Банников К.Л.

Антропология экстремальных групп.

Доминантные отношения военнослужащих срочной службы Российской Армии

Москва: Институт этнологии и антропологии РАН, 2002

  

  

  

Исследование проведено при поддержке Фонда Джона и Кэтрин Макартуров

Грант N 99-57242

  

  

  

   ПРЕДИСЛОВИЕ

  

   ВВЕДЕНИЕ

  

   "ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ" И "РЯДОВОЙ". СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА ЭКСТРЕМАЛЬНЫХ ГРУПП

   Время как социообразующая категория.- Социальные страты и система отношений прав и обязанностей. - Взаимное соглашение субъектов и объектов доминантных отношений.

  

   СОЦИАЛЬНАЯ МОБИЛЬНОСТЬ И ПЕРЕХОДНАЯ ОБРЯДНОСТЬ

   Ритуал инициации. - Аккультурация и системы ценностей.

  

   НРАВЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ

   Статус и поведенческий комплекс. - Метаморфозы общечеловеческих ценностей.

  

   "ЛАНДШАФТ" АРМЕЙСКОГО ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ

   Столовая. - Баня. - Санчасть и госпиталь. - Специализированные подразделения. - Боевые задачи.  - Гауптвахта и дисбат.

  

   ТРУД И ТЕНЕВАЯ ЭКОНОМИКА В АРМИИ

   Труд. - Деньги. - Работорговля.

  

   ЗНАКИ И СИМВОЛЫ ИЕРАРХИИ В СИСТЕМЕ ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ

   Социально-знаковая трансформация военной формы. - Знаковая организация пространства. - Статусная знаковость в системе питания.

  

   АРХЕТИПЫ И СОЦИАЛЬНОСТЬ. К ПРОБЛЕМЕ СЕМИОТИКИ НАСИЛИЯ

   О феномене архетипа. - Символизм физиологизма: образ тела и образ мира. - Орган самца как символ власти. - Экскременты в головном уборе как семиотический этюд. - Образ антипода в мобилизации социальных систем, или что такое чмо? - "Любить оружие". - Социальность и сексуальность. - Татуировки. - Символизм волос: статус, подавление, протест. - Архетипы речевой коммуникации. - Архетипы пищевой коммуникации. - Сон как архетипическое состояние.

  

   ИНФАНТИЛЬНОСТЬ И НАСИЛИЕ

  

   "АРМЕЙСКИЕ МАРАЗМЫ": ОТ ДИКТАТУРЫ АБСУРДА К КУЛЬТУРЕ АБСУРДА

   Социальный, этологический, семиотический аспекты смеха. - Ритуальное смехотворчество. - Юмор пафос и абсурд.

  

   ИСКУССТВО И СОЦИАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ В АРМЕЙСКОМ КОНТЕКСТЕ

   Атрибуты и индустрия дембеля. - Дембельский альбом.

  

   "ЯКОРЯ КУЛЬТУРЫ" В КУЛЬТУРНОМ ВАКУУМЕ

   Письма и переписка. - Рационализация деятельности. - Образование. - Аутсайдность.

  

   ЭКСТРЕМАЛЬНЫЕ ГРУППЫ В ГРАЖДАНСКОМ СООБЩЕСТВЕ

   Военная история как фактор национальной идентичности. - Каналы трансляции армейских доминантных отношений в гражданское общество. - Экстремальные группы и большая политика. - Восприятие иноэтничности. - Образ армии в общественном сознании и проблемы ее профессионализации.

  

   ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  

  

  

  

   ПРЕДИСЛОВИЕ

  

   Данная книга, как, впрочем, всякая другая, есть плод удивления ее автора. Когда я в свое время служил в армии, то не переставал удивляться новым для меня формам взаимоотношений людей друг с другом: от экзальтированной сентиментальности до крайней агрессивности. Удивляло и то, какую роль в отношениях между солдатами играют их статусы, как они материализуются в сложной системе неформальных знаков и символов которые приобретают порой самые причудливые формы, как на их основе складываются оригинальные обычаи и ритуалы, как в этих ритуалах воспроизводят себя неуставные доминантно-статусные отношения - социокультурный феномен, широко известный российскому читателю под названием "дедовщина". Не может не удивлять и ее размах и универсальность. В каждой части имеются какие-то свои особенные обычаи, но в каких бы войсках, и в каком бы регионе нашей страны они бы не служили солдаты срочной службы понимали всю систему неформальных знаков и символов как общий язык.

   Когда, после демобилизации я продолжил образование в области истории культуры, этнографии, социальной антропологии, то на основе этих армейских удивлений и воспоминаний в последствии сложились размышления уже относительно общих культурных и социальных процессов в армии. В процессе исследований архаических мифоритуальных систем, которые я вел в Институте этнологии и антропологии РАН, открылось много прямых и косвенных аналогий между культурой организации власти у первобытных народов и неуставными доминантными отношениями у военнослужащих срочной службы поздней Советской и современной Российской Армии. Тогда и возникла идея проанализировать этот, по сути, полевой этнографический материал на основе методов и концепций социальной антропологии, аналитической психологии и семиотики. Речь не об оппозиции "первобытное - современное" как "высшее - низшее" или "плохое - хорошее", но об универсальных, архетипических парадигмах социальных организаций, которые принимают на себя функции правовых институтов там, где эти институты пребывают в состоянии затянувшегося кризиса. На мой взгляд реактуализация архетипов - явление положительное. Как я пытаюсь доказать в книге, архетипы культуры помогают пережить кризис культуры. Этот феномен архаизации общественного сознания, который переживают все общества в состоянии кризиса, в современной отечественной антропологии получил название "архаический синдром".

   Проблемы, связанные с армией, общество воспринимает весьма болезненно, поскольку остро стоит вопрос ее неотложного реформирования. Определенной субъективности и полемичности не удалось избежать и мне, что я прекрасно осознаю. Более того, я склонен считать, что в гуманитарном исследовании это невозможно в принципе, как невозможно отделить объект наблюдения от его субъекта. Поэтому стараюсь приводить как можно больше и полнее оригинальных источников - солдатских писем, дневников, документов, интервью с правозащитниками и офицерами, чтобы читатель, лично с армейской действительностью не знакомый, мог бы сделать самостоятельные суждения.

