Глава 2

ПРИРОДА КУЛЬТУРНОЙ ГЕГЕМОНИИ (Социокультурные противоречия

современного общества)

§ 1. Информационное неравенство и политический гегемонизм

Современная цивилизация давно порвала с натуральным хозяйством и

подчинила людей отношениям обмена. Однако следует признать, что до сих

пор научная мысль больше обращала внимание на экономическую сторону

этого процесса, изучая разделение труда, роль рыночных отношений,

появление "частичного", специализированного рабочего и других форм

профессиональной стратификации. Между тем натуральное хозяйство

кончилось не только в области экономики. Это относится и к области

информационного обеспечения в широком смысле слова.

Прежде каждая социальная группа производила необходимую для своей

жизнеориентации информацию самостоятельно, внутри себя. Основой

профессий был производственный опыт,

328

накапливаемый в рамках группы (цеха, сословия, корпорации) и

передаваемый от поколения к поколению.

Но наряду с профессиональными субкультурами обособлялись тесно с ними

связанные и столь же автономные и устойчивые внепрофессиональные.

Система ценностей также в значительной степени была

сословие-традиционной; сосуществовали автономные культурные миры, лишь

частично пересекающиеся в определенных точках. Индустриализация и

урбанизация внесли качественные изменения в эту систему. Основой

профессии все чаще выступает не внутрипроизводственный опыт, а система

народного образования. Появляются обособленные формы единого, сначала

в национальном, а со временем и в мировом масштабе, духовного

производства, которое выступает как централизованная система

производства знаний и формирования норм, транслируемых и передаваемых

затем отдельным потребителям. Отныне не только те или иные

профессиональные группы (а также отрасли и подотрасли производства)

живут "чужой" информацией, полученной от системы образования и науки,

но и группы и организации внепрофессионального толка также формируют

свои установки, оценки и вкусы под влиянием больших систем науки,

искусства, политики, средств массовой информации. Так возникает одна

из важнейших социальных дифференциации: выделяются группы,

интегрированные в большую систему духовного производства, и группы,

пытающиеся в духовно-информационном отношении жить по-старому, больше

опираясь на свой повседневный эмпирический опыт, на свои традиции и

ценности, чем на "фабрики мнений". Социальное время каждой группы

делится на простое, предназначенное для воспроизводства традиционной

матрицы группового поведения, и прибавочное, в течение которого она

пользуется услугами большой системы духовного производства. Такие

понятия, как групповая (классовая) лояльность, групповой (классовый)

подход, групповая замкнутость, отражают позицию, которую можно назвать

архаичной в контексте нового разделения труда и крушения натурального

информационного хозяйства.

Такова позиция культурного гетто. Группа, в информационном смысле

замкнутая на себя, рискует потерять ориентацию относительно "больших

целей" и меж группового пространства, а вместе с тем утратитть

сочувствие и понимание Других социальных групп,

Изоляционистская позиция нередко обосновывается своего Рода

натуралистическим оптимизмом, полагающим, что время "рано или поздно

все расставит по своим местам". Дело, однако, в том, что в современном

обществе отсутствует естественный порядок мест и положений: отношения

производства,

329

т.е. социальные технологии проникают повсюду, размывают прежние

традиционные статусы и позиции, подвергая их давлению новых ценностей

и новых социальных групп, пробивающих себе место под солнцем. Всякая

позиция и статус выступают как результат группового взаимодействия и

социальных решений, вместо того чтобы быть выражением какой-то

"неподвластной искажениям" логики - экономической, социальной,

культурной. Поэтому те, кто желает отмолчаться в политике, замкнуться

в себе, на самом деле самоустраняются от решений, которые определят и

их собственную судьбу. В этом смысле понятие "базиса" как чего-то

автоматически предопределяющего все остальные отношения и позиции,

является мистифицирующим. Ни одна из современных социальных подсистем

не является "базисной" в смысле способности следовать только

собственной логике и одновременно предопределять поведение остальных.

В системных типах связи любая подсистема выступает одновременно и

определяющей и определяемой; в быстро развивающихся системах роль

подсистемы-генератора изменений может принадлежать любой социальной

функции.

Но вернемся к рассмотрению культурных функций в политике. С позиций

культуролога человек есть существо, ставящее свои отдельные частные

цели и потребности под знак общего смысла. Смысл - центральная

категория в науках о человеке и в человеческом самоопределении. В

знаменитых "Этюдах о самоубийстве" Э. Дюркгейм доказал, что главной

причиной растущего числа самоубийств в высокоразвитых обществах

являются не несчастья или материальные лишения, а сбои в системе общей

жизнеориентации - потеря смысла жизни. Прежде смысл жизни не был столь

острой пробле- ;

мой, ибо человек чувствовал себя "запрограммированным" традицией и

подчиненным жестким нормам своей группы, в которой ему суждено было

пребывать от рождения до смерти. В современном массовом и

высокомобильном обществе индивид утратил эти помочи и то и дело встает

перед необходимостью индивидуального выбора и самоопределения. Правда,

в Европе нашлись пророки, попытавшиеся развенчать этот "субъективизм"

свободы и показать, что на самом деле за каждым актом нашего

свободного по форме целеполагания стоит скрытая необходимость,

детерминирующая наши поступки. У Маркса она приняла форму

экономического детерминизма (неосознанных, но предопределяющих

экономических причин), у Фрейда - детерминизма подсознательных

влечений.

Маркс и Фрейд мыслили в рамках парадигмы "технического века",

уподобляющей человека механизму, управляемому

330

целиком извне. Современная постиндустриальная и постмодернистская

культура и связанная с нею постклассическая наука "вернули" человеку

его свободу, а значит и ответственность, отвергнув идеологию

пандетерминизма.

Как заметил по этому поводу В. Франкл, "тот, кто собирается

манипулировать людьми, должен сначала овеществить их, а для этой цели

внушить им доктрину пандетерминизма,,, Экзистенциальный анализ считает

человека существом, ориентированным на смысл и стремящимся к ценностям

(в противоположность ходячему психоаналитическому представлению о

человеке как существе, детерминированном преимущественно влечениями и

стремлением к наслаждению)"1.

Два великих "учителя заподазривания", задумавшие бросить вызов всем

"религиозным" и "сентиментальным" представлениям о человеке как

существе, устремленном ввысь, пытались привязать его к "низу", к

базису, понимаемым то как неотступная материальная забота, то как не

менее неотступная сексуальная.

К счастью, традиционная культурно-религиозная парадигма, запрещающая

подобного рода редукционизм, сегодня восторжествовала, найдя себе

опору в новейших научных направлениях, Политолог не должен упускать из

виду эти духовные приоритеты, поддаваясь соблазну "чисто объективных"

и строго научных описаний человеческого поведения в политике. Как

писал об этом Гадамер, я становлюсь объективным лишь тогда, когда

признаю свободную субъективность другого, то есть его способность

отличаться как от моих предожиданий, так и от его собственного

прошлого облика2.

Статус духовных факторов настолько велик, что их действие невозможно

переоценить. Политологический анализ любой социальной группы или

субъекта, любого общественного движения и процесса непременно должен

учитывать двойственный характер человеческих акций в политике: с одной

стороны, политика есть способ преследования групповых интересов и

целей, с другой - способ интеграции этих специфических целей в систему

общественного самоопределения в целом, соотнесенности частного с

тотальным, группового - с общенациональным, Сколько бы ни пыталась

бихевиористская школа игнорировать этот второй аспект, остается

несомненным, что вне особого поля напряжения между групповым и общим

интересом политики нет.

' Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1991. С. 83, 115. 2 См.:

Гадамер Г. X. Истина и метод.

331

Влияние любой политической партии определяется двумя критериями: 1)

широтой ее социальной базы - тех групповых интересов, которые она

представляет и "лоббирует"; 2) способностью выдвинуть общезначимый

проект будущего, общенациональную перспективу. Первый критерий

касается материального (в широком смысле) производства, второй -

духовного. В традиционном обществе обе эти функции - социального

представительства и глобального проектирования отсутствуют. Первая -

потому, что здесь не существует политики как технологии изменения

группового статуса; статус каждого сословия наследуется и таким

образом запрограммирован заранее. Вторая - потому, что смысл жизни и

истории также записаны в великой книге судеб, интерпретируемых

канонически - религией. Следовательно, духовного производства как

творчества в сфере самоопределения общества в пространстве и во

времени тоже не существует. И только индустриально-урбанистические и

социокультурные сдвиги нового времени породили новый, технологический

способ отношения человека не только к природной, но и к социальной

среде.

Отныне различные общественные группы соревнуются в выдвижении проектов

лучшего будущего, ибо считается общепризнанным, что будущее можно

творить. Решающим критерием дифференциации при переходе от

традиционного общества к современному становится само отношение к

производству общества. Выделяются группы с прогрессистской позицией,

которые не чувствуют себя связанными священными узами с прошлым, с

историческим наследием и полагают, что мир подлежит переделке, и

группы с традиционалистской позицией, полагающие, что человек не

вправе посягать на историческое наследие. Ясно, что отношения их не

являются равными. Традиционалистские группы чувствуют себя исторически

имущими, ответственными наследниками завещанного "отцами" (часто они

являются и социально имущими: дворянство, купечество, зажиточная

прослойка крестьян). Прогрессистские группы, напротив, считают себя

обделенными пасынками национальной истории, которым нечего терять в

прошлом и все предстоит обрести в будущем. Важно подчеркнуть, что мы

здесь описываем дифференциацию общества не на классы в обычном

понимании, не в рамках отношений материального производства, а в

рамках отношений производства самого общества, в контексте

политических технологий. Одни группы не признают нового

технологического отношения к обществу, рассматривая установившийся

порядок как естественный (природный, космический, божественный).

Другие группы, напротив, считают ис-

332

торические порядки сконструированными. Они даже на прошлое проецируют

современный технологический образ "построенного" общества,

сконструированного в угоду тому или иному классу (хотя вряд ли этот

"фабричный" образ уместен применительно к традиционному обществу). Их

идеологизированная "проницательность" состоит в том, чтобы за внешними

формами естественного и священного порядка ("не нами созданного и не

нам подвластного") разглядеть следы технологических усилий, следы

классового социального производства.

Пресловутый "классовый подход" марксистов - это, в сущности,

технологический подход к общественному порядку как сконструированному

в угоду той или иной социальной группе. Представьте себе теперь, что

эти два подхода к обществу - традиционалистский и технологический -

непосредственно сталкиваются, как они столкнулись у нас в 1917 г. Одни

выступали с позиций "естественного порядка", который надо защитить и

сохранить, и в этом отношении чувствовали себя связанными историей,

традицией, моралью - всем тем, что лежит по ту сторону

технологического принципа. Другие чувствовали себя свободными от этих

уз. Победа большевиков показала, что современный мир в самом деле

подвержен действию политических технологий, что общественные отношения

в общем виде можно представить как организационные отношения:

отношения социальных групп по поводу производства самого общества (не

путать с материальным производством).

Некоторые стороны этого процесса уже описаны в западной "социологии

действия". Как пишет один из ее представителей, А, Турен, <общество не

является "естественной" системой, существующей независимо от

акторов. - участников системы действия. История представляет собой

социальную драму их противоборства, ставкой которого является контроль

за производством общества самого себя путем использования знаний,

накопления ресурсов, переворота в системе ценностей>3.

Подобно политической экономии, политология также оперирует понятием

экспроприации, но вкладывает в него более кардинальный смысл: она

показывает, как определенные социальные группы экспроприируют у других

не собственность или другие материальные основы существования,а

экспроприируют самое историю. XX век - это панорама развертывания

"чужих", навязанных историй. Захватившие власть в городах социальные

группировки "ведут" деревню, навязывая ей со-

3 Tourain A. La societeinvisible: Regard 1974-1976. P., 1977. P. 10.

333

вершенно чуждую ей модель будущего, развитые страны ведут за собой

развивающиеся - туда, куда последние сами ни за что не попали бы и,

может быть, не захотели бы попасть.

В этом аспекте современные массовые социальные миграции населения из

деревни - в город, из провинции - в центры, из отсталых регионов - в

развитые могут быть оценены как миграции из мест, где историю пассивно

"потребляют", в места, где ее производят, словом, как попытка изменить

свой статус в системе современных политических технологий.

СПТ - система политических технологий включает, вопервых, целевую

подсистему - крупномасштабные общекультурные "задания", или проекты,

которые противопоставляются дискредитированному историческому

прошлому. Во-вторых, - мобилизационную подсистему, способную подчинить

разрозненные общественные силы одному проекту, и, наконец, подсистему

накопления ресурсов, изымаемых из повседневного потребления для того,

чтобы служить будущему.

Целевую подсистему не следует смешивать с одной из классовых

идеологий. "Идеология отражает ориентации особенного исторического

субъекта. Культурная модель соотносится с иным уровнем - глобальным,

она отражает ориентацию общества, цивилизации. Исторические субъекты

противостоят друг другу - взаимодействуют и конфликтуют в рамках одной

и той же культурной модели"4. Модель "глобальных заданий" формируется

вне того институционального поля, которое может контролироваться

определенным классом или социальной группой. Она касается самого духа

времени - господствующей на данном историческом этапе общественной

мотивации, воодушевляющей людей разной социальной принадлежности.

Идеологии соревнуются между собой в том, какая из них лучше угодит

этому духу времени, персонифицирует и конкретизирует такие глобальные

социокультурные установки, как, скажем, свобода, процветание,

социальная мобильность, или - равенство, освобождение от эксплуатации,

социальная справедливость. Универсальный характер культурной модели

связан с исследованными социологией досуга и массовых коммуникаций, а

также теорией референтных структур процессами культурной интеграции и

межгруппового информационного обмена: беспрепятственным проникновением

доминирующих образов, престижных моделей, эталонов поведения в самые

различные профессиональные и этнические субкультуры. Со-

4 Tourain A. Production de la societe. P., 1973. P. 30.

334

временный человек формируется глобальной, не знающей социальных

перегородок системой духовного производства. Для открытого еще К.

Марксом перехода от "местноограниченных" индивидов ко

"всемирно-историческим" недостаточно развития экономического обмена:

средств экономической интеграции районов,стран,регионов.

Классическая политическая экономия еще имела дело с "местными"

индивидами, ибо экономическая система сохраняет относительно

устойчивые отраслевые различия и обособленность

территориально-производственных комплексов, а также профессиональную

специализацию, препятствующую свободной миграции рабочей силы.

