§ 1. Революционные кочевники

Автору уже приходилось писать об одном парадоксе истории, который

оказался для нас ловушкой. Речь шла о "сентиментальности"

тоталитаризма, демонстративное человеколюбие которого опиралось на

принципы опекунства "нищих духом", и о "жесткосердии" демократии,

оставляющей человека неподопечным - обязанным отвечать за свою судьбу.

Второй парадокс включает не меньший соблазн, которому также поддались

наши отцы и деды. Принцип тоталитаризма

203

в чем-то сродни принципам "потребительского общества" и "цивилизации

досуга"; он также требует "неангажированного" национальной историей и

культурой человека и так же преподносит ему это как своего рода

эмансипацию. Подобно "человеку досуга", чувствующего себя не связанным

институтами и нормами гражданского общества и этнообразующими

структурами, "через их голову" обращенному прямо к центрам мирового

культурного авангарда1, подопечный индивид тоталитарного государства

вначале ощущает не опеку, а освобождение. Это "эмансипаторство" идет

от революционаристского государства, которое, отвергнув все стесняющие

власть нормы, освобождает от них и индивида, объявив ему, что отныне

ему "все позволено", что никакие законы, божеские и человеческие,

ему не указ, ибо у него есть только один, высший хозяин - авангард

всего человечества. Индивиду позволено, и прямо вменено в обязанность,

за разрешением любых проблем и коллизий обращаться прямо к высшей

власти, которая никому в рамках прежнего гражданского общества не

делегирует своих полномочий, управляя прямо и непосредственно,

превращая, таким образом, все вопросы в политические и идеологические.

Как писал В.И. Ленин в статье <О задачах наркомюста в условиях новой

экономической политики>, <мы ничего "частного" не признаем, для нас

все в области хозяйства есть публично-правовое, а не частное. Отсюда

- расширить применение государственного вмешательства в

"частно-правовые" отношения; расширить право государства отменять

"частные договора", применять не corpus juris romani к гражданским

правоотношениям, а наше революционное правосознание>2.

Ленин фактически выдвигает концепцию политического человека как

доминирующего социального типа посткапиталистической эпохи. С этим

связан и провозглашенный им примат политики над экономикой.

Мы сделаем попытку дать свое определение политического человека: это -

особый общественно-исторический субъект, перемещающий решение

социальных проблем из сферы гражданских отношений в сферу

государственно-политических. Готовность делать это основывается у него

на следующих мировоззренческих предпосылках:

1. Мир гражданского общества пребывает "во зле": здесь действует

"закон джунглей", где побеждают хищники и нрав-

' Основатель французской школы социологии досуга Ж. Дюмазедье

отмечает, что на досуге индивид "противопоставляет свои личные

гедонистические притязания интересам общества в лице всех его

институтов без исключения".

2 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 44, с. 398.

204

ственные выродки. Отношения людей в гражданском обществе являются

игрой с нулевой суммой: победа одних означает поражение других,

обогащение первых - разорение и обнищание вторых.

2. Эсхатологическая презумпция "конца истории" ("предыстории"), кануна

"величайших событий", призванных дать развязку всех накопленных

человечеством проблем.

В рамках такой временной перспективы политический человек и затевает

свою борьбу с вековыми порядками гражданского общества - борьбу,

которая во всякое другое время выглядела бы авантюрой, но не в

эсхатологическую эпоху, когда кажется несомненной справедливость

лозунга: "Будьте реалистами, требуйте невозможного". Отсюда - ощущение

краткости отпущенных сроков ("завтра будет поздно"). Система

исторических ожиданий человека политического представляет сочетание

непомерных возможностей данного момента и непомерности, необратимости

потерь, если шанс будет упущен.

Этот аспект необычайно важен для характеристики миропонимания данного

субъекта: он чувствует себя выключенным из нормальных циклов, из

ритмики гражданских процессов как непрерывно воспроизводимых,

повторяющихся. Свой "шанс" он связывает не с повседневным чередованием

приливов и отливов, а с появившимися трещинами в порядке бытия,

обещающими скорый обвал.

3, Перераспределительная презумпция.