   При цитировании источников полностью сохранен их стиль, включая экспрессивно-эмоциональные выражения. В силу того, что мат является отдельным феноменом социальной коммуникации в армии, (это анализируется в соответствующих разделах) я счел недопустимым заменять нецензурную речь более благозвучными эквивалентами. Тем не менее, нецензурные обороты разряжены многоточиями.

   Текст иллюстрирован оригинальными рисунками из солдатских "дембельских альбомов" и блокнотов, поэтому изобразительный материал так же имеет значение самоценного источника.

  

Введение

  

   Общества, которые принято называть цивилизованными, отличаются от традиционных не только наличием храмов и библиотек, но также тюрем и казарм.

   Люди в казармах представляют собой концентрированную в пространстве на продолжительное время человеческую массу, собранную и локализованную механически, т.е. насильственно и без учета их личностных особенностей и культурных принадлежностей.

   Круг этих людей замкнут и постоянен. Они одеты в одина­ковую форму, вместо имен им присвоены номера. Перемещение их тел в пространстве, перемена функций и даже поз регламентированы общим распорядком, регулярными построениями и прочими средствами тотального контроля. Эта человеческая масса изолирована от гражданского общества, но внутри нее ни один из индивидов не имеет возможность уединения. Они вынуждены вместе не только работать, но также есть, спать, строем передвигаться по территории, по команде справлять "естественные надобности", вместе и по команде мыться, читать, писать письма, чинить одежду, - одним словом, вместе быть.

   Что происходит внутри этой массы человеческого "концентрата"? Как взаимодействуют между собой ее отдельные человеческие "атомы"? В какие структуры они выстраиваются и как в них функционируют? Что движет их самоорганизацией? Ответы на эти вопросы представляют собой предмет особого антропологического интереса.

   История Нового времени изобилует различными вариантами социальных образований, в которых люди существуют в "концентрированном" состоянии. Собственно говоря, для обозначения этого феномена и был введен в оборот термин "концентрационный лагерь", а сам XX век получил в антропологической литературе название "Век лагерей". В Западной антропологии вокруг этого феномена regimented societies сложилась определенная исследовательская традиция, вызванная во многом прикладными задачами, стоящими перед европейской общественностью - преодоления не только социальных последствий тоталитарных режимов, но и изучения социально-антропологических условий, при которых тоталитарные режимы возможны.

   Что касается России, в которой государство традиционно сохраняет (а в последнее время даже развивает) тюрьмы и казармы в качестве средства социального, политического и экономического управления, антропологических исследований, за редким исключением, так и не появилось. Осмысление природы "человека концентрированного", осуществлялось в области не науки, а литературы. Что также характерно для России. (Об этом подробно ниже, в библиографическом разделе.)

   Отсутствием в России фундаментальных исследований данной проблемы при их острой необходимости обусловлена научная актуальность настоящей работы.

  

   В основу настоящего исследования легли наблюдения автора за жизнью воинских подразделений изнутри во время про­хождения им срочной службы в рядах Советской Армии в конце 1980-х годов, материалы специального социально-ан­тропологического исследования, проведенного в 1999 - 2000 годах, в ходе которого был проведен ретроспективный анализ доминантных отношений военнослужащих срочной службы уже Российской Армии за последнее десятилетие XX столетия. География исследования по проблемам армии покрывает практически всю территорию бывшего СССР и охватывает все основные рода войск, за исключением всякого рода спецподразделений. Исследования изолированных поселений проводились в Камчатской и Амурской областях

  

   "Человеческий концентрат" - среда высокого внутреннего давления. Здесь межличностные отношения отличаются повышенной агрессивностью, а насилие утверждается в качестве института социальной коммуникации. Это оказывает существенное влияние на психику каждого из участников коммуникации и приводит к трансформации сознания.

   В современной российской армии насилие представлено в двух уровнях одной системы социального контроля: 1) "механи­ческий" фактор консолидации (насильственный призыв); 2) "генетически" сформировавшаяся в условиях "механической" консолидации система статусных отношений ("дедовщина"). Обе направлены на подавление свободы личности, поэтому бытовое насилие и агрессия актуализируются как способ кон­куренции и не столько за ресурсы жизнеобеспечения (необходимый минимум которых здесь положен каждому), но за средства самовыражения, в числе которых - право на пере- оформление всех единообразных элементов уставного жизнеобеспечения в разнообразных знаках и символах социальной иерархии.

   В результате в группах "механической" консолидации естественным образом складывается упорядоченная система доминантных отношений. В ходе этого процесса происходит идеологическое переосмысление бытового насилия.

   Осмысленное в социальной парадигме насилие составляет каркас системы ценностей в армии, и, по закону апологии образа жизни социума, превращается в его идеологию, чем, наконец, формирует идентичность его членов.

   Итак, идеология насилия обуславливает экстремальность состояния общественного сознания подобных социальных образований, в силу чего я предлагаю для них определение "экстремальные группы" (Банников, 1999; Bannikov, 2000). Экстремальность здесь рассматривается как внутреннее состояние данных сообществ, их социокультурная и ментальная парадигма, отличающая их от основного гражданского сообщества критически высоким градусом насилия, которое здесь является социо- и культурогенным фактором.

   С точки зрения антрополога, насилие рассматривается не как поведенческая аномалия, но в качестве специфически человеческого способа жизнедеятельности, т. е. этот феномен не выходит за рамки культуры (Curtis, 1975; Barker, 1993; Violence Culture, 1996; Hatty, 2000; Антропология насилия, 2001). Даже там, где насилие принимает ужасающие формы, которые на уровне обыденного сознания можно охарактеризовать как извращение, мы видим антропологическую проблему, поскольку за каждым "извращением" стоят метаморфозы культуры.

   Формулируя определение экстремальных групп, я имею в виду экстремальность не внешней среды, но внутрисоциального и психологического состояния. Потому что, во-первых, внешняя среда не может быть критерием типологизации социума; во-вто­рых, в данном случае прослеживается обратная закономерность: экстремальность внешних условий может быть фактором внутреннего сплочения членов группы. Так мы находим совершенно здоровый психологический климат в отдельных воюющих подразделениях, на боевых дежурствах, на пограничных заставах  - там, где перед всеми в равной мере стоит проблема выживания.