Напротив, для перехода от одной субкультуры к другой сейчас нет

необходимости менять местожительство или профессию: средства массовой

коммуникации непрерывно сдвигают и сталкивают те или иные культурные

слои, выравнивая поле культуры, создавая единое социокультурное

пространство. Это означает, что система производства сознания стала

действительно глобальной, она производит все более универсальных

людей, тогда как экономическая система остается в основе своей

относительно замкнутой и специализированной, привязывающей индивидов к

более или менее устойчивым группам.

Став участниками глобального культурного обмена, люди уже никогда не

смогут вернуться к парциальному существованию, к обособленным картинам

мира. Отныне господствует новый способ бытия в мире - как вызов всему

замкнутому и устойчивому. И только теперь люди начинают вступать в

отношения в качестве агентов системы политических технологий, т.е. по

поводу того, в каком направлении, каким образом и в чью пользу следует

менять условия существования и проектировать будущее. Вместе с

открытием новой роли системы духовного производства раскрывается и

новая роль языка политической культуры - как средства производства

глобальных социальных проектов, как элемента политических технологий.

Язык способен не только отражать социальные реальности, но в каком-то

смысле и порождать их, собирая из бывших разрозненных атомов социума

новые, осознающие себя общности. Об этом онтологическом потенциале

словотворчества писал еще Г.П, Федотов: <Наша эпоха уже не знает

бессознательно-органической стихии народа. Оттого так безмерно

вырастает влияние интеллигенции (даже низшей по качеству, даже

журналистики); оттого-то удаются и воплощаются в историческую жизнь

новые, "умышленные", созданные интеллигенцией народы>5. Необычайно

актуально звучат эти

5 Федотов Г.П. Судьба и грехи России. СПб 1991. Т. 1. С.251.

335

слова сегодня, когда новые гуманитарные элиты "по памяти" творят

народы, "собирая, оживляя давно умершие исторические воспоминания,

воскрешая этнографический быт"6.

Разнообразие сторон реального мира указывает и на разнообразие

языковых парадигм - своего рода заклинаний культуры, вызывающих из

мрака, актуализирующих в нашем сознании новые контуры и смыслы бытия,

В связи с этой ролью языка открывается и особая роль культурных элит,

организующих социальные туманности, дающие им определенный образ и

чувство идентичности.

История XX века убедительно продемонстрировала незавидное положение

тех социальных групп, которые своевременно не обзавелись своими

культурными элитами или не завоевали расположение "чужих" элит.

Общности, оставшиеся социально безъязыкими, оттесняются на обочину

истории, их интересы не принимаются во внимание, не учитываются

общественным мнением и системами принятия решений. Так, в России

оказалось практически безъязыким мещанство: в стране не нашлось

культурной элиты, которая бы легитимировала образ жизни этого слоя,

перевела его потребности на язык признанных ценностей. Утратив

духовную лигитимность, этот слой был обречен. Аналогичной оказалась

судьба и многих других "безъязыких" социальных групп. Проводимое

неоконсерваторами различие между "молчаливым большинством" и

"крикливым меньшинством" принадлежит, на наш взгляд, к наиболее

значительным критериям политологического анализа. Крикливое

меньшинство способно узурпировать образ большинства и тем самым

повлиять на его будущее. Пример с рабочим классом в России,

превращенным большевиками в "революционный авангард" и

дезориентированным на многие десятилетия, достаточно убедителен.

Поэтому так важно при обсуждении перспектив той или иной социальной

общности, института или даже политического режима в целом выявить их

статус в культуре, специфику их языкового самовыражения, их

способность прорваться в коммуникационное поле мира и породить

завораживающий образ или тонизирующий социальный миф.

При объяснении нынешних неожиданных, прямо-таки обвальных социальных и

геополитических сдвигов в Восточной Европе и во всем пространстве

Евразии также можно пользоваться этой концепцией "языков культуры".

Духовная культура современности - это невидимая, но влиятельная

церковь мира. Тех, кого она "отлучает", рано или

6 Там же.

336

поздно настигает крах в силу растущей изоляции, потери идентичности и

необходимого социального тонуса. Поэтому вопрос о том, какие именно

"церкви" в современном мире являются реально действующими, располагают

влиятельным клиром и многочисленной паствой, имеет прямое отношение к

политической аналитике и прогностике.

В связи с этим надо определить место политических элит в системе

политических технологий или технологий производства общества. Каждый

из массовых социальных слоев порождает свою политическую элиту. Ее

можно определить как группу, реально действующую в системе общего

духовного производства и призванную придать специфическим социальным

интересам и целям ранг глобального общественного проекта -

общенационального образа "светлого будущего". Здесь мы сталкиваемся со

специфической диалектикой политики. С одной стороны, она есть

столкновение групповых интересов в сфере перераспределяемых социальных

благ; с другой стороны - соревнование групповых проектов светлого

будущего на общенациональном конкурсе (в едином социокультурном

пространстве). Опыт показывает, что одно зависит от другого:

лишь тем общественным слоям удается по-настоящему эффективно защитить

свои интересы, элиты которых оказались победителями на конкурсе

общенациональных проектов - дали убедительную версию совпадения данных

групповых интересов с общенациональными. Отсюда ясно, что проигравшими

окажутся либо группы, настроенные традиционалистски - продолжающие

верить в то, что общественный порядок - вещь естественная (исторически

наследуемая или соответствующая естественной необходимости)^ потому

вообще не участвующие в данном конкурсе идей, либо "наивно

эгоистические" группы, не давшие себе труда как-то примирить и

объединить общее и особенное - специфический групповой интерес с

общенациональными приоритетами.

Дело в том, что, преследуя свой специфический интерес, группа

(социальный слой) воздействует на общество и, следовательно, вольно

или невольно участвует в производстве социума. Построить теорию

соединения частного группового интереса с общенациональным - значит

проявить систему обратной связи, существующей между групповым

действием и общей системой национальных политических технологий,

Если с этих позиций посмотреть на различные социальные группы,

оказавшиеся участниками современного политического лроцесса в России,

то мы снова заметим, во-первых, различие между политически безъязыкими

группами - не имеющими своих социокультурных элит, и группами

"говорящими", отме-

337

тившими свое присутствие в социокультурном поле общества, во-вторых,

различие между говорящими на эгоистическом языке "чисто группового

интереса" слоями и теми, кто активно стремится перевести язык

интересов на язык общенациональных устремлений и целей.

В современном социокультурном поле России и стран СНГ можно выделить

три основных "работающих" политических языка, эвристические и

коммуникационно-технологические возможности которых неравнозначны.

Первый можно назвать новоязом "социалистической индустриализации".

Причудлив его исторический генезис: в основе лежало переплетение

лексики пролетарского гетто, чувствующего себя изгоем "буржуазной

цивилизации", а в какой-то степени и пасынком национальной истории

вообще, с лексикой американизма эпохи Форда и Тейлора, культа техники

и "научной организации труда". Этот язык имеет свои навязчивые темы -

такие, как производительные силы, научно-технический прогресс,

экономический рост, планирование, управление. Ключевым словом

является "эффективность", которая обнаруживает тенденцию подменять все

ценности, опустошать ' некогда богатые пантеоны культур. Самое

любопытное состоит в том, что этот прогрессистский новояз не является

выраже- s нием одной только холодной прагматики, а требует фанатичного

идолопоклонства, не останавливающегося перед любыми' жертвами.

