В процессе когнитивной деятельности человек подводит под один знак (имя концепта) разные предметы и ситуации. Душа испытывает различные состояния (болит, поет и т.п.), которые с лингвистической точки зрения означают, что ситуация актуализировала в человеке соответствующие ей концепты. Итак, концепт, скорее, само душевное явление, чем его символическое обозначение. В психолингвистическом смысле позволительно сказать, что думает и переживает человек посредством концептов. Слово Россия – просто топоним, а концепт «Россия» – национально и личностно окрашенный сплав смыслов, чувств, ассоциаций, волевых проявлений.

Наличие концепта проверяется самой жизнью, реакцией на конкретные ситуации. Различие понятия и концепта хорошо демонстрирует случай, описанный А. Убогим: «Не забуду стычки с немцами в аэропорту Хургады. Ночь, духота, давка перед окошком паспортного контроля – египетские чиновники работают вяло, как сонные мухи, – и молодые, мордастые немцы, раздраженные тем, что кто-то из русских, пользуясь отсутствием строгой очереди, протиснулся вперед них, что-то залопотали. Стоявшие рядом расслышали: «Шайзе!» – то бишь «Дерьмо!». И толпа напряглась: что-то будет? Вдруг кто-то из наших – спокойный толстяк с уголовным, скорей всего, прошлым (татуировка синела на жирном плече), – обернулся к возмущенным немцам, поднял над толпой указательный палец, слегка им погрозил и негромко сказал всего одно слово: «Сталинград!». Невероятно, но немцы как будто исчезли! Нет, они продолжали стоять рядом с нами в толпе, продолжали пыхтеть и потеть – но они втянули головы в плечи, и по их растерявшимся лицам прокатилась волна совершенно особенного, генного страха: того, что живет в родовой бессознательной памяти целых народов…»¹.

Один и тот же звуковой комплекс может в разных коммуникативных ситуациях актуализировать понятийную и концептуальную структуру слова. В Париже есть площадь, бульвар и станция метро «Сталинград», но немецкие туристы, видя эти надписи, не испытывают беспокойства.

Когда говорят о необходимости культурной преемственности, речь собственно идет не столько об уважении к предкам и их культурной традиции, сколько о нашем собственном благополучии. Православие не провозглашается и не отменяется в правительственных кабинетах. Оно онтологично, а не директивно. Оно бытийствует в наших душах и напоминает о себе, даже если мы о нем не знаем. Православие представлено в концептосфере, сформированной евангельскими законами, вошедшими важнейшей составной частью в ключевые русские концепты. Если Конституция, государственные законы, уставные документы, должностные инструкции и т.п. им противоречат, русский человек испытывает психологический дискомфорт. Народ, легализовавший аборты и порнографию, отказавшийся от уважения к старшим и традиций воспитания в большой семье, деградирует и вымирает. Христианские народы Запада тоже вымирают, но не так стремительно и в более комфортных условиях.

Американский профессор Дж. Сакс, «спасавший» экономики развивающихся стран в период перехода к рынку, признался: «Мы положили больного (т.е. Россию) на операционный стол, вскрыли ему грудную клетку, но у него оказалась другая анатомия»². К вопросу об анатомии. Академик РАЕН И.А. Гундаров приводит поразившие медиков факты: в 1989-1993 гг. бактериальный фон в России был в норме, а заболеваемость дифтерией повысилась в 25 раз!³ (См. Приложение № 1). Причина – повышенная чувствительность к нравственному насилию и к собственной моральной деградации.

Русские оказались не готовы к той мере греха, которую сами же и породили посредством либеральной модели демократии. Ссылки на опыт стран с солидными парламентскими и демократическими традициями совершено не учитывают русские реалии. Менталитет Запада менее связан с Евангелием, следовательно, западный человек более устойчив к атмосфере греха. В своих «Записные книжках» С. Моэм очень точно подметил разницу между русским и англичанами: «Русский не только постоянно говорит, что он грешен, но, безусловно, чувствует это и страдает от угрызений совести»; «Они более склонны к самоанализу и обладают более острым чувством греховности. Они на самом деле несут эту ношу и каются, и посыпают голову пеплом, стеная и вопия по самым ничтожным поводам, которые оставили бы спокойными наши менее чувствительные души». Сенсорные пороги людей одинаковы, а душевная чувствительность разная. Разница обусловлена содержанием национального менталитета и ключевых понятий культуры – религиозных, философских, этических.