   Впрочем, армия на войне - вообще тема отдельного исследования. Тем более, если одна и та же армия в разное время ведет совершенно разные по целям, задачам, средствам, а также в плане морально-этических критериев, войны. Поэтому ни Советская Армия в годы Великой Отечественной войны, ни подразделения, воевавшие в Афганистане и Чечне, не являются предметом данной работы. Здесь нас будет интересовать армейский социум мирного времени, и причины агрессии военно­служащих, направленной не против внешнего врага, но против своего соседа по солдатской койке.

   Экстремальные группы - в высшей степени закрытые сообщества, вследствие чего их очень сложно не только изучать извне, но и контролировать изнутри, как это хорошо известно любому командиру взвода.

   Социальная антропология очерчивает круг задач, важных для рассмотрения феноменологии экстремальных групп:

   - выявление механизмов трансформации идентичности личности, использующей агрессию как средство социального взаимодействия;

   - определение критической степени зависимости личности от собственной социальной роли;

   - определение степени диффузии личности при редукции ее культурной многомерности до какой-либо частной функции.

   Отдельного внимания заслуживает трансформация установок, мотиваций, апология действий индивида по мере перехода из генерального социокультурного контекста в маргинальный и обратно. Пожалуй, в этом следует искать ответы на вопросы: как образованный и воспитанный человек может допускать чудовищное насилие над собой и быть его источником? Какая система психологических защит и апологии образа жизни складыва­ется в его голове? Каким образом, при каких условиях и с каки­ми потерями ему удается вернуться к общекультурным нормам?

   По свидетельствам очевидцев, неуставные доминантные отношения в Советской Армии имели место уже с конца 1950-х годов. А первое официальное упоминание дедовщины как "казарменного хулиганства" было сделано министром обороны в самом начале 1960-х. Так что явлению уже почти полвека, и исчезать оно не собирается, несмотря на непрекращающиеся попытки его "искоренения". В чем причина такой жизнеспособности?

   Даже поверхностный взгляд заставляет сделать вывод о том, что дедовщина состоит в генетической связи с уставом. Официальная принудительная система прохождения воинской службы, лишая человека свободы во всех ее проявлениях, не предусматривает никаких эффективных стимулов к добросовестной службе. Таким образом, устав из воинского закона превращается в инструмент репрессии, что сами же командиры всех уровней и озвучивают: "Не хотите жить по-человечески - будем жить по уставу". Соответственно, предполагается, что "жизнь по уставу" не совместима с "жизнью по-человечески". "Жизнь по уставу" в данном контексте - это репрессии от имени закона. Но в рамках устава и аппарат насилия действует также не эффективно, потому что в своем воздействии на тело и душу солдата он формально ограничен рамками закона, в качестве которого применяется.

   Следовательно, устав не выполняет возложенных на него функций - управление служебной и социальной сферой отношений. Эта логическая незавершенность уставного принуждения восполняется дедовщиной - системой физического и морального насилия, неограниченной в средствах воздействия на личность, посредством которого достигаются и выполнение экстраординарных задач, и поддержание рутинного порядка. Поэтому дедовщина в современной российской армии продолжает оставаться основным фактором социального управления.

   Так что, для того чтобы искоренить дедовщину, нужно искоренить всю армию в том виде, в котором она существует: с ее насильственным принципом формирования личного состава. Переход к армии профессионалов будет целесообразен не только с позиций прав человека, но и в целях обеспечения реальной обороноспособности и престижа страны, ибо как справляется с этой задачей "армия рабов", мировая общественность наблюдает каждую очередную военную кампанию России - никак.

   На пути к переходу армии на профессиональную основу стоят не столько объективные социально-экономические проблемы, сколько сопротивление высших эшелонов военного командования.1 Очевидно, что новая профессиональная армия потребует и новых профессионалов на всех уровнях, с которыми старые кадры военной бюрократии не смогут конкурировать (Гольц, 2002: 8). Где взять таких профессионалов? Их резерв огромен. В первую очередь, это молодые кадровые офицеры, которые сегодня покидают армию именно в силу своей пассионарности, поскольку ныне действующая система не отвечает ни их амбициям, ни элементарным материальным потребностям. Большинство из них вернется к службе сразу же, как только им будут созданы условия, совместимые с понятием профессионализма. И дело здесь не столько в зарплате, сколько в царящих в офицерской среде нравах "доминантного бюро-кратического абсурда" или, популярно выражаясь, принципа "ты - начальник, я - дурак", в котором критерием офицерского профессионализма является умение "не залетать" и "отмазываться".

   Однако военная бюрократия предпочитает терять активных и грамотных офицеров и заполняет освободившиеся офицерские вакансии по все тому же принципу рабского принуждения, призывая на срочную службу выпускников гражданских вузов, имеющих военные кафедры.

   Что касается рядового состава, то его незаконная эксплуатация в качестве бесплатной рабочей силы сегодня призвана удовлетворять материальные потребности офицеров среднего звена и выше, то есть компенсировать их социальную необеспеченность "по уставу". Понятно, что солдата-профессионала, знающего свои права, будет труднее заставить строить генеральский коттедж или работать где-нибудь на "левой" ферме.

   В силу своей актуальности тема реформирования армии не сходит с газетных полос. Но нас интересуют не эти очевидные проблемы, лежащие на поверхности. Предмет нашей работы - внутренние социально-антропологические процессы, протекающие в существующих сообществах военнослужащих срочной службы, те внутренние отношения, которые не видны стороннему наблюдателю в марше их стройных шеренг. Но тот, кто был в их составе, увидит в однородном строю сложную социальную структуру, различив каждого из солдат по микропризнакам его неуставного статуса, которые непосвященный и не заметит. И эти неуставные статусы для самих солдат более значимы, чем официальные воинские звания: именно первые, а не последние определяют жизнь человека в армии и его место в ее конфликтном социуме.

   Впрочем, все социумы в силу естественной ассиметрии их структур потенциально конфликтны. Бесконфликтных обществ не бывает. Доминантные отношения есть и в гражданском обществе, и в профессиональных армиях, были они и в элитных корпусах царской армии. Своего рода "дедовщина" существует и в вузах, и в научно-исследовательских институтах, как естественное доминирование старшего над младшим, которое в определенных условиях легко переходит в неестественное. Неестественные формы доминантных отношений начинаются там, где кончается свобода личности выбирать среду своего присутствия - в армии, в тюрьмах, в люмпенских поселках, в коммунальных квартирах - везде, где люди вынуждены строить систему отношений только потому, что не имеют возможности разбежаться.