Предельным выражением этого стал большевист-';

ский новояз "социалистической индустриализации" и "коллек-i

тивизации". Как сказал об этом ?.?. Бердяев; "Русский народ из периода

теллургического, когда он жил под мистической властью земли, перешел

в период технический, когда он по-, верил во всемогущество машины и по

старому инстинкту стал относиться к машине как к тотему"7,

Дело, на наш взгляд, не столько в инстинктах русского народа, сколько

в усилиях новой секулярной церкви, объединяющей новую элиту

модернизирующего общества - многочисленных жрецов и пророков

прогресса.

Причудливым образом этот новояз сочетает социокультурный нигилизм со

своеобразной "пролетарской аскезой". Общество понимается в роли

системы, обслуживающей материальное производство. Отсюда образы

"города вокруг предприятия", досуга как "восстановления" сил

трудящихся (других значений за ним не признается), литературы и

искусства как орудия воспитания и пропаганды и т.п.

7 Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. П., 1955. С. 102.

338

Сочетание прометеева пафоса покоренной природы и преобразованной

истории с превращенными формами традиционного изоляционизма и

аскетизма, свойственными недавним выходцам из деревенского мира,

придает этому новоязу черты переходной культурной формации. Однако

необходимо заметить, что этот язык включает и такие пласты

коллективного сознания и памяти, которые выходят за рамки психологии

пролетарского гетто - изгоев и париев цивилизации, не знающих ни

национальной истории, ни общечеловеческих ценностей. Наряду с

ценностями, которые производятся системой современного духовного

производства и насаждаются средствами массовой коммуникации и

пропаганды, духовная жизнь включает еще и пласт "нетленных" ценностей,

не подверженных закону морального старения, относящемуся ко всему

технологически сконструированному. Такими могут быть чувства

национальной идентичности и патриотизма, трудовая мораль, этика

материнства и отцовства и др. Парадокс состоит в том, что пролетарское

гетто, оказавшееся менее других восприимчивым к новейшим соблазнам

века, идущим от референтных групп постиндустриальной эпохи и от Запада

в целом, сегодня более других сохранило в неприкосновенности и эти

нетленные ценности. Вероятно, случилось так, что национальная жизнь и

культура в свое время исподволь переварила крайности культуры (точнее,

контркультуры) пролетарского гетто и исподволь интегрировала многие

его слои в систему устойчивых общенациональных ценностей. В нашей

стране, это, по-видимому, произошло между 20-ми и 50-ми годами XX в"

когда осуществилась, в частности, под влиянием общенационального

подъема во время Отечественной войны, национальная интеграция

значительной части пролетарского гетто и зараженной контркультурой

большевизма интеллигенции. В этом отношении Отечественная война

явилась альтернативой 1917 году - году национального раскола и

всеразрушительного пролетарского изгойства и сектантства. 60-е годы

потому и вошли в отечественную историю XX в. относительно светлой

полосой, что знаменовали собой равновесие между процессами

национальной интеграции, облагородившими "пролетарскую культуру", и

новейшими процессами национальной дезинтеграции, начавшимися в

результате того, что страна стала явно проигрывать соревнование с

Западом, а строй - Демонстрировать явную неспособность обеспечить ее

вхождение в современное постиндустриальное общество.

Слои, наиболее восприимчивые к импульсам, идущим от постиндустриальной

цивилизации Запада, были поставлены пеРед дилеммой: сохранять

национальную идентичность, приняв-

339

шую новый коллективный образ "советского народа", или осуществить

сепаратный прорыв в постиндустриальное общество хотя бы и ценой потери

национальной идентичности. В результате наметился новый национальный

раскол, на этот раз не по "классовому принципу", а по принципу приятия

или неприятия постиндустриальной цивилизации в ее западном облике

(другие возможные варианты постиндустриального общества российскому

населению не были известны). Этот раскол в значительной мере

деморализовал и тех, кто готов был к приятию ценностей

постиндустриального общества, и тех, для кого они оказались чуждыми.

Первые, относящиеся к продвинутой, по критериям постиндустриализма,

части населения, стали быстро утрачивать национальные корни, ибо

национальное наследие частично было разрушено, частично абсорбировано

пролетарской идеологией, ущербность которой все больше бросалась в

глаза; вторые, отдалявшиеся по закону идентификации-оппозиции ("Мы -

Они") от первых, а заодно и от соблазнов постиндустриальной

цивилизации, стали вновь невольно загонять себя в пролетарское гетто.

Кристаллизовавшийся в ходе Отечественной войны национальный синтез

снова оказался разрушенным. Догматическое сектантство "народных

фронтов", снова пытающихся навязать обществу архаичную модель "единой

трудовой фабрики", свидетельствует, что индустриальная Россия

оказалась перед опасностью возвращен ния в состояние "пролетарского

гетто", В то же врем> наследие предшествующего периода национальной

интеграции этого гетто нельзя считать полностью потерянным. Чтобы

верно оценить перспективы промышленных регионов России К СНГ -

наследия "социалистической индустриализации", надо уточнить отношение

между индустриальной и постиндустриальной эпохами. Различия бросаются

в глаза. Там большинство самодеятельного населения занято в сфере

материального производства, здесь - в сфере производства услуг и

информации, Там авангардными отраслями считались те, что связаны с

тяжелой промышленностью, здесь -- постиндустриальные секторы: наука,

образование, культура. Там решающее значение придавалось техническому

фактору, а из наук - отраслям знания, непосредственно с ним связанным,

Здесь возрастает роль "человеческого фактора" и всей обращенной к нему

системы социально-гуманитарного знания. Индустриальное общество было

экономикоцентричным, его мораль характеризовалась особой трудовой

аскезой, пренебрегающей досугом и неутилитарными направлениями

духовного производства как расточительной и небезопасной для трудового

энтузиазма "декоративности". Постиндустриальное общество, напротив,

ха-

340

рактеризуется постэкономическими приоритетами и культуроцентричной

направленностью.

И все же не следует переоценивать момент прерывности между

индустриальной и постиндустриальной эпохами. Более того, нам

представляется, что в самом понятии постиндустриального общества

таится немалый соблазн, которому, кажется, поддалась значительная

часть нашей правящей демократической элиты, Соблазн этот состоит в

том, чтобы противопоставить "монстрам" тяжелой индустрии изящество

наукоемких форм, рутине конвейерного труда - раскованное

научно-техническое творчество, "плебсу" промышленности - высоколобую

элиту, национально замкнутой экономике, живущей под эгидой

протекционизма, - экономический мондиализм авангардных отраслей,

социальным гарантиям - рискованный образ жизни, пролетарскому

пуританству - лишенный комплексов современный гедонизм.

Дело, однако, в том, что, как показывает опыт Запада,

постиндустриальное общество органически вырастает из индустриального и

моментов преемственности здесь, например, гораздо больше, чем при

переходе от традиционного общества к индустриальному. Разрушив

индустриального монстра - например, нашу тяжелую промышленность и

военно-промышленный комплекс, мы вряд ли сохраним потенциал для

постиндустриального рывка. Да, "социалистическая" тяжелая

промышленность в основном была экономически нерентабельной - она в

свое время и создавалась не столько для прямых нужд экономики, сколько

с целью ускоренного производства "самого передового класса", долгое

время остававшегося меньшинством в крестьянской стране. Но в недрах

этой промышленности стали вызревать предпосылки современной

цивилизованной экономики: передовая научно-техническая и

информационная инфраструктура, высококвалифицированные кадры, наконец,

навыки современной трудовой и технологической дисциплины, без которой

сам по себе "технический фактор", даже самый развитый, немного стоит.