Восприятие человека политического в чем-то сродни люмпенскому: глядя

на мир гражданского богатства глазами зависти и презрения, - как на

чужое и незаконное, он не видит в нем ценности. Как всякое чуждое

богатство, оно представляется чем-то сугубо вещным - не имеющим

социальных и моральных предпосылок: трудолюбия и квалификации,

хозяйственной инициативы и бережливости. Богатство выступает как

свалившееся на голову "этим бездельникам и кровопийцам" и, главное,

неисчерпаемым; в нем, таким образом, просматриваются неограниченные

перераспределительные возможности,

Если на эту ментальность человека политического посмотреть с какой-то

более масштабной - цивилизационной точки зрения, в нем обнаруживается

древний архетип перераспределительства, возникновение которого связано

с древнейшим, появившимся в эпоху неолитической революции, разделением

"

"РУда: обособлением скотоводства и землепашества. С этого периода

человечество осваивает две глубоко различные картины мира, два типа

пространства - времени. Земледелец жи-

205

вет в сравнительно небольшом пространстве и ритмичном времени. Он

развивает способность находить большое в малом;

его хозяйствование - это цепь дифференцирующих усилий, с помощью

которых он непрерывно дробит, интенсифицирует пространство, насыщая

каждую его клеточку трудом. Он не ждет чуда, прерывающего ход времени:

его духовная стабильность сродни тем чередующимся и ритмично

воспроизводимым процессам, которые идут в самой природе и составляют

предпосылку его труда.

Совсем в другом пространстве-времени живут скотоводческо-кочевнические

племена. Они осваивают огромные пространства, но это освоение

представляет собой экстенсивный тип поверхностного глобализма: к

пространству не привязываются, в нем не выделяют малые формы,

предназначаемые для углубленного возделывания. В иных ракурсах здесь

выступает и время. С одной стороны, оно, по сравнению со временем

землепашцев, крайне примитивно. В нем нет качественно обособленных

этапов, связанных отношениями жесткой последовательности, - того

единого технологического цикла, который обязывает земледельца не

упустить пашню, сев, прополку и т.п. Это - время более вольного ритма,

состоящее из больших циклов, включающих и внутри, и между собой

большие "зазоры". С другой стороны, это время более "лукавое", в нем

заключена соблазнительная прерывность, провоцирующая на "большие

скачки", на перепрыгивание этапов. Наиболее искушающая форма "большого

скачка" - перераспределительное экспроприаторство: набеги на

земледельческие племена. Кочевничество создало весьма эффективную

перераспределительную культуру мирового масштаба и глобальных амбиций.

Так возникли мировые империи Тимура, Чингисхана. В системе таких

империй кристаллизуется особый тип пульсирующего, скачкообразного

времени, в корне отличающегося от земледельческой ритмики. Здесь

несколько дней удачного военного похода дают столько, сколько

кропотливому земледельцу не обрести за годы труда. Так в недрах

перераспределительной культуры возникает архетипический миф "великого

скачка", чудодейственного прорыва через нудную повседневность в

светлое и изобильное будущее. Разрыв и противопоставление настоящего и

будущего, повседневности и перераспределительного празднества в

военно-экспроприаторской экономике связано также и с

социально-психологическими особенностями ратного труда. Ж изнь и труд

земледельца на этом фоне выглядят уныло монотонными:

ежедневные усилия здесь лишены трагического пафоса, а их ожидаемые

итоги не так впечатляющи, чтобы вызывать эйфорию.

206

Напротив, связавший себя с редистрибутивной системой воин-кочевник

постоянно сталкивается с разорванностью между "подлинной" жизнью

похода и прозябанием повседневности, он живет в приподнятой

"трагической веселости", крупно рискуя и крупно выигрывая. Он почти не

замечает окружающего его во время стоянок пространства малых форм - он

устремлен дальше, за горизонт, в большое пространство похода. По

сравнению с ним пахарь - унылый провинциал, не знающий ни "великих

времен", ни "великих пространств" .

Здесь уместен вопрос: относится ли архаика кочевничества целиком к

прошлому, или ее архетипические черты и сегодня просматриваются в

великих эпопеях и социальных экспериментах XX века?