Конечно, тождества социально наследуемой через язык информации с информацией генетической нет, но аналогия, безусловно, прослеживается. Стихийно овладевая родным языком, мы входим в права тысячелетнего духовного наследства. В отличие от неподвластной нашему контролю генетической информации, им можно распорядиться по своему усмотрению. При этом необходимо осознавать, насколько болезненна такая трансформация. Ломка древнейших архетипов приводит к потере адаптационных возможностей социоэтнической системы. Трансформация славяно-русской православной концептосферы приводит к деградации и вымиранию. Данная тенденция неуклонно сохраняется весь послеоктябрьский период, а не только в постсоветские годы.

В СССР не было заметных следствий греха, потому что был жесткий Уголовный кодекс и мощная оградительная политика партии, ориентированная на бескорыстие, взаимопомощь и другие традиционные русские ценности. Высокий уровень культуры и нравственности – результат не столько мудрого партийного руководства, сколько наследия славянских архетипов и инерционных следствий тысячелетнего православного периода развития России. Это до поры сковывало настоящие запросы советского человека. Общество удерживалось в рамках приличия ежовыми рукавицами Закона. Стоило устранить юридические строгости, моральный кодекс строителя коммунизма потерял актуальность. Скрытые за фасадом бодрых лозунгов и натужного коллективизма всеобщие разобщенность и душевная опустошенность были зримо явлены в 1991 г., когда изнуренной принудительной аскезой стране было подано «это сладкое слово» свобода.

Приговоренные советскими идеологами-атеистами к смерти, люди усмотрели в свободе повод к удовлетворению всех своих желаний, вплоть до самых низменных. Сказалось (да и не могло не сказаться) семидесятилетнее засилье богоборческой власти. Если у человека отбирают бессмертие, он с логической необходимостью приходит к мировоззрению, выраженному в призыве времен французской революции «Обогащайтесь!». В русском варианте – это разудало-циничные присловья: «Гуляй, голытьба!», «Живем один раз!», «После нас хоть потоп!». Нравственность, основанная на атеизме, оказалась домом на песке: «И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое» (Мф. 7:27).

Отвечая на вопрос журналиста, «реально ли было предвидеть эти ужасные последствия в самом начале либеральных реформ и предупредить депопуляцию», И.А. Гундаров сказал: «К сожалению, нет, потому что даже наука не предполагала, что существует народ, обладающий столь высокой духовной организацией и реагирующий так драматично на нравственное насилие»¹. Думается, исходя из данных лингвистики, истории и этнопсихологии, вполне можно было прогнозировать трагические результаты коренной ломки ментальных основ. Новая этика оказалась органически неприемлема в силу ее несовместимости с русским национальным характером, заложенным в праславянскую эпоху и без малого целое тысячелетие формировавшимся в духовно-нравственных координатах Православия.

Задания:

1. Перед вами переводы названия романа В. Шукшина. Какого романа и на какой язык: «Дойдох свобода да ви дам»; «Ich kam cuch die Freihcit zu bringen»; «Je vienne vous donner la liberte»; «Chtěl jsem vam dat svobodu». С чем связана неточность переводов? Опишите разницу между свободой и волей, рассматривая их как понятия и концепты.

2. Первая заповедь, данная человечеству еще в раю, – заповедь о посте. По святым отцам, с воздержания чрева начинается борьба человека со своими пороками. С точки зрения этики современные словосочетания постный суп с яйцом, постный торт, постная колбаса и т.п. – это фарисейство. Каким лингвистическим термином можно их объединить?

3. Покажите различное действие одной и той же языковой единицы на примерах коммуникации между людьми с разными концептуальными языками (ребенок – взрослый, мужчина – женщина, люди различных мировоззрений и социальных слоев).

4. «Брак является формой мученичества. <…> Брак – это образ, предваряющий опыт нового творения, в котором eros, очищенный целомудрием и освобожденный от похоти, превращается в самоотверженное участие и деятельную заботу о благополучии другого (то есть в сострадание). Таким же образом самопожертвование дает рождение подлинной общности, свободной от греха и природной необходимости. Брак становится аскезой (askesis), крестным путем в Царство Божье» (Гуроян В. Воплощенная любовь. Очерки православной этики. Изд. 2-е. – М., 2003. С. 151). Все ли слова данного текста вы сумеете объяснить? Как вы понимаете греческие слова?