Подобно тому как к фермерскому хозяйству можно перейти только сохранив

веками складывающуюся земледельческую культуру, в том числе в ее

наиболее тонких духовных измерениях (любовь крестьянина к земле,

преемственность поколений "хозяев" - хранителей ценностей и т.п.),

перейти к постиндустриальной экономике можно только сохранив основные

базовые компоненты экономики индустриальной, в том числе опять-таки и

в ее тонких социокультурных измерениях.

Индустриальная Россия частично создала, частично унаследовала от

крестьянской России такие долговременные ценно-

341

сти, как трудовая этика и аскеза. Опыт показывает, что без минимума

аскезы - сознательного, от имени великих ценностей и приоритетов

осуществимого самоограничения - не возможны ни настоящее образование,

ни приобретение высокой квалификации, ни трудовая дисциплина.

С учетом этого надо признать, что массированная атака "демократической

идеологии" на ряд ценностей, сегодня выступающих как традиционные,

своей запальчивостью весьма напоминает большевистские эксперименты с

"новым человеком". В поведении "промышленного гетто" России сегодня

причудливо переплетаются архаика пролетарского сектантства с

нетленными ценностями национальной культуры и традиции, а также

общечеловеческими ценностями.

В ряде случаев наблюдается удивительная корреляция между специфическим

советским консерватизмом, не приемлющим современные демократические

ценности, и тем, что на Западе получило название неоконсерватизма -

ориентацией на трудовую мораль в противовес гедонизму "цивилизации

досуга" и психологии попустительства, на гражданскую ответственность и

патриотизм, на защиту национальной традиции и культуры от

космополитичного мондиализма. По этой причине правящие демократы не

раз уже попадали в двусмысленное положение. В борьбе с посягательством

на национальные интересы России и русских в различных регионах страны

- в Приднестровье, в Севастополе, в Прибалтике последовательнее всех

выступает политически чуждая правящим западникам традиционалистски

настроенная русскоязычная часть, нередко составляющая большинство в

районах "индустриального гетто". Государственная прагматика диктует

союз с ними и опору на них, но требования демократической

"идеологической чистоты" часто толкают правительство в прямо

противоположном направлении, что ведет к опасному сужению социальной

базы ответственной и твердой государственной политики, умеющей

отстаивать национальные интересы.

Проведенное при участии автора этих строк весной 1992 г.

социологическое исследование выявило существенную дифференциацию

внутри нашей технократической идеологии или технократического новояза.

Анализ ответов на ряд вопросов анкеты, тестирующих респондентов на

выявление политического консерватизма и "советского" традиционализма,

показал четкое различие в позициях среднего и высшего звена среди

наших "командиров производства". Оказалось, что по большинству позиций

руководители среднего звена - начальники цехов и отделов демонстрируют

одновременно и политический консерватизм - настороженное отношение ко

всему

342

периоду, начавшемуся с "перестройки", - и социокультурный

"неоконсерватизм" в духе "морального большинства" на Западе

(настороженное отношение к рекламе, к свободе нравов, к

коммерциализации культуры, к соблазнам "потребительского общества" и

"цивилизации досуга" и т.п.). Им противостоят руководители высшего

звена - директорский корпус, успешно повернувший процессы приватизации

бывшей государственной собственности в сторону своих личных интересов.

По большинству позиций, касающихся и политического "западничества", и

приобщенности к постиндустриальным ценностям, в том числе таким, как

"цивилизация досуга" и гедонистически-эмансипаторская мораль,

директорский корпус занимает самые "передовые позиции". Произошел,

таким образом, раскол технического новояза на две субкультуры:

консервативную и "прогрессистскую", близкую западничеству,

постиндустриализму и мондиализму, В то же время следует прямо сказать,

что приверженность некоторым базовым ценностям национальной культуры,

в том числе трудовой и моральной аскезе, патриотизму и духу

жертвенного государственного служения высшим национальным целям в

значительно большей степени сохранили "консерваторы". В этом отношении

наблюдается постепенное слияние советского наследия и старого русского

наследия (кроме представителей коммунистической ортодоксии, для

которой противостояние "красной" и "белой" России сохраняет прежний

смысл). Это подтверждается и анализом итогов электорального процесса.

Индустриальные центры СНГ, кроме столиц (которые являются не столько

индустриальными, сколько постиндустриальными центрами современного

духовного производства), на выборах в 1991-93 годах дали весьма

значительный процент сторонников партий порядка и социалистической

(или имперской) реставрации бывшего СССР. Напротив, районы, менее

затронутые социалистической индустриализацией, проголосовали за

"демократов" или за новых националистов, эксплуатирующих

демократические лозунги. Из этого можно сделать разные выводы.

Раскол индустриально-социалистического новояза можно интерпретировать

и как свидетельство силы национальной русской культуры, переварившей

новояз пролетарского гетто и поставившей последний на защиту своих

ценностей. Но это можно интерпретировать и как свидетельство слабости

национальной культуры, не способной удерживать в поле своего

притяжения наиболее продвинутые элементы общества, тяготеющие к

ценностям постиндустриального общества, представленного современным

Западом.

343

Для уточнения нашего диагноза обратимся ко второму языку современной

политической элиты - языку новых филологов, противопоставивших

технократическому новоязу социалистической индустриализации ценности

нового гуманитаризма, связанного с защитой и сохранением родного

национального языка, традиций, фольклора и др. В свое время в Европе

лексику этого культуроцентричного языка формировали французские

мыслители эпохи Реставрации, немецкие романтики, русские славянофилы,

а позже - консервативные неоромантики и такие критики прогресса, как

К. Леонтьев и О. Шпенглер. Они обнаружили поразительную

восприимчивость к культурной морфологии, к специфике национальных

традиций, к пространственно-временной многокачественности мира. Они

глубоко чувствовали и любили "малый мир" социума с его

многоукладностью и укорененностью, который впоследствии был накрыт и

почти раздавлен большим миром рынка, промышленной гигантомании,

массовых движений и всепоглощающего централизованного государства.

Сила этого языка связана с тем, что он опирается на волну

постмодернизма, придавшего форму своего рода стиля "ретро" всей

новейшей культуре. Сегодня даже многие растерявшиеся неомарксисты в

спешном порядке осваивают новый язык постмодернизма. Теперь они

предпочитают говорить об опасности культурного обезличивания мира, о

духовной пустоте технической цивилизации, о необходимости возрождения

национальных традиций и самобытнических славянофильских упований.

Представляет особый интерес вопрос о том, кто является действительным

носителем этого языка, а кто - эпигонами и стилизаторами. Способно ли

постиндустриальное общество породить действительно новую элиту

гуманитариев, которым удалось бы отстоять (или возродить) духовные

приоритеты, связанные с внеэкономическими и постэкономическими

ценностями? Наряду с пафосом красоты и'духовности - возрождаемым

эстетизмом - здесь просматривается и дух возрождаемой аскезы. Такова,

в частности, новая экологическая аскеза, требующая решительного

воздержания от тех видов деятельности, которые, даже принося заметную

материальную пользу, способны нанести вред окружающей среде и качеству

человеческого существования. В частности, среди националистических

движений в различных республиках и регионах СНГ очень распространена

критика порожденного социализмом уродливого

индустриально-пролетарского гетто, чуждого природе и культуре.