  

   Социально-антропологическая картина во всех экстремальных группах, и, прежде всего, - в российской армии и колониях заключенных, на данный момент представлена в единстве двух систем организованного насилия: неформальная система является ресурсом функциональности формальной.

   Военные, разумеется, возмутятся тем, что я сравниваю армию и зону. Я, разумеется, извиняюсь. Но они похожи. Естественно, не по декларированным целям, не по заложенным в их уставах идеям и идеалам, но по положению человека.

   Хотя идеологически и формально эти структуры действительно полярны: армия - символ правильной жизни, тюрьма - символ жизни неправильной. Но и то, и другое - это концентрированная человеческая масса, окруженная забором. И в обоих случаях эта масса далеко не безлика, как это может показаться со стороны.

   Устойчивая ассоциация "армия - зона" в советском сознании утвердилась довольно давно. Мне доводилось общаться со многими подростками, чье девиантное поведение в переходном возрасте было выдержано в директории уголовной романтики, более соответствующей, на их взгляд, идее самовыражения личности, ее свободе. Некоторые из них с детства прониклись идеей вместо того, чтобы отслужить в армии, эти два года "отсидеть" в тюрьме (что им с успехом удавалось осуществить).

   Метафизику данной антитезы, пронизавшей тоталитарное общество вплоть до детских умов, предельно ясно выразил Иосиф Бродский в одном из своих эссе: "На мой взгляд, тюрьма гораздо лучше армии. Во-первых, в тюрьме никто не учит тебя ненавидеть далекого "потенциального" врага. <...> В тюрьме твой враг - не абстракция; он конкретен и осязаем. В тюрьме имеешь дело с одомашненным понятием врага, что делает ситуацию приземленной, обыденной. По существу, мои надзиратели или соседи ничем не отличались от учителей и тех рабочих, которые унижали меня в пору моего заводского ученичества. Служба в советской армии длилась от трех до четырех лет, и я не видел человека, чья психика не была бы изуродована смирительной рубашкой послушания. За исключением разве музыкантов из военных оркестров да двух дальних знакомых, застрелившихся в 1956 году в Венгрии, - оба были командирами танков. Именно армия окончательно делает из тебя гражданина; без нее у тебя еще был бы шанс, пусть ничтожный, остаться человеческим существом. Если мне и есть чем гордиться в прошлом, то тем, что я стал заключенным, а не солдатом" (Бродский, 1999: 20 - 21).

   С точки зрения тождества уголовного и армейского миров подошел к этой проблеме и Сергей Довлатов, заметив, что не было ни одного зека, который бы не заслужил прощения, и ни одного надзирателя, которого не было бы за что посадить (Довлатов, 1998).

   Данное тождество "армия - зона" воспроизводит и армейская "народная мудрость". Как любил повторять один полковник, начальник штаба крупной бригады связи: "Если бы армия не была тюрьмой, не было бы заборов". И так далее.

   Здесь я слышу еще один упрек со стороны военных, которые наверняка возмутятся тем, что выводы, претендующие на статус научных, делаются на основании каких-то частных высказываний. Совершенно согласен. Однако настоящая армия, как и любой сложный организм, состоит из частей - из частных мнений и действий, частных нарушений, частных побегов солдат, их частных убийств и самоубийств, частных пыток, а также частных нищенствующих офицеров с их частными представлениями о воинском долге. И эту книгу следует рассматривать как анализ частностей армейской жизни. Слагаются ли они в закономерности? Являются ли следствием закономерностей? Или все это - случайности, открытый разговор о которых "порочит армию"? Ответы на эти вопросы так же будут частными мнениями читателей.

   И еще. Кадровые офицеры часто упрекают всех, кто пишет об армейской действительности, тем, что они фокусируют свой взгляд именно на проблемах армии и тем самым якобы подры­вают ее репутацию. Дескать, для повышения ее престижа полез­но писать только о хорошем и молчать о плохом. Но так обычно говорят о мертвых. Хочется верить, что наша армия все еще жива, хотя и серьезно больна. Армии болеют, как и люди, и так же, как людям, их исцеление требует открытого разговора о болезни. Было бы странно упрекать хирурга в том, что он "пристрастно" сосредотачивается на аппендиците больного атлета, а не любуется красотою его торса. Так же странно видеть источником проблем тех, кто о них говорит - журналистов, правозащитников, или, скажем, вашего покорного слугу, который тоже пишет о дедовщине и совсем не пишет про отличников боевой и политической подготовки. И не напишет, хотя бы ввиду простого разделения труда: все идеальное - предмет заботы идеологов, исследователи же имеют дело с проблемами.

   Тотальность социального контроля при низком уровне правового сознания можно определить как фундаментальную гуманитарную проблему российской социальной истории вообще, которая в сознании творческой элиты преломляется в качестве проблемы, пафосно названной проблемой свободомыслия, но являющейся органической и естественной потребностью любого мыслящего субъекта.

   Проблема свободомыслия в России реализовалась, помимо прочего, и в том, что со второй половины XIX века здесь начал формироваться своеобразный литературный жанр - записки интеллигента о быте и нравах заключенных. У истоков этой антропологической традиции в литературе мы видим "Записки из Мертвого дома" Ф. М. Достоевского. "Достоевский, прежде всего, великий антрополог, исследователь человеческой природы, ее глубин и тайн. Все его творчество- антропологические опыты и эксперименты. Достоевский - не художник-реалист, а экспериментатор, создатель опытной метафизики человеческой природы. Он проводит свои антропологические исследования через художество", - пишет о нем Н. А. Бердяев (1994: 4 - 5).

  

   Жанр антропологических описаний лагерной жизни бурно развивался на протяжении всего XX века: не было недостатка тюрем в стране и образованных людей в тюрьмах. Александр Солженицын, Валерий Шаламов, Лев Разгон, Анатолий Рыбаков, Сергей Довлатов, Иосиф Бродский, Игорь Губерман - имена, озвучившие драму эпохи. И это далеко не полный перечень имен.

