Великие Учителя прошлого. Философы древней Греции о воспитании и образовании.

Сократ (469-399 до н. э).

Сократ -один из крупнейших философов Древней Греции.. Его наследие представляет интерес для истории образования в четырех аспектах.

1. Сократ был одним из основоположников рационализма.

Он хотел осмыслить разумом жизнь. Сократ полагал, что знание и самопознание – главные пути к правильному поведению и добродетели. Изначально человек добр. Но из-за не знания себя и не знания, что есть добро, - человек под отрицательным влиянием окружающих приходит к заблуждению. Зло совершается от непонимания, что такое истинное благо, по недоразумению, из-за неведения. Добродетель есть знание. Стоит только научить человека, и он будет добродетельным. Храбр тот, кто знает, что такое храбрость и как нужно вести себя среди опасности. Благочестив тот, кто знает, как нужно относиться к богам. Справедлив тот, кто знает, что он должен делать людям. Прекрасное - то, что разумно и что имеет смысл.

Единственно верное направление усилий человека – познание. Главный недостаток демократической полисной жизни - правление некомпетентных должностных лиц. Народное собрание – это превращение путем голосования лошадей в ослов.

Изречение, начертанное на дельфийском храме: «Познай самого себя», взволновало Сократа и послужило толчком к его философствованию.

Познать себя и жизнь нельзя через органы чувств, а можно только отвлеченной мыслью, философски. Существуют божественные понятия. Например, существует прекрасное, как понятие, независимо от прекрасной лошади или прекрасной книги. Понятие «прекрасное» - то, что предшествует этим предметам и придает им смысл.

Истинное познание, познание понятий доступно только немногим мудрецам, философам, потому, что философ стоит между богом и людьми. Человеку невозможно быть мудрым во всем, обычный человек имеет не знания, а мнения. Есть поверхностные мнения, а есть истинные.

Принцип, провозглашенный Сократом: «Я знаю, что я ничего не знаю»- принцип уничижительно скромный в отношении к знанию богов и критически-ироничный в отношении к человеческому познанию. Идея воспитания добродетели через сообщение знания о ней стала на долгое время принципом вербальной педагогики, сохранившимся в практике семейного воспитания и в работе школьных учителей.

2. Сократ вошел в историю как особый тип Учителя. Он учил в свободных беседах желающих, обращающихся к нему по собственной инициативе. Все источники подчеркивают бескорыстие Сократа, который, по примеру старых философов, не брал от своих учеников возна­граждения за занятия с ними и приобретал, таким образом, вну­треннюю и внешнюю независимость ценой почти нищенского суще­ствования, хотя он вовсе не был аскетом и охотно принимал при случае участие в маленьких пирушках своих ближайших друзей.

Сократ предъявлял к своим последовате­лям очень тяжелые требования: отказ от воли родителей, от власти господствующих воззрений, в некоторых случаях от привычного уклада жизни. Главная задача его деятельности, как он сам это объяснял в воспоминаниях Платона, сводилась к тому, чтобы вызвать к жизни лучшие, сокровенные душевные силы собеседника на основе внимательного изучения его склонностей и способностей. Вызов этих сил Сократ считал «вторым рожде­нием» и то учительское искусство, которое должно было помо­гать этому второму рождению, называл «повивальным искусством», намекая на занятия своей матери. Популярность его была очень велика, в основном, у наиболее привилегированных граждан. Сам Сократ придавал большое значение своей учительской миссии, считая свои обязанности в этой обла­сти более важными, чем обязанности родителей.

В этом отношении любопытна страница из «Защиты Сократа на суде» Ксенофонта.

На заявление обвинителя Мелета, что он знает тех, кого Сократ уговорил слушаться его больше, чем родителей — философ отве­чает:

«Согласен, — сказал Сократ, — в вопросе о воспитании: во­прос этот, как все знают, меня интересует. Однако относительно здоровья люди больше слушаются врачей, чем родителей, в на­родном собрании, как известно, все афиняне слушаются больше разумных ораторов, чем родственников. Да ведь и при выборах в стратеги, не отдаете ли вы предпочтение перед отцами и братьями, и, клянусь Зевсом, даже перед самими собой тем, кого считаете главными специалистами в военном деле».

«Да, — заметил Мелет, — потому, что этого требуют обществен­ный интерес и обычай».

«В таком случае, — продолжал Сократ, — не