Ярче всех слышен голос новых гуманитариев - теологовфундаменталистов,

фанатичных адептов традиций и почвенни-

344

чества, реставраторов национальных обычаев, заимствующих аргументы в

среде лингвистов, этнографов, краеведов. У них своя критика

социализма: как безобразного монстра, враждебного национальной

традиции, уподобляющего человека машине, а общество - фабрике. Сегодня

в целом ряде регионов - на Украине и в Белоруссии, на Севере и в

Поволжье новые гуманитарии теснят прежнюю элиту, в большинстве своем

представляющую социалистическую технократию, не способную

ориентироваться в обществе, переставшем быть "фабрикой". Эти

политизированные "филологи" по-своему организуют массовое сознание,

дают ему новые лозунги и новые мифы. Перед нами - новый, по-своему

яркий язык культуры, но нам еще неясно, что на деле он обозначает,

Имеем ли мы дело с попытками культурной реставрации, использующей

временные неудачи, крайности и противоречия прогресса и обреченной

угаснуть ввиду новых перспектив НТР, или с новой культурной

революцией, в самом деле преодолевающей узкий горизонт техноцентричной

эпохи и указующей на качественно новые способы человеческого

самоопределения и самоутверждения в будущем мире.

При обсуждении перспектив новой элиты политизированных гуманитариев и

возможностей их специфического языка в современной системе духовного

производства надо принимать во внимание ряд факторов. Главный из них

касается сути постмодернизма и его статуса на Западе, Является ли

постмодернизм всего лишь тонкой стилизацией и самоиронией западной

культуры, в основе своей продолжающей оставаться

модернистско-прогрессистской, наследующей Прометеев дух нового

времени, или он и в самом деле знаменует собой поворот в системе

базовых ценностей и основных принципов жизнестроения?

Если постмодернизм является не преходящей модой и не поверхностным

стилизаторством в духе "ретро", а действительно глобальным поворотом в

культуре, то тогда различия между индустриальным и постиндустриальным

обществом будут не менее резкими, чем между доиндустриальным и

индустриальным. Постиндустриальная культура в этом случае навсегда

расстается с прежним великим мифом машины и знаменует реванш

надстройки над базисом - возвращение человечества к культурным

доминантам, к духовно-религиозному способу жизнеориентации. Меняется в

связи с этим и вся мировая перспектива. Модернизация перестает

отождествляться с вестернизацией: незападный мир, вместо того чтобы

все больше уподобляться Западу, усиливает стратегию разнообразия -

самостоятельного творчества прочтения знамений и вы-

345

зовов грядущей эпохи. Конвергенция сменяется дивергенцией.

По-видимому, нам еще предстоит выработать правильную оценку

постмодернизма в контексте отношений Востока и Запада. Постмодернизм

ознаменовался резким усилением цивилизационной самокритики Запада - с

позиций экологических, культурных и нравственных. И чем сильнее

проявляется превосходство Запада по критериям могущества, тем

уязвимее:

он выглядит по критериям духовности. Постмодернизм в этом отношении

ведет себя как церковь, особенно расположенная к "неудачникам мира

сего", к "блаженным кротким", которые "наследуют землю". Однако

духовный престиж Востока возра*-" стает не прямо и непосредственно, а

посредством "восточной экзальтации" западной интеллектуальной элиты.

Только пройдя, освящение в "западной церкви", ценности Востока

находят, всемирное признание, в том числе и у себя на родине. Этот

внутренний парадокс постмодернистского "ориентализма" надо. иметь в

виду при оценке его реальных влияний. Престиж тех;, или иных учений и

элит Востока, их общий статус в мировой.;

культуре определяется не на Востоке, а на Западе, где они;;

проходят настоящую "инициацию" и возвращаются к себе на^ родину уже

посвященными в тот или иной "сан". Афоризм "Нет пророка в своем

отечестве" сегодня полностью относится к незападным культурам,

утратившим право "посвящать в;

сан". Поэтому, когда мы хотим выяснить, "какой свет придет с Востока",

нам надо обратиться на Запад.

Прежде чем спрашивать, какие сюрпризы преподнесет Восток Западу,

последний должен спросить, какие сюрпризы он] преподнесет самому себе.

Именно внутренняя пульсация западной культуры и ее временные циклы

образуют первоисточник современной мировой динамики. Если

постмодернизм -;

не стилизация, а "долговременное решение" Запада, то ближайшая эпоха

во всем мире пройдет под знаком "романтических решений" - поисков

своей национальной и культурной идентичности, религиозных и этнических

обособлений, небезопасного кокетничанья с "архетипами" и стихиями. В

частности, судьбы Восточной Европы в значительной мере зависят от

того, сохранит ли Германия свою "атлантическую солидарность" или

вернется к поискам "самобытной и героической" немецкой судьбы. Тогда

нынешние симптомы доминирования "новых филологов" над прежними

"командирами произведет-:

ва" получают новое освещение - в духе глобального переворота.

Соответственно меняется и статус европоцентризма и западничества:

вместо "современных" и "передовых" ориентации они становятся

ретроградными,

Второй вопрос касается статуса гуманитарной элиты в современной науке

и культуре. Насколько преодолима ситуация;

346

двух культур", технической и гуманитарной, которую столь ярко описал

Ч, Сноу?

Многое сегодня свидетельствует о тенденции к интеграции этих

культур. Но на какой основе осуществится эта интеграция? Новейшая

революция в области гуманитарных и социальных наук показывает, что ими

все больше осваивается заимствованная у естествознания модель "точной

науки", опирающейся на количественный анализ и эксперимент и

ориентированной не столько аксиологически, сколько технологически.

Чему служит и с каких позиций выступает новейшее гуманитарное знание,

изучающее разнообразное влияние "человеческого фактора" и

"человеческого измерения" при конструировании человеко-машинных систем

или. сложных социально-производственных комплексов? Служит ли оно

приспособлению техники к человеку или человека уподобляет технике?

Первое означало бы, что гуманитарный постмодернизм в самом деле ведет

к масштабному перевороту, меняющему статус человека в современной

цивилизации. Ведь до сего дня господствующей темой и принципом этой

цивилизации была адаптация человека к требованиям техники,

производственной необходимости и нормам "Больших организаций".

Надо прямо сказать, к сожалению, что сегодня многое свидетельствует о

том, что превращение гуманитарного и социального знания в

организованную Большую науку, способную создавать новые технологии и

обеспечивать процессы принятия решений, нередко сопровождается не

усилением, а ослаблением аксиологических функций гуманитаристики,

забывающей свой старый принцип: в служении сущему не забывать о

должном.

Общефилософский анализ ситуации касается уже отмеченной в предыдущем

параграфе дилеммы: идет ли человеческое общество от "частного

производства", сочетающегося с "собирательством" (в отношении

природных богатств или накопленных историей возможностей, относящихся

к "человеческому фактору"), к тотальному производству, не имеющему

пределов и охватывающему все виды среды, от внутренней, духовной, До

космической. Или, что более вероятно, на этом пути человечество

уничтожит свою родную среду обитания - Землю раньше, чем обретет

технические возможности для серьезного освоения внеземных миров?