   В их работах мы находим сложившуюся исследовательскую традицию, и не потому что описанная в них реальность человеческих отношений не требовала вымысла, отличающего художественную литературу от научной. И не потому, что любая из этих книг - цельное исследование, проведенное путем включенного наблюдения - основного этнографического метода. Наблюдая людей в "концентрированном виде", они обращались к глубинам природы человеческого существа. Именно поэтому их работы глубоко антропологичны.

   По известным причинам, данное писательское направление в Советском Союзе могло развиваться только вопреки официальной доктрине, следовательно, публиковаться за его пределами. В советской антропологии (этнографии) таких исследований не было. И не потому, что этнографов меньше сажали. Не меньше. Думаю, каждый из героев книги "Репрессированные этнографы" (1999) мог бы написать о лагере не меньше и не хуже Солженицына.

   Дело в том, что развитие литературно-публицисти­ческой традиции менее зависимо от государственных структур, чем становление научной школы. Состояние в оппозиции органично природе художника. Поэтому конфронтация с государством только повышает тонус художественного произведения. У него больше возможностей быть опубликованным в самиздате, у него больший общественный резонанс, позволяющий автору существовать в собственной интеллектуальной реальности, альтернативной официальной культуре, как это было с Высоцким, или быть изгнанным из нее, как Бродский.

   У научной работы другая судьба. Она более тесно связана с судьбой государства. Поэтому первые собственно научные исследования по этнографии лагеря появились во время перестройки.

   В начале 1990-х годов на страницах "Этнографического обозрения" проходила одна из наиболее ярких в отечественной этнологии дискуссий, инициированная работами Л. С. Клейна (Льва Самойлова) о трансформации культуры в режимных сооб­ществах, получившем в его трудах определение "этнография лагеря" (Клейн, 1990). Эта дискуссия затихла в немалой степени по причине недостатка новых материалов, подтверждающих, уточняющих или пересматривающих общие методологические положения, высказанные ее участниками, не получив какого-либо концептуального выражения. Важнейшей заслугой Л. С. Клейна и всех остальных участников этой дискуссии было представление феномена лагерной субкультуры в качестве предмета социальной и культурной антропологии - науки о наибо­лее общих, универсальных законах природы человека и общества.

   В западных научных школах антропология агрессии давно сложилась как самостоятельное направление, объединяющее методы и концепции ряда дисциплин - психологии, социологии, этнологии и т. п. Имеется целый ряд работ, в том числе и фундаментальных. Это работы, посвященные социальным структурам, естественно формирующимся в местах заключения, в армейских подразделениях и т. п. Агрессия в них нередко рассматривается как структурообразующий, нормативный и, в конечном итоге, культурогенный фактор. В их ряду следует назвать исследования неформальных социальных организаций среди заключенных (Cloward, 1960; Yochelson,  Samenow, 1984), маргиналов (Briedis, 1975), полицейских (Sholnich, 1969), теоретические исследования девиантного и протестного поведения (Blau, 1960; Sociology of Deviant Behavior, 1967; Sotherland, Cressey, 1966; Dominance Relations, 1991).

   Для настоящего исследования принципиально важно то, что такие фундаментальные положения теории статусных переходов, как концепции "лиминальности" (от латинского limen  - "порог", "граница") и "социальной драмы", разработанные классиками антропологии Арнольдом ван Геннепом и Виктором Тэрнером (Gennep, 1960; Turner, 1957, 1968, 1977), находят точную иллюстрацию и в неуставных реалиях Советской/Российской армии. Феномен лиминальности является, по сути, следствием процессов десоциализации, которым подвергается личность в любом режимном социуме, исследованию которых посвящены работы Ирвина Гоффмана (Goffman, 1967, 1971).

   Человек в социальной системе тотального контроля не ­может действовать как полноценный субъект информации, то есть как лицо, обращающееся с информацией творчески. Его задача - моментально выполнять адресованные ему сигналы-команды. Именно способность реактивно подчиняться - "не тормозить" - является главной "добродетелью" неофита армейского социума. Именно эта способность обеспечивает ему наименее конфликтный путь ресоциализации, но ей он изначально не владеет, поскольку его социализация в гражданской культуре протекала в противоположном направлении.

   В процессе социализации человек с рождения начинает усваивать сложные объемы культурно-значимой информации, развивая способность с ней оперировать и порождать новые смыслы. Степень свободы личности в социальном пространстве прямо пропорциональна объему освоенной культурно-значимой информации.

   Личность как субъект культуры - это всегда аккумулятор и ретранслятор множества культурных потоков. Личность - это информационный узел, в котором связаны синхронные и диахронные потоки культуры (Арутюнов, 1989). Культура приобретает многомерный объем только в сознании личности и, отделяясь от сознания, теряет его и оборачивается плоскостью исторического текста.

   Потребность личности в самовыражении и самоутверждении оживляет культуру; в ней проявляется динамика воспроизводства культуры в пространстве и во времени. И напротив - подавление свободы социализированной личности всегда приводит к прерыванию канала воспроизводства и развития культуры. Именно это и происходит в экстремальных группах. С точки зрения устава, исходная поликультурность личного состава является не только бесполезным, но вредным фактором, и поэтому всякое культурное разнообразие целенаправленно подавляется, что и приводит к десоциализации личности солдата.

   Параллельно с десоциализацией личности протекает процесс десемиотизации межличностных коммуникаций - фактически процесс распада языка. Индикатором этой деградации информационного поля является перевод правовых отношений от манипуляций со знаками и значениями к манипуляциям непосредственно с телами: физиология и физиологические акты (например, мужеложство с целью понижения в статусе) актуализируются в качестве знаков и символов статусных отношений и восполняют коммуникативную функцию, но уже на более низком семиотическом уровне. Свидетельством семиотической деградации сферы коммуникации в армии является переход всего личного состава на междометия в общении друг с другом. В этом так же проявляется коммуникативная актуализация физиологии, но уже в вербальных эквивалентах.

