6 0. «Русское слово», 1903, 28 августа

Великому сеятелю

Помните ли Вы свое раннее детство, то счастливое, радостное детство, когда все так хорошо и в вас, и около вас и во всем мире? <…>

Прочтите своему ребенку «Детство» (если не заплачет он над ним – поплачьте над своим ребенком: он родился у вас слепым и глухим).

Все мы вступили в юность с семенами, посеянными в нашей душе великим яснополянским сеятелем. У иных эти семена разрослись. У других – заглохли, но все мы, все без исключения, лучше, чем были бы без Толстого.

Он проводит нас в юность, он не оставил нас.

Оказалось, что ему известны не только первые самые нежные и таинственные движения нашей младенческой души.., но и когда мы вступили в жизнь.., все, что мучило, волновало, терзало, доводило до отчаяния.., но у нас было спасение. У нас был ясновидец, который, сам страдая всем этим более или менее, чем страдали мы, помогал нам, давал нам ценой своих страданий просветы и облегчение.

На глазах изумленного мира, всего мира, развертывалось громадное, без конца и края, полотно, с которого смотрела вся жизнь: великаны и пигмеи, гении и ничтожества, цари и крестьяне, Божий дух, вложенный во всякое дыхание, в каждый цветок – все встало, такое живое. Такое многогранное, простое и таинственное.

Мы всматривались в это великое полотно, в это чудесное зеркало и видели себя, и понимали себя, и исправляли себя.

Шли годы.

На смертном одре другой великий писатель за один месяц до смерти торопливо написал карандашом, дрожащею обессиленною рукою. Самое важное. Самое нужное и торжественное: завет свой великому писателю Русской земли. Это самая возвышенная, трогательная и трагическая страница из истории русской литературы.

Два великих писателя, отдавшие подвигу писательства свою жизнь, видящие правду с двух сторон, и старший, не сознающий того нового, еще неясного, лишенного гармонической законченности, что пробудилось в душе у другого, спешит удержать его костенеющей умирающей рукой. <…>

Какая героическая, какая великая сила духа у человека, говорящего о себе уже в прошедшем времени! Не могила, не личные дела <…> Он собирает все искры угасающего сердца, чтобы оно вспыхнуло ярким огнем и осветило ту дорогу, которая ему представляется единственно правильной.

Каким героическим, каким великим духом обладал тот, кто не дрогнул, услышав этот голос, в чьей душе звучал другой, еще более громкий, еще более властный, зовущий туда, где человек ходит по стремнинам жизни, между провалами и пропастями. Он цепляется за выступы. Он идет подчас без дороги, но он идет на высоте, на бесконечной высоте, вблизи неба. Он пролагает дорогу.

Счастлива. Трижды счастлива та страна, где рождаются и живут такие гиганты, и если на днях она оплакивала одного, то сегодня она рада и счастлива, что в ней живет и творит другой, единственный…

Пускай же долго продолжается эта великая жизнь исключительного духа…

С. Яблоновский

6 1. «Слово», 1903, 28 августа

Лев Толстой

Сегодня вся Россия приветствует нашего гениального писателя гр. Л. Н. Толстого по случаю 75-летия со дня его рождения.

Великого человека, истинную гордость русского народа знают теперь во всех уголках мира. Популярность его достигла таких пределов, какие вряд ли выпадали на долю других великих людей в новые и средние века. Много пишут о Толстом в России, а еще больше – за границей. Сочинения его расходятся в громадном количестве экземпляров, и к голосу его, к каждому новому слову, новой мысли чутко прислушивается весь читающий мир.

Художественный гений Толстого достиг высшего развития в «Войне и мире» и «Анне Карениной». Еще Тургенев признал его «великим писателем земли русской» и с тех пор эпитет «великий» навсегда остался за великим мастером слова, и величие Толстого, как художника, не требует доказательств. Толстой начал свою литературную деятельность в 1851 г. «Детством» в «Современнике» Некрасова. «Детство» обратило на себя внимание преимущественно в кружках, прикосновенных к литературе. «Севастопольские рассказы» сделали имя Толстого популярным в широкой публике, а «Война и мир» принесла ему уже истинную славу. В Европу произведения Толстого стали проникать в 70-е гг. Начало учения относится к 1881 г. За эти полвека русская публика сменила несколько кумиров. В 50-х первенствовал Тургенев, в 60-х Островский, отчасти Тургенев и Писемский, в 70-х Достоевский и Салтыков-Щедрин, но с 80-х годов почти безраздельно первенство принадлежит Толстому, который с этого времени доставлял почти всю умственную пищу и русской и иностранной публике.

Давно уже чувствовал на себе Толстой всю силу мировых вопросов, которые всегда <…> беспокоили человеческий дух и требовали разрешения. Давно он испытывал какую-то неудовлетворенность и искал смысл жизни. Но с конца 70-х годов он больше не мог справиться с царившим в его душе разладом, он не знал, как ему жить, что делать <…>, терялся и впадал в недоумение. Минуты эти, учащаясь, обратились наконец в одно сплошное отчаяние, он почувствовал, что он не может жить, начал бояться жизни, у него возникло стремление избавиться от нее. И он едва удерживался от самоубийства.

Он начал искать смысла жизни в науках, философии, в верованиях окружающих его светских людей, но нигде не находил ответа. Он стал сближаться с верующими из бедных, простых неученых людей. Со странниками, монахами, раскольниками, мужиками, и тут только уразумел, что если он хочет жить и понимать смысл жизни, то искать надо не у тех, которые его потеряли и хотят убить себя, а у тех масс, которые делают и на себе несут свою и нашу жизнь.<…> Д.М. Б.

«Санкт-Петербургские ведомости», 1903, № 234 (28 августа).

Великий старец (К 75-летию со дня рождения графа Л.Н. Толстого)

I

«Для меня очевидно, что распространение журналов и книг, безостановочный прогресс книгопечатания был выгоден для писателей, редакторов, издателей, корректоров и наборщиков <…>. Огромные суммы народа косвенными путями перешли в руки этих людей <…>. Литература есть только искусная эксплуатация, выгодная только для ее участников и не выгодная для народа. Наша литература не прививается и не привьется народу <…>. Прогресс книгопечатания есть монополия известного класса общества… И все эти журналы и сочинения, несмотря на давность существования, неизвестны и не нужны для народа и не приносят ему никакой выгоды…»

Такой суровый приговор книгопечатанию и всей литературе был вынесен 42 года тому назад графом Л.Н. Толстым. Ему было тогда 33 года. Он был молод, полон сил, здоровья и с громадным запасом духовной энергии. Жизнь его, в сущности, только начиналась. Слава его, правда, была уже громка. Известность его произведений – широка. И репутация крупного художественного таланта установлена. Но гений его не развернулся еще во всей своей мощи. В душе писателя еще смутно бродили те образы, создание которых обессмертило русскую литературу и их творца. И тем не менее крупный художник слова поставил крест над художественным словом и, казалось, безжалостно сжигал свои корабли, свою начавшуюся славу и свою блестящую будущность… Прошло 43 года, почти полвека. И те страшные призраки, что вставали из-за этих горячих убежденных и упрямых слов отрицания, бесследно рассеялись, точно и не существовали вовсе. Граф Толстой остался у жертвенника Аполлона! «В заботы сумрачного света» он никогда малодушно не погружался, и теперь перед нами во весь свой гениальный рост стоит маститый 75-летний старец, волшебник того художественного слова, которое он так радикально отрицал…

А книгопечатание за это время сделало, благодаря тому же волшебнику, настоящие чудеса, чудеса не техники, а распространения… Печатные станки всего мира воспроизводили продукты творчества Толстого. Тысячи издателей работали над его сочинениями, миллионы читателей черпали в них высшие духовные наслаждения и находили источник для переоценки нравственных ценностей. Русская же литература за это время с гордою самоуверенностью, благодаря преимущественно тому же Толстому, заняла почетное место в ряду классической литературы, а русский читатель умножился до миллионных масс. И при помощи книгопечатания имя Толстого проникло в самые глухие, самые пропащие в культурном отношении уголки России, и нет на Руси теперь ни одного грамотного человека, который не знал бы Толстого, да и из безграмотных не слышали о нем разве инородцы Севера… В общем же итоге вряд ли во всемирной истории кроме Толстого был кто-либо, чье имя было бы так близко всему земному шару и кто привлекал бы к себе внимание столь многих сил литературы и техники печатного слова.

Жизнь и гений взяли, таким образом, свое. Острый припадок отрицания прошел бесследно для непосредственного деятельного творчества, и это творчество расцвело пышным цветом. И резкое противоречие между тем, о чем писатель писал в дни своей молодости, и тем, в чем прошла вся его жизнь – звучит теперь для нас как далекий, но смелый порыв молодости…

Графу Л.Н. Толстому сегодня исполняется 75 лет. Жизнь его протекает точно под стеклянным колпаком: все ее видят и знают или могут знать. Его произведения и «Исповедь» дают ключ к его уму и душе, к затаенной жизни сердца, ко всей его духовной подоплеке. Он открыл себя нам без ложного стыда. С редким мужеством он вынес на площадь не только муки своих сомнений, но и грехи своей души и тела.

И это не было рисовкой или позерством. Во всем том, что писал Толстой вообще и о себе в особенности, вы не найдете ни капли фальши или притворства. Его искренность беспредельна. И его враги могут найти в его покаянных произведениях много материала для своих обличений. Но Толстой обнажал свою душу, точно на духу, и не заботился о лицемерах и фарисеях.

С внешней стороны жизнь Толстого не богата. Детство, отрочество и юность сначала прошли в типичном барском доме старого уклада, а потом в университете дореформенного убогого типа; затем женитьба и жизнь преимущественно в деревне. С внутренней же стороны эта жизнь представляет собой богатейшее бесценное сокровище. Оценить его, разобраться в нем, выяснить себе всю психическую структуру замечательного человека – громадная. без преувеличения колоссальная работа – не меньше той, какая стоит на очереди у нашей критики, если она задастся целью дать полный и всесторонний отчет о деятельности Толстого.

II

Толстой всю жизнь свою несет крест мучительного самоанализа, сомнений, искания правды, тревожных требований совести. Его мысль всегда была беспокойной, подвижной, нервно-трепетавшей. В его душе отражалась вся загадочная громада, именуемая жизнью, во всей полноте своих острых коллизий, противоречий и во всей мучительности своей путаницы. Эту громаду жизни он никогда не рассматривал под одним определенным углом зрения и не подходил к ней с готовым предвзятым взглядом. Но, воспринимая в себе, в художественном и волшебном аппарате своего проникновения – всю громаду целиком, он жадно анализировал ее, разлагал, соединял, чтобы найти конечную цель громады, объяснить ее смысл, найти лучшие средства для счастья людей.

Толстой – величайший скептик. Его мозг неспособен брать что-либо на веру. Ни красоты жизни, ни ее отвратительные зрелища не уничтожают в нем страстного стремления проникнуть в суть и глубь вещей и людей. Никакой запутанный и сложный анализ жизни не пугает его. Наоборот, его пугает остановка мысли, ее бездействие, шаблонность оценок, трафареты для мозга в готовом виде, охотно подсовываемые и жизнью, и наукой, и искусством.

Спокойствие – не удел для мятущегося духа Толстого; он – воплощенное отрицание этого спокойствия. Беспокойство было вечным его назначением, было извечною тенью, никогда с ним не расстававшеюся: его дух при этом все шире и глубже разворачивал свои силы, чувствуя в себе присутствие демона недоверия и вечных тревог.

Являясь великим скептиком, Толстой естественно сделался и великим сектантом. Посмотрите на портрет Толстого. Вглядитесь в его черты лица… Широкое лицо с широкими упрямыми скулами, громадный выпуклый лоб, <…> глаза, в которых горит мука мысли, страсть Прометея, тайна загадочного сфинкса. Упрямством, настойчивостью воли дышит его лицо. Это – одно из тех лиц, которые хорошо знает русская история. Это – лицо мощного славянина, в девственную почву души которого крепко заброшены жизнеспособные семена религиозной жажды. Это лицо сектанта-самосжигателя.

Когда смотришь на портрет Толстого, трудно прогнать от себя это невольно зарождающееся сопоставление. Да, это самосжигатель по упрямству души, по упорству воли, по высшему тону страсти, позволяющей переносить физические и психические муки легко и свободно, как удовольствие. В 16 и 17 века – таково впечатление портрета – эти энергичные уста метали бы гневные слова упрямца, нашедшего вместо проторенных колей новые пути духовной тяги. Упрямец шел бы без раздумья с праздничным настроением… типичный самосжигатель…

И таким сектантом Толстой был всегда. Как художник и как мыслитель он с первых моментов своей творческой работы, кроме разъедающего острого и глубоко проникновенного анализа, проявлял всегда сектантство, отлагаясь от господствующего воззрения и идя против течения, наперекор попутному ветру. Иным он не хотел, да и не мог быть…

III

Уже давно замечено – и это сделалось трюизмом, – что на всех художественных произведениях Толстого лежит печать не только творчества, но и автобиографического субъективизма. Личная жизнь Толстого дала этому гению замечательный психологический материал. Главным их героем является он сам . < … >

IV

О Толстом в литературе и обществе сложилось мнение, что он весь соткан из противоречий. Вряд ли найдется хоть одна статья о нем, которая не трактовала бы об этом. Сделалось даже ходячею мысль об этих противоречиях как о наиболее выпуклой черте художественной и философской физиономии гениального писателя. На этот факт обрушились критики и пытались поколебать устойчивый постамент гения. Эта ткань противоречий, однако, не так велика, чтобы олимпийцы – критики или критика подготовительного класса – могли торжествовать и трубить о слабости Толстого как мыслителя.

Цитаты, только что приведенные нами и взятые из всех произведений, до 1864 года все объединены общею мыслью: в них есть единство, стройность, гармония; они являются отражением торжественной работы духа. И что же они говорят? До 1864 года, т.е. до момента, когда Толстой в полноте духовных сил приступил к величайшей поэме 19 века и мировой литературы – «Войне и миру» – весь его художественно-мыслительный аппарат был проникнут и преисполнен анализом тех задач, какие он решал и решает до последних дней. Юноша, зрелый муж и великий старец остался целостен своим духом, и все то, что представляется на пространстве 50 -летней работы в виде запутанного клубка, является, в сущности, развитием одной нити. Из детства до возраста, когда человек складывается и формируется окончательно, граф Толстой очертил ясно пределы волнующих его вопросов и наметил их решение <…>.

Н.Вершинин