С привычной формационной точки зрения здесь все ясно:

то, что оставлено, оставлено навсегда, и новые эпохи и формации дают

нового человека и новую логику исторического развития, Формационная

прерывность, таким образом, ставит под сомнение и целостность истории,

и целостность человека во времени: она имеет дело только с новым

обществом и новыми людьми. Она не признает одновременно сосуществующих

альтернатив, взывающих к человеческому выбору на развилках истории:

она располагает их во временной последовательности, превращая в

закономерные этапы истории, развивающейся по восходящей линии,

Неразрешимой проблемой для формационной трактовки культуры как

надстройки является единство человеческого опыта и понимание людей

прошлого, достигающее степени сопереживания. В самом деле, почему нас

"до сих пор" волнуют страсти персонажей Эврипида? Почему нам так

близка "карнавальная", приземляющая надменный пафос власти,

ироничность Аристофана? Ведь совершенно очевидно, что дело здесь не в

археолого-этнографическом интересе, а в экзистенциальной близости нам

весьма и весьма исторически отдаленных от нас людей, опыт которых мы

переживаем как частицу нашего собственного, как нашу подлинную, не

стилизованную, возможность. Протестантская герменевтика, построенная

на принципе непосредственного диалога всех эпох с Богом, дает

экзистенциальную интерпретацию архетипам культуры: человек в любую

эпоху готов откликнуться на любую из возможностей', его связь со своим

временем и его "достижениями" не является жестко-неразрывной.

В неоконсервативной философии истории, весьма чуткой к этим темам,

драма человека политического описана как история архетипического

искушения современной личности перераспределительным мифом древней

кочевнической культуры.

207

Французские "новые правые" широко опираются при этом на исследования

индоевропейских архетипов знаменитого историка Жоржа Дюмезиля. Древнее

индоевропейское общество отличалось трехчленной структурой: жрецы,

воины и пахари.

Иерархия этих групп восходит к древнему половозрастному разделению

труда, когда старейшины занимались отправлением культа, одновременно

выступая в роли нравственных наставников рода, зрелые мужчины - его

кормильцами, а юноши - защитниками. Позже эти функции получили

кастовое закрепление: одни роды давали касту брахманов (жрецов), то

есть считались, независимо от возраста, "стариками"; другие по-"

лучили функцию пахарей; третьи, жившие на границах племени, - функцию

кшатриев (воинов). При этом длительное время унаследованная от

древности иерархия соблюдалась: верховенство принадлежало хранителям

морали и культа, второе место занимали занятые производительным трудом

кормильцы общества, последнее - ратники. Социальная и нравственная

стабильность индоевропейского общества зависела от последовательности

технологических и демографических сдвигов: неолитическая революция, в

частности изобретение плуга, резко повысила производительность труда

пахарей, что способствовало и укреплению его социального статуса. Но

последовавший на ее основе демографический взрыв со временем породил

несоответствие между возросшими потребностями людей и экономическими

возможностями общества. В такие именно периоды, по мнению

неоконсервативных историков, возникают перевороты в мышлении,

связанные с дискредитацией честного производительного труда, дающего

"слишком медленные" приобретения, и появлением перераспределительных

мифов, оправдывающих право "обездоленных" на насилие. Взоры общества

теперь обращены на окраинных жителей - воинствующую молодежь,

способную за несколько дней удачного похода на зажиточных соседей

принести больше, чем трудолюбивые пахари произведут за год. Эта

переоценка традиционных ролей отразилась в фольклоре индоевропейцев:

наиболее известной из всех сказок является та, где нерадивый и

незадачливый в повседневной жизни младший сын (у нас -

"Иванушка-дурачок") с помощью коня чудесным образом добывает то, что и

не снилось его старшим, "правильным" братьям. Победа младшего брата

над старшими, один из которых олицетворяет пахаря, а другой - жнеца,

означает, что пересмотру подвергалось не только традиционное

распределение статусов, но и моральные нормы. Младший брат, занятый

"экспроприацией" богатства, осуществляет и "моральную революцию",

чувствуя себя свободным от соблюдения вековых запретов и заповедей.

208

Не случайно в индоевропейском пантеоне времен перехода от каменного к

бронзовому веку молодой бог войны стоит как бы особняком и

демонстрирует нетрадиционные черты характера: полное своеволие

освобожденного от всяких нравственных императивов. Преобразуется и

иерархия, богов: главными богами становятся боги войны и грозы: Зевс,

Юпитер, Перун.

Включая теорию Дюмезиля в современный контекст, неоконсервативные

теоретики во Франции (президент клуба "Орлож" - Ив Бло, либертаристы

Бертю, Лепаж и др.) получают картину истории, развертывающейся как

результат переплетения трех революций: технологической,

демографической и революции возросших притязаний.