   Упадок информационной коммуникации выражает тенденцию деградации культуры. Но это деградация до определенной степени. Люди в экстремальных группах вынуждены как-то сосуществовать, - и значит - решать проблему преодоления деструктивности. То есть налаживать конструктивные отношения. Поэтому за деградацией культуры следует ее регенерация, в ходе которой мы наблюдаем процесс формирования новых правил и норм, новой иерархии, новой системы знаков и символов, и, наконец, новых культурных традиций. Однако, новые знаково-нормативные структуры более напоминает архаические ритуалы, чем современные общественно-правовые институты. Это, не странно но, естественно, поскольку десоциализированные индивиды от современных правовых систем отстоят дальше, чем от архетипов коллективного бессознательного. Именно архетипы - структуры психики, определяющие саму возможность информационной деятельности, - являются средой и средством регенерации семиотического поля правового взаимодействия индивидов. Отсюда и то высокое социальное значение архаических знаков и символов, в проекции которых социум выводит свою иерархию.

   В исследовании знаков и символов власти В. А. Попов выделяет принципиальный для нас момент: "Для человеческой культуры характерно использование знаков, служащих для управления поведением. Особенно это свойственно ранним этапам становления потестарности, когда поведение человека было исключительно стереотипизированным, и семиотизация власти играла доминирующую роль. Отсюда и особая значимость символов власти, поскольку обладание ими рассматривалось как обладание самой властью, и, как следствие, наблюдалось отождествление символа и власти. Поэтому властный символизм оказывал непосредственное воздействие на мышление архаиче­ского человека и, прежде всего, на его иррациональные пласты. <...> Более того, в периоды общественно-политических кризисов и дезинтеграций, а также идеологических деградаций реак­туализируются наиболее архаические формы проявления властных отношений. Этот феномен возрождения комплекса архаиче­ских представлений, стереотипов и норм поведения уже получил название архаического синдрома" (Попов, 1996: 12 - 13).

   Дедовщина - ярчайший пример этого "архаического синдрома". Неуставные доминантные отношения выражены в знаках и символах, прямые аналогии которых мы находим в глубокой первобытности. В знаках и символах здесь переоформляются все сферы человеческой жизнедеятельности, вплоть до физиологии, а фазы социальной мобильности отмечаются переходными обрядами.

   Так что же это? Деградация или регенерация? Распад культуры в кризисе социума или преодоление кризиса в реактуализации архетипов культуры? Очевидно и то, и это. Культурные процессы вообще не поддаются однозначным толкованиям. Переход от простого насилия к изощренным издевательствам отражает наиболее критические аспекты культурной трансформации и деградации армейского социума, в которой социо-культурные отношения являют полную меру архаизации общественного сознания. Но, с другой стороны, что такое издевательство, как не творческий подход к насилию, придающий элементарной деструктивности семиотическую многомерность? С одной стороны, это означает аккумуляцию деструктивности, с другой, - ее виртуализацию и преодоление.

   Все это свидетельствует об обратимости процессов культурогенеза, утрате того многовекового опыта человечества, который лежит в основе общегражданских этических и правовых систем.

   Однако сам факт зарождения и развития альтернативных субкультур в казармах, в среде людей, подвергшихся насильственной десоциализации, являет собой свидетельство не примитивизации культуры, но механизм ее самосохранения и регенерации за счет реактуализации архетипических структур сознания. Таким образом, казарменные субкультуры - это и пример распада культуры и культурогенеза одновременно. Иными словами, те причудливые символические формы, которые принимают социальные отношения в казармах, - есть показатель не "одичания", но попыток преодоления "дикости", наступающей при переходе "пустыни безстатусности" тождественных друг-другу "строевых единиц".

   Механизм самосохранения культуры заложен в самой способности человека к информационной деятельности. В. Р. Кабо, полемизируя с Л. С. Клейном по вопросу архаизации общественного сознания заключенных, сформулировал суть проблемы: "В основе этого феномена, как я думаю, лежат единые для всего человечества структуры сознания, единые как в пространстве, так и во времени. Они-то и способствуют воспроизводству в различных группах человечества в разные эпохи неких универсальных явлений в социальных отношениях и духовной культуре, сближающих современные социальные системы или отдельные явления культур с первобытными" (Кабо, 1990: 111).

   Соционормативный, а значит - культурогенный потенциал неформальных статусных знаковых систем в армии вполне осознан солдатами. Почти 100 % опрошенных военнослужащих срочной службы разных призывов понимали дедовщину как неизбежность, при этом выступая против физического насилия, но за сохранение знаковых различий между молодыми и дедами.

   Выведение физического насилия в символической проекции вовсе не обязательно означает его преодоление и гуманизацию отношений. Но всегда - переход от манипуляции с телами к манипуляциям с их смысловыми значениями, и этим выражает динамику культурогенеза. И мы видим в экстремальных группах зарождение и развитие самобытной традиции, ее репрезентации в сложных художественных формах изобразительного искусства и фольклора, которые составили целый пласт национальной культуры России второй половины XX века.

   Таким образом, в экстремальных группах современный антрополог находит "лабораторию", где не прекращается эксперимент культурогенеза, регенерации культуры в среде культурного вакуума. Случай для гуманитарных наук уникальный, и нам бы радоваться, если бы не одно "но": данный эксперимент  - это опыты на живых людях. Это не пересадка органов  - это пересадка систем ценностей и мировоззрений. Главное из прав человека - это право человека на культуру; его он в реалиях современной правовой системы России вынужден доказывать в судах. Сегодня, когда гражданское общество в противостоянии с военным лобби исчерпало все возможности национального законодательства (о чем говорит факт принятия дел об альтернативной службе, гарантированной Конституцией РФ, к рассмотрению Европейским судом по правам человека), мы видим подобные исследования востребованными в качестве антропологической экспертизы широкого прикладного значения.

  

  

   ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ И РЯДОВОЙ. СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА ЭКСТРЕМАЛЬНЫХ ГРУПП

  

   Время как социообразующая категория.- Социальные страты и система отношений прав и обязанностей. - Взаимное соглашение субъектов и объектов доминантных отношений.

  

   Время как социообразующая категория

   "В самом общем виде время можно определить как понятие, отражающее объективный процесс изменения окружающего нас мира" (Бочаров, 1996: 154). Изменяться во времени свойственно не только биологическим структурам, но и социальным, причем последнее можно отнести к одной из фундаментальных потребностей человека. Статус - детерминант времени социального тела, прямо пропорционален возрасту - времени тела физического. Каждый хочет, чтобы завтра его статус был выше, чем сегодня, и выбирает то общественное устройство, которое этот рост гарантирует. С этой точки зрения устав, провозглашая тотальное равенство рядовых, не рассматривает солдат срочной службы как субъектов времени.