Если справедлив последний вывод, то постмодернистское предостережение

прогрессу следует принимать всерьез. Оно Указывает на необходимость

возвращения от относительно 'Фатковременной эпохи "нестабильного

способа производства", основанного на перманентных нововведениях, к

новой стабильности, напоминающей всеобщий технологический консер-

347

ватизм доиндустриальной эпохи, Эти вопросы в конечном сче- те

упираются в главный, касающийся самой сути человека:! является ли его

"прометеев образ", сформированный западной i цивилизацией, наиболее

адекватным выражением человеческой природы, не знающей естественных

норм и границ, или. напротив, Запад явил миру авантюру - отклонение

от естест' венного человеческого образа и естественного порядка. В

по следнем случае постмодернизм выглядит как симптом возвращения

"блудного сына" человечества к нетленному об? разу всех

существовавших в прошлом цивилизаций - образу стабильности и

усовершенствования, направленного не столько- на внешнюю среду,

сколько на собственный внутренний мир, В таком случае гуманитарная

элита в самом деле может вы- ступить первооткрывателем новой эры,

альтернативной проме- теевым дерзаниям нового времени. Тогда

наметившаяся] сегодня политическая активизация гуманитарной элиты

означав ет наступление эпохи Реставрации, в широком смысле этого

слова. Технократическому новоязу суждено тогда утратит^ значение

активного политического языка, на каком говорилм деятели эпохи

модернизаций, и превратиться в язык узкопро> фессиональной

субкультуры, локализованной в ведомственных^ рамках. - j

Если же, напротив, постиндустриальное общество наследуе>

индустриально-технологическую доминанту, только в новых>! более

рафинированных формах (вместо, энергоемкого произ* водства -

наукоемкое, вместо промышленной гигантомании -* развитие гибких малых

форм и высоких технологий, вмест0 традиционной машинной индустрии -

информационная), то в этом случае следует ожидать скорой капитуляции

элиты "нр- вых филологов". Новые успехи научно-технического

прогрессе! и экономического роста будут способствовать неуклом ному

сужению политического ареала гуманитарной элиты, по- ка она либо не

будет отодвинута на обочину политической! жизни и превращена в

сектантскую, по-своему одержимую, но маргинализированную субкультуру,

либо не превратится и у нас в стране в широкое движение

стилизаторства, ведающее го о своей "вторичности" и держащегося

исключительно нв культурной иронии и самоиронии. Мало того, это

повлекло б<< за собой и немаловажные методологические последствия

дяя политического анализа, а именно: следовало бы ожидать час-

тичной реабилитации базисно-надстроечного детерминизма, ус^

танавливающего, например, более или менее прямую зависит мость между

экономическими успехами или неуспехамк России и, соответственно,

усилением центростремительны> или центробежных тенденций в

пространстве СНГ.

348

Попробуем оценить с этих позиций цивилизационное и геополитическое

положение стран Восточной Европы и России. На языке технического

новояза они и сегодня выглядят безнадежно отсталыми.

Соревнование всех национальных культур в этом случае выглядит как бег

наперегонки навстречу Западу. В этой перспективе следует ожидать

дальнейшего и все более ускоренного разложения незападных суперэтносов

и больших цивилизационных образований, будь то мусульманского,

буддийского или византийско-православноготолка.

Эти образования становятся путами на пути вестернизации:

выход на прямые и непосредственные контакты с Западом для отдельных

народов и культур оказывается выгоднее, чем коллективный шаг в том же

направлении, предпринимаемый в рамках межэтнических суперсистем. Запад

в этой системе координат выступает как единственная звезда земной

"галактики", притяжение которой оказывается заведомо более мощным, чем

действие старых этнических, конфессиональных и цивилизационных связей.

В значительной мере именно так оценивали глобальную перспективу старые

русские западники. с той существенной поправкой, что в отличие от

многих современных они не распространяли действие центробежных

прозападнических тенденций на самое российское пространство,

целостность которого сохранялась бы и в перспективе всемирной

вестернизации. Так, Владимир Соловьев невысоко оценивал перспективы

противозападных образований, в частности, консервативную

панславистскую идею. Он полагал, что единство славянского мира во

главе с Россией достижимо в той мере, в какой сама Россия становится

частью Запада. Восточный лик России порождает у славянства антирусские

(центробежные) тенденции, западный - центростремительные. "Единение

между нами и жизненным началом Запада будет, вместе с тем,

объединением самого славянства. Просто, само собою, это соединение

совершиться не может: не говоря уже о поляках, и остальные западные

славяне, чехи, хорваты, словенцы, не обнаруживают никакой готовности

оторваться от католической Европы и войти в состав греко-восточного

царства"8, Уже во второй половине XIX в. лексика панславизма и

византизма в России выглядела архаически, как неприложимая к

социальным запросам, требованиям.и ожиданиям нового времени. Ее

вытеснил революционно-демократический, социалистический, отчасти

технократический новояз, на котором говорили влиятельные элиты

постреформенного (после 1861 г.) общества России.

Соловьев B.C. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 319.

349

Сегодня в рамках модернистской модели следует ожидать, что вслед за

высшим звеном отечественной технократии -~' директорским корпусом - и

более многочисленное среднее, звено "командиров производства" по мере

преодоления технического консерватизма индустриальной эры и

переориентации на высокие технологии постепенно будет становиться

адептом западнического постиндустриализма. Его нынешнее тяготение к

правоцентристским коалициям, с явными уклонами в стратегию "третьего

пути" постепенно сменится последовательным технократическим

экуменизмом в духе "единого постиндустриального общества". Почвенники

и самобытники в такой nepcneKFf тиве рискуют стать политическими и

культурными маргиналами, все более радикализующими свой антизападный

вызов, но одновременно с этим все более оказывающимися в положении

сектантского гетто. Технократический новояз снова за(Ы мет авансцену,

взяв реванш над языком культуроцентризма. > f

С другой стороны, ностальгические филологи - привер- женцы

национальных традиций и стиля "ретро" могут отсту^! пить на позиции

либерального мондиализма, не теряя своейа профессиональной

гуманитарной идентичности. Дело в том, что у современного

политического гуманитаризма два лица1:! националистическое и

космополитическое. И вот как раз меж ду языком космополитического

гуманитаризма и технократичей ским новоязом имеется глубокое сходство,

в связи с чей? можно присоединиться к мнению А, Турена: "Две

доминанты! современной культуры выступают в тесной взаимосвязи: чем!

больше окружающий мир выступает как производственный.! универсум, как

техническая среда, тем больше люди выступа;! ют в качестве

социальных атомов, лишившихся прежних бо- гов и ритуалов - всей

символической системы, с помощыR; которой прежние общества

привязывали к себе индивида"9 Таким образом, гуманитарный и

технический новоязы можно объединить в качестве модернистских,

противопоставив им! язык нового этно- и культуроцентризма в качестве

до- или;

постмодернистского. ;

Говорящие на этом языке гуманистических универсалий) элиты склонны

связывать социализм с наследием старой "ази"! атчины", враждебной духу

"технического века". Не случайно! они видят носителя тоталитаризма в

старом русском крестьян*! стве, хотя хорошо известно, что в СССР

тоталитаризм шел из города в деревню, из центра в провинции, от

теории к прак- тике, а не наоборот. Мы полагаем, что, учитывая уже

отме-Э ченное родство между техническими универсалиями современ->

9 ??????? A. Soclologle de I'action. P., 1965. P. 421.

350

ной цивилизации и универсалиями либерализма, объединяющими людей

помимо всех сословно-групповых и этнических перегородок, следует

ожидать консолидации между технократической элитой и

гуманитарно-политической, выступающей с лозунгами единых прав человека

и единого информационного пространства.

Для России такая перспектива означает выполнение в Евразии роли

"второй Америки". Подобно тому как США в послевоенной Европе

организовывали единое цивилизационное пространство, не только

пользуясь силовыми возможностями военного победителя, но и посредством

организации единой технической и единой гуманитарной среды (массовая

культура, с одной стороны, единые стандарты в области прав человека -

с другой), Россия в Евразии организует аналогичное единое

пространство. Националистической идее множества замкнутых

суверенитетов, связанной с двумя архаичными комплексами, -

самобытнического провинциализма и авторитарности, - она

противопоставляет идею единого свободного пространства. Союзником

России в этом деле станет многочисленная разноплеменная, но фактически

русифицированная промышленная "диаспора" СНГ, созданная за годы

"социалистической индустриализации". Цивилизационная инфраструктура

СНГ является преимущественно российской - не потому, что в этом

проявилось коварство имперской воли, а потому, что Россия давно уже

играла роль референтной группы для всего "внутреннего Востока" -

Средней Азии, Закавказья и Поволжья. Цивилизованные интересы наиболее

мобильных групп населения СНГ - интеллигенции и молодежи объективно

связаны с Россией; в душном пространстве вновь образующихся восточных

деспотий они начинают задыхаться. В чем-то эти тенденции напоминают

импульсы американоцентризма, появившиеся в послевоенной Европе,

особенно в странах, пострадавших от авторитаризма,

Мы, таким образом, видим, как в современном мире в целом, и в

пространстве СНГ в частности, соперничают два языка и сталкиваются два

процесса: процесс разложения всех символов единой коллективной судьбы

- классовой, национальной, конфессиональной и выражающий его новояз

мондиализма, с одной стороны, и процесс кристаллизации новых

коллективных символов, закрепления национальной, конфессиональной,

цивилизационной (имея в виду специфику цивилизаций Востока и Запада)

идентичности, отражаемой на языке Фундаменталистской "филологии

самобытничества".

Первый язык представляет собой, по сути, язык постиндустриальной

диаспоры, оторвавшейся от национальных корней

351

и ориентирующейся на мировые центры единого духовного производства.

Парадокс состоит в том, что у нас сегодня эта диаспора осуществляет

культурную гегемонию - наделена правом освящать и отлучать, давать

оценки, отделять "престижное" от "непрестижного", "современное" от

"отсталого". И в то же время она обнаруживает поразительную

неспособность к практической созидательной работе, точно в руках у нее

вместо скрепляющих растворов одна все разъедающая кислота.

В терминах теории общественного производства это означает, что

процессы общего информационного накопления заведомо опережают

возможности "инвестировать" информацию, приложить общие модели к

специализированным областям политической практики. Духовные элиты

успешно дискредитируют старые способы жизнестроения, но не могут

установить новые и разлагают, не успевая созидать. Язык нации

перенасыщен лексикой, относящейся к абстракциям "должного и

престижного", и крайне обеднен по части конкретных понятий

"орудийного", "технологического" назначения,

В контексте политических технологий это можно обозначить как

неспособность национальных элит стать субъектами конкретного

политического действия, переводить язык общих целей и ценностей

(нередко заимствованных на стороне) на язык конкретных групповых

интересов и организационно-управленческих решений. Настоящую

политическую элиту можно определить как творческое меньшинство,

способное представить убедительный синтез групповых интересов с

общена- I циональными и общецивилизационными ценностями. 1

Элиту, следовательно, отличают не только показатели выео- кой

компетентности в наиболее престижных видах деятельно""! сти, но и

определенная социокультурная позиция, противопо- ложная социальному

и национальному отщепенству безродных "граждан мира", Особенность

подлинной элиты состоит в том, что она, активно взаимодействуя со

средой, внешней по отно- ; шению к данной группе, с центрами

национального и мирово- го духовного производства, при этом не

порывает с группой, интересы которой она представляет и активно

привносит сюда почерпнутую вовне информацию.

Драма настоящего периода в России состоит в том, что ее j основные

социальные группы не имеют элит, способных удовлетворять названным

требованиям: чем интенсивнее контакт наших "элит" с внешним

окружением, тем слабее их связь с "внутренним окружением".

Это можно назвать денационализацией элиты, в результате чего нация

превращается в "молчаливое большинство", не

352

умеющее подать свой голос и изъясниться по поводу своих насущных

проблем. Одновременно идет процесс денационализации наиболее мобильных

социальных слоев и групп, посредством которых современные народы

приспосабливаются к новой эпохе, ее нормам и требованиям. И в первую

очередь это относится к молодежи. Социальную удовлетворенность каждой

общественной группы, вовлеченной в процессы межкультурного обмена и

современного духовного производства, можно определить формулой:

, Информация, переводимая на язык решений У (удовлетворенность)

=---вся накопленная информация----

Дело в том, что благодаря активным контактам различных социальных

групп между собой (в том числе таких, как отдельные народы и нации)

накопление социальной информации заведомо опережает возможности ее

перевода на язык практических решений и абсорбции в рамках

национальных норм и традиций. Общество в этом плане развивается

циклически. Выделяются отдельные периоды, когда происходит процесс

активного накопления общей информации благодаря, в частности,

опережающему развитию фундаментальных наук по сравнению с прикладными,

общего образования по сравнению со специальным, внерабочего времени по

сравнению с рабочим. В эти периоды происходит формирование завышенных

социальных притязаний, эйфория ожиданий, связанных с "прогрессом", с

НТР, с модернизацией, демократизацией и т.п.

Когда эти ожидания не оправдываются, что свидетельствует об

определенном перепроизводстве общей информации по отношению к

специальной, прескриптивной, наступает социокультурный кризис -

разочарование в тех или иных институтах, ощущение "застоя" и т.п.

Так, в частности, можно представить у нас отношение 60-х годов к 70-м.

В 60-е годы общество начало освобождаться от некоторых идеологических

и политических запретов. Ускоренная урбанизация и развитие

образовательной сети помещают миллионы людей, в первую очередь

молодежь, в высоконасыщенное информационное поле и одновременно в

условия менее жесткого социального контроля. Общество выстраивало свои

эшелоны прогресса - далеко выдвинутые вперед аванпосты, особенно не

заботясь о подтягивании тылов. Внешняя информационная среда все больше

отдалялась от различных типов внутренней среды - той самой среды, где

должен был происходить перевод языка абстрактных знаний на язык

практических решений. Наметилась поляризация общества, с одной

стороны, по критерию восприимчивости к новейшей информа-

353

ции, генерируемой мировыми и национальными центрами духовного

производства, с другой стороны, по критерию лояльности к нормам той

или иной социально-групповой или территориальной среды.

В прежнюю эпоху классы и социальные группы, столкнувшись напрямую в

"классовом обществе", видели друг в друге соперников в распределении

материальных благ. Сама политика понималась как способ

перераспределения единого "общественного пирога". Теперь столкновение

общественных групп происходит в первую очередь в социокультурном поле.

Группы-гегемоны экспроприируют самое сознание доминируемыхгрупп,

навязывая свои ценности и эталоны поведения. Политика выступает как

столкновение множеств.а субкультур, часть из которых вообще уже не

принадлежит данному национальному сообществу, а устремлена вовне, к

наиболее развитым и' престижным центрам мира. Вопросом первостепенной

важно" сти для каждого общества становится вопрос о том, сумеет ли оно

удержать в поле своего социокультурного притяжения) наиболее мобильные

и развитые, по критериям "прогресса",' группы, или эти группы станут

"компрадорскими", больше тя*^ готеющими к чужим культурам, чем к

своей национальной;

культуре. В особенности важной становится эта проблема применительно к

наиболее многочисленной из новационных групп общества - молодежи,