Общество остается стабильным, пока стабильны массовые притязания.

Обычно это связано с сословным делением. В сословных обществах люди

разбросаны по разным социальным нишам: каждый осваивает нормы и

эталоны поведения в рамках своей социальной группы и потому

возможности и притязания, как правило, совпадают. Крестьянин или

ремесленник получают повод для неудовлетворенности, если они отстают

от уровня, принятого в их среде, но им не взбредет в голову сравнивать

свое положение с теми, кто находится заведомо выше их на социальной

лестнице; такого рода различия не актуализируются в общественном и

индивидуальном сознании в качестве проблемы. Общественная стабильность

нарушается в двух случаях; либо в результате демографического бума,

грозящего снижением абсолютного уровня жизни в условиях прежней

производительности общественного труда, либо тогда, когда сословные

перегородки рушатся и возникает новая, эксгрупповая психология,

связанная с активным заимствованием низшими группами стандартов жизни

высших. В этих условиях возможны две стратегии: насильственное

перераспределение богатств путем социально-политической революции или

ускоренное приращение их путем использования достижений

научно-технической революции,

Первая стратегия обещает скорый, но краткосрочный эффект, вторая -

менее быстрый, но стратегически более оправданный. Первая

соответствует перераспределительной "демократии равенства", вторая -

"демократии свободы", так как без гражданских свобод, без гарантий

частной собственности и правовых гарантий личности научно-техническая

революция невозможна.

Неоконсервативная теория оценивает историю XX века как встречу этих

двух альтернатив: производительной и перераспределительной,

Социалистические и национально-освободителькые революции - это

движения "младших братьев" истории:

тех социальных слоев или обществ, которые вовремя не об-

209

рели способностей, требуемых современной цивилизацией, и предпочитают

рассчитывать на чудо насильственного перераспределения. Их кредо -

гражданская война, которую поведут люмпен-пролетарские слои или

люмпен-пролетарские нации против зажиточных слоев и наций. Оправданием

этой войны служит идеология, которая, во-первых, провозглашает "новую

мораль", т.е. свободу от прежних моральных заповедей, "связывающих

руки" любителям социального реванша; вовторых, "новую" экономическую

теорию, рассматривающую все капиталистическое богатство как результат

грабежа: неоплаченного труда рабочих или неэквивалентного обмена с

эксплуатируемым "третьим миром".

В рамках неоконсервативной философии истории прежнее союзничество

социалистических стран, международного рабочего и

национально-освободительного движения рассматривается как своего рода

панмонголизм: объединение всемирного

кочевнического варварства против западных стран - современных

"пахарей".

Не случайно и крайне недоверчивое отношение неоконсерваторов к

современному молодежному движению. Бунт молодежи против буржуазной

морали, распространенность в ее среде настроений "тьер-мондизма"

(солидарности с третьим миром) и антииндустриализма - все это

воспринимается неоконсервативными теоретиками как реставрация опасного

для цивилизации мифа о "младшем брате", который, манкируя

обязанностями, вытекающими из требований индустриальной цивилизации

(дисциплина и знания, прилежание и квалификация), мечтает о

"Сивке-Бурке".

Научно-техническая революция не поспевает за демографическим бумом, и

в этой связи опять оживились "младшие сыновья" цивилизации - носители

перераспределительного мифа. Как и в далеком прошлом, они прибегают к

приемам гражданской войны, используя на' этот раз в качестве оружия,

направленного против богатства, государственную власть.

Жак Лекелло сформулировал такой принцип функционирования

"инфляционистской демократии": "Чем меньшей экономической

эффективностью обладает та или иная отрасль экономики, регион,

социальная группа, тем большее политическое давление они оказывают на

государство с целью перераспределения национального дохода в свою

пользу и тем большими экономическими пертурбациями это грозит

обществу"3. Политическая организация, таким образом, понимается как

нечто альтернативное экономической самодеятельности в рамках

3 Lecaillo . La soclete de conflit: les tensions entre I'economique,

Ie social et Ie polltique. P., 1979, p. 39.

210

гражданского общества. Экономически самодеятельные группы, связанные с

производительными общественными функциями, до сих пор не нуждались в

политической организации. Этой независимостью от политики и

объясняется их политическая и идеологическая пассивность, делающая их

"молчаливым большинством". Их политическое искусство, политическая

культура существенно отстали от требований века. Напротив, слои

населения, не умеющие и не желающие работать, вынуждены были, в

качестве компенсации, развить искусство политической риторики,

политической борьбы и организации. Они и составили блок "крикливого

меньшинства". Отказавшись самоорганизоваться в рамках гражданского

общества, где действуют законы эквивалентного обмена и где,

следовательно, требуется труд как основа партнерских отношений между

группами, крикливое меньшинство организуется в области политической

государственной надстройки.

Наряду с экономическим рынком возникает альтернативный ему

политический рынок, где господствует "новый класс" политических

демагогов. В погоне за голосами избирателей партии выдвигают все новые

и новые идеи в области социального страхования, дотаций, пособий для

бедняков и т.п. Чем радикальнее социальная программа той или иной

партии, тем больше голосов на выборах она рассчитывает получить - и

тем большим инфляционным эффектом это грозит экономике в случае

реального осуществления этой программы.

В инфляции неоконсерваторы видят форму гражданской войны, которую

ведут против собственников и экономически самодеятельных -

самостоятельных групп населения те, кто привыкли жить за счет

общества. Чем больше утопических проектов и программ, тем выше разрыв

между денежной массой и ее товарным обеспечением, ибо деньги выпускают

правительства, а нужные обществу товары создаются на экономически

рентабельных предприятиях. Утопия - это бумажные деньги, разрушающие

экономический фундамент цивилизации,

Утопия, таким образом, имеет не простое гносеологическое, но и

онтологическое значение. Она не просто искажает реальность в сознании,

она ее разрушает!

Так возникает одна из центральных тем неоконсервативной

эсхатологии: "новый класс и разрушение экономической среды

цивилизации".

XX век столкнул в мировом масштабе буржуа и анти-буржуа. Но последним

именем неоконсерваторы обозначают не эксплуатируемого пролетария, не

тех, кто так или иначе задействован в системе капиталистического

производства. Антибуржуа - это растущий слой людей, предпочитающих

профессию слова профессии дела.

211

Как ми много способен вместить современный капиталистический рынок

продукции слова, он не может вместить ее всю. Мало того; он и здесь

предполагает жесткий отбор, заботу о рентабельности, учет

потребительского спроса. Словом, он сковывает свободу "производителей

слова", он ежедневно досаждает им необходимостью экспериментальной -

предпринимательской - проверки, отделяющей то, что является "рыночно

истинным", покупаемым, от непокупаемого - ненужного.

Но для тех, чья цель - ни больше ни меньше - потрясти мир, сказать ему

"последнюю правду", "спасти добро и красоту", те прозаические тесты,

которые применяет по отношению к ним рынок, оказываются совершенно

нетерпимыми. В самом деле: они мыслят глобально, а рынок всегда -

эмпирически, они требуют бескорыстной веры, а рынок основан на корысти

и недоверии, они предлагают нечто всеобщее и устремленное к далекому

будущему, а рынок признает только то, что полезно сегодня и при этом -

конкретному потребителю.

Неприязнь интеллектуалов к буржуа, к "мировому мещанству" имеет,

вероятно, не только социально-психологические причины. По-видимому,

здесь проявляются какие-то скрытые законы всеобщего духовного

производства. Его профессиональные деятели не любят благополучных

времен, ибо они не благоприятствуют появлению великих идей и учений.