   Военные идеологи имеют свою точку зрения насчет того, как личность должна готовить себя к армии. Кандидат военных наук В. А. Поварцов так излагает свое представление о профессиональной армии: "В моем понимании, профессиональная армия это такая армия, солдаты которой имеют постоянную возможность всесторонне обучаться и шлифовать свое мастерство: в метании гранат, стрельбе, надевании противогаза. А для этого необязательно переходить на полностью контрактную систему и отменять призыв. Отделам агитации и пропаганды следовало бы отчасти изменить методы работы: пойти в школы, училища, колледжи" (Бедановский, Марзеева, 1999).

   В. А. Поварцов справедливо полагает, что для поднятия престижа армии "нужно разъяснять шестнадцатилетним, что армия не монстр, уничтожающий любую индивидуальность, а государственный институт, обеспечивающий спокойствие граждан" (Бедановский, Марзеева, 1999). Однако для того, чтобы эти разъяснения достигли цели, а не превратились в циничный фарс, необходимо все-таки выяснить, как на деле обстоят дела с индивидуальностью и с правами человека в "институте, обеспечивающем спокойствие граждан", и совместимы ли в принципе эти понятия - "индивидуальность" и "рядовой"?

   Пока что любая идеологическая работа и пропаганда "почетной обязанности" разбиваются о реалии, несовместимые не только с понятием чести, достоинства и права личности на самоопределение, но часто и с элементарными психофизиологическими потребностями человека, начиная с потребности в пространственной автономии. В результате идеологическая пропаганда, направленная на "поднятие престижа" армии, превращается в пародию, причем прежде всего внутри самих армейских коллективов. Поговорки типа "рота без замполита - что деревня без дурака" родились задолго до эпохи гласности и перестройки, и не журналисты их придумали.

   Люди, собираемые на призывных пунктах-распределителях, представляют собой аморфную массу, своего рода социальную протоплазму. С момента сдачи паспортов они перестают существовать как граждане, но до принятия присяги они не существуют и как военнослужащие. Это люди, уже лишенные гражданских прав, но еще не принявшие на себя воинские обязанности. Эти люди - "лиминальные субъекты", лишенные и социального тела, и социального пространства (Turner, 1957, 1977). Масса призывников - это даже не социальная группа, это скорее протосоциальное образование, притом весьма абстрактное с точки зрения юридическо-правового обеспечения. И это нормативное и психологическое состояние асоциальности усугубляется комплексом официальных мер, направленных на "размалывание" личности и лишение ее индивидуальности: призывника стригут наголо, раздевают догола на медкомиссиях, ставят в строй, отбирают запрещенные и/или ненужные с точки зрения военных контролеров вещи. Таким образом, манипуляции с людьми на призывных пунктах направлены на семиотическую редукцию всех средств их личностного выражения путем унификации внешности, стиля одежды, набора вещей.

   Насильственная редукция личностей до социальных нулей, превращающая их в совокупность одинаковых бритоголовых строевых единиц, встречает с их стороны встречную адекватную реакцию: если не удалось избежать призыва, то следует воспринимать его как карнавал. Сущность карнавала как феномена культуры заключается в инверсии социальных ролей и ритуальной деструктурализации социума с целью последующего обновления образующих его связей.

   Путь в армию связан с реальной декультурацией личности, что вызывает у нее ответные бессознательные реакции, со всеми сопутствующими карнавальными атрибутами. Показательно, что свое состояние социальной аморфности призывники часто выражают различными действиями: рвут одежду, разрисовывают зубной пастой свои фуфайки, рисуют на бритых головах авторуч­кой или выбривают незамысловатые изречения типа "ДМБ - 19..." и пр.

   В итоге - формируется положительный эмоциональный фон; на призывных пунктах-распределителях обычно весело. Как и на всяком карнавале, здесь нередко возникают казусные ситуации.

  

   По рассказу бывшего черноморского пограничника Эдуарда Казанцева, он еще на призывном пункте разрезал свои брюки на ленточки и в таком виде прибыл в часть. Часть старалась быть уставной. Упреждая возможные обвинения в том, что армия присваивает гражданские вещи новобранцев, им при выдаче военной формы приказывали отправлять свои вещи домой, не разрешая ничего выбрасывать. Наш герой был вынужден послать эти брюки домой. У его родителей был шок: когда они получили одежду сына, то решили, что над ребенком в армии издевались. Ему стоило труда убедить их, что это сделал он сам "для прикола".

  

   (Полевые материалы автора, далее - ПМА, Новосибирск, 1990 г.)

   Преобразование стресса в положительные эмоции посредством знака позволяет оценить универсальную функцию карнавала как средства апологии образа жизни и психологической адаптации личности к социально экстремальным условиям.

   В качестве одного из универсальных карнавальных алгоритмов стоит отметить истинно "раблезианское поведение" - призывники в знак собственной асоциальности мажут друг друга зубной пастой, кетчупом, майонезом и прочим "антивеществом", маркируя им свое "анти-структурное" состояние (Turner, 1977).

   Важно отметить соотношение ощущения времени с социальной идентичностью всех, кто направляется в армию по призыву: их идентичность стопроцентно перенесена в будущее, к моменту демобилизации. Переживаемый стресс активизирует "территориальное" поведение: по дороге в армию они как бы "метят территорию", т. е. везде, где это возможно, стараются запечатлеть дату своего будущего "освобождения" - пишут на стенах, на заборах, на теле год демобилизации. Идентичность личности, направляющейся выполнять "почетную обязанность", целиком соотносится с моментом завершения данного жизненного этапа.

   Реализация социальной функции карнавала - инверсия ролей - приводит к психологической разрядке. Армия по определению - социальная инверсия гражданского общества, и карнавальные алгоритмы, предварительно организующие массу призывников, выступают как особого типа психологическая защита. Весь предыдущий опыт, весь запас знаний и культурных ценностей, все гражданские привычки и привязанности в этой новой агрессивной среде воспринимаются как бремя, от которого следует на время избавиться. Чем меньше человек знает и значит, тем легче ему подчиняться, т. е. полноценно функционировать в армии, поскольку суть армии - в подчинении. Когда автор данной работы еще только "собирал материал методом включенного наблюдения", он однажды попытался выяснить смысл абсурдного, на его взгляд, приказания. Понимание смысла абсурда было доведено до него командиром с поистине дзэнским пафосом "войны с рассудком" (Померанц, 1995: 469): "Товарищ солдат! Не ищите в приказе высокого смысла! Вам жить будет проще! Выполняйте!".