Отсюда - профессиональное, я бы сказал, неприятие "пресных" эпох

интеллектуалами самого разного толка и профиля. К тому же

благополучно-застойные эпохи неизбежно оборачиваются для интеллектуала

поражением в статусе. Здесь он в лучшем случае эксперт и советчик у

власть предержащих. Но в грозные, эсхатологические времена статус

носителей идей круто меняется: они становятся оракулами, пророками,

народными трибунами и вождями. Личный, относящийся к эмпирическому

благополучию риск здесь велик как никогда, но даже ему сопутствует

ореол жертвенного величия. Интеллектуалы более всего боятся "конца

истории", угасания космогонических процессов, в ходе которых они

страдают, гибнут, умирают за идеи - словом, живут, как и подобает

профессионалам этого рода. Поначалу их эпатажи и провокации выглядят

как более или менее невинные художественные и философские стилизации -

под примитив, варварство и т.п. Если эти стилизации замыкаются в

рамках одной из духовных элит, скажем, художественной, то это поначалу

лишь способствует преодолению синкретизма духовной жизни. Эстетическое

обособляется от нравственного, освобождаясь от морализаторства и

расширяя свои горизонты. Но цивилизация знает еще одну

212

(Ьорму венчурной деятельности - политику. Когда ослабевают подпорки

авторитарно-патриархальной культуры, когда и в политику проникает

соблазн эксперимента, выход за рамки ритуально-канонических форм,

происходит почти неотвратимая встреча Художника с Политиком. Она -

кульминационно-критический момент в развитии общества; она означает,

что часы истории переведены в новый, ускоренный ритм, приближающий все

развязки. Оплодотворенная раскованным художественным воображением,

политика становится производством историиНеоконсерваторы указали на

новую классовую поляризацию общества: с одной стороны - все слои,

входящие в гражданское общество, занимающиеся производительной

деятельностью, живущие самостоятельно, с другой стороны - слои,

образующие современный политический аппарат власти (в том числе и

интеллектуальной, духовной), живущие не самодеятельно, паразитически -

за счет растущих государственных изъятий из доходов первых. Самое

пикантное в этой новой дихотомии то, что предприниматели как составная

часть гражданского общества выступают тем самым и как составная часть

"эксплуатируемого народа", которому противостоит государство и все,

кто с ним связан. Растущее вмешательство государства в экономическую

жизнь, расширение всякого рода бюрократических регламентации - это

подавление не только буржуазной, но и гражданской, следовательно,

народной инициативы. Ибо предпринимательская инициатива, как следует

из неоконсервативной теории, важнейший компонент народной инициативы,

одна из главных форм самодеятельности в рамках жизни гражданского

общества.

Не случайно в странах протестантской культуры мелкий предприниматель

выступает в народном сознании как национальный герой, бросающий вызов

корпорациям и государству. Это соответствует статусу предпринимателя в

системе западной цивилизации: действуя в условиях разделения

экономической и политической власти, он выступает как полномочный

представитель гражданского общества, удовлетворяющего свои потребности

на основе свободной, неподотчетной государству самодеятел ь н ости.

Опираясь на экономическую статистику, неоконсерваторы утверждают, что

предпринимательская деятельность в развитых странах Запада стала

уделом большинства, а не меньшинства нации, стала частью всенародного

опыта, При этом обычно ссылаются на страну-пионера в области народного

капитализма - США. Так, по данным Ги Сормана, число лиц,

профессионально занимающихся предпринимательской деятельно-

213

стью в этой стране, достигло в 1982 г. 45 млн. человек; ежегодно

создается около 600000 новых предприятий. При этом растет удельный вес

фирм, относящихся к группе малого бизнеса, составляющей сегодня 99,8%,

Они производят 49,5% валового продукта и сосредоточивают 55,8%

трудовых ресурсов. Но этот количественный аргумент не исчерпывает сути

неоконсервативной реабилитации предпринимательского опыта. Речь идет о

предпринимательстве как о способе существования, альтернативном

социальному паразитизму. Социал-реформистов упрекают в том, что

расширяя государственное вмешательство в экономическую и социальную

жизнь, создав !" "культуру пособий", они насаждали модель опекаемого и

паразитического существования, распространяя ее на все более широкие

слои народа. Это деморализовало и тех, кто получал пособия, привыкая

жить не трудясь, и тех, кто, субсидируя растущий объем пособий,

терял заинтересованность в результатах труда, съедаемых налогами.

"Народный капитализм" для неоконсерваторов - это не просто лозунг и

теория, но прежде всего социальная стратегия, альтернативная

либеральной и социал-демократической. Причем, в отличие от

деидеологизированного сциентистского мышления, неоконсервативная

теория не верит в автоматизм "объективно заданных процессов" - НТР или

стихийную диффузию собственности, она видит в них лишь

социально-экономическую предпосылку популистской революции,

направленной против "нового класса".

Национализированный сектор - это то, что отнято бюрократией у нации,

это внутренний колониализм. Государственная собственность - это

экспроприированная собственность народа. и она должна быть возвращена

народу. Программы неоконсерватизма в разных странах Запада

предусматривают распродажу национализированных предприятий в виде

мелких акций. "Долой власть функционеров, да здравствует власть

акционеров!" - вот лозунг неоконсервативного популизма.