   Хороший солдат - тот, кто подчиняется на уровне рефлекса. "Приказ не надо ни объяснять, ни даже формулировать, - пишет Мишель Фуко, - достаточно того, чтобы он вызвал требуемое поведение. Ответственный за дисциплину сообщается с тем, кто ей подчиняется, посредством сигнализации: не надо понимать приказ, надо воспринимать сигнал и немедленно на него реагировать, следуя заранее установленному более или менее искусственному коду" (Фуко, 1999: 242).

   Человек, готовящийся к службе в армии, полуосознанно начинает слагать с себя ограничения культуры еще за несколько недель до ухода по повестке. Это называется "догулять". "Догулять" - это значит допить всю водку, долюбить всех женщин и так далее, в полном спектре социальных девиаций, имеющих тенденцию роста от невинных оргиастических пирушек к уголовным преступлениям. Если бы велась статистика преступлений, совершенных призывниками в процессе "догуливания", то такого рода явления следовало бы выделить в отдельную социально-психологическую аномалию с единым смысловым контекстом: имея перспективу лишиться свободы, человек воспринимает актуальные культурные нормы в карнавальной инверсии, вплоть до полного их отрицания. В этом проявляется механизм адаптации личности к грядущему состоянию строевой единицы.

   Этим и обусловлена реактуализация архетипа карнавального поведения. В качестве примера приведу текст письма, написанного одним тихим и скромным студентом-отличником в его последние перед армией дни:

   Салют!

   Сейчас уже прошло 1-е мая, и как ты уже понял, был праздник. С чуваками из института рванули на маевку, прихватив с собой водяры, жратву и гондоны. Ты знаешь, они сейчас жуткий дефицит. На "балке" одна резина стоит 3 руб. За голову можно схватиться, точнее за головку. Ну, в общем, забухали, пошли кидать за...пу, снимать б...ей. П... не получили, одни б...ди сами на меня повешались, но помня:

   Если красавица

   На х... бросается,

   Будь осторожен,

   триппер возможен,

   мы их бортанули, сняли еще троих, но они не местные, а угла у нас не было. Потом на тачке до Речного, оттуда до НЭТИ пешком. Выдернули 2 флага, и, идя по мосту, покосили все на свете, переворачивали все урны, били бутылки, свернули дорожный знак. В 4 ночи завалились в общагу, орали с балкона по-немецки, размахивая голубым флагом. Так продолжалось с полчаса. Почти всех поперебудили вместе с общаговскими чуваками с нашего потока.

   А вскоре после нашего ухода на квартиру дежурная вызвала наряд "рексов". Так что вовремя сделали ноги.

   Сейчас стараюсь учиться, хотя остались предметы, в которых я не прорубаю ни на дюйм. И что странно, понимают единицы из более чем 200 человек. Да и предметы долб...ие: теория вероятностей и основы дискретной математики. Даже и не знаю, как выкручиваться. Сессия. А 12-го мая пойдем цеплять б...й в ДКЖ, на дискотеке (нужно чем-то ублажить душу!). Этого добра хватит и на твой век, мы же только распахиваем почву разврата. Да, похвастаюсь, ин-яз сдал и досрочно получил зачет. Скооперировался с одной девчонкой, огромные труды прилагаю, чтобы заиметь с ней хорошую дружбу, но то ли я долб...б, то ли еще что... - она пока не очень.

   А скоро салажья жизнь и воспоминания о том, какой был дурак и упустил такой клад. Ну да ладно, сам видишь, проблем, хоть ж...й ешь. Больше ничего не помню, не слышал, не знаю.

   Пусть нам всем повезет!!!

   (ПМА, Новосибирск, 1988 г.)

  

   Автор - психически абсолютно нормальный, уравновешенный человек, разумеется, не сексуальный маньяк, не алкоголик и не дебошир, как это следует из его письма. Структура и принципы построения текста воспроизводят ситуацию диффузии культуры в трансформации личностных мотиваций и жизненных стимулов человека, переходящего из гражданского социу­ма в экстремальную группу, человека, вырываемого из привычного социокультурного контекста своего бытия. "Культурный самораспад" личности призывника - скорее правило, чем исключение.

   Прибыв в воинскую часть, новобранцы расстаются с последними личностно-знаковыми вещами, а зачастую и с деньгами. Не выделяться! На первом этапе службы унифицируются даже средства личной гигиены. Командиры всех уровней следят, чтобы минимум вещей, составляющих содержание прикроватных тумбочек (зубные щетки, паста, мыло, нитки и пр.), был у всех одинаков. С этой целью армейским начальством культивируется такой институт социального контроля, как смотр тумбочек и карманов, во время которого изымаются все неуставные вещи. Неуставной считается любая вещь, не входящая в регламентированный минимум единообразных предметов, которые предписано носить в карманах - носовой платок, расческа, блокнот с выписками из уставов, сигареты.

   Присутствие владельца при "смотре тумбочек" не обязательно, поэтому все, что может быть изъято, рано или поздно изымается. К примеру, у автора в свое время изъяли даже такую "идеологически зрелую" вещь, как учебник по истории СССР для поступающих в вузы, под предлогом "рано еще".

   Фраза "рано еще" проходит рефреном через весь первый год службы. За календарь с отмеченными днями можно получить наказание. Фактически люди в армии делятся на тех, для кого время существует - это старослужащие, и на тех, для кого оно не существует - так называемые молодые бойцы, которым вести счет времени, равно как и обзаводиться личностно-знаковыми вещами, "рано еще". То есть социальной протоплазме рано думать об очертаниях. Она не имеет права ни на время - счет времени "не положен по сроку службы", ни на место в пространстве - они "духи", им "по сроку службы" положено "летать". Для социальной протоплазмы хронотоп вообще не существует. "Лиминальные существа ни здесь, ни там, ни то, ни се; они - в промежутках между положениями, предписаниями" (Тэрнер, 1983: 169). Формула "положено/не положено по сроку службы" имеет соционормативное значение и выражает принцип распределения привилегий в армии согласно социальной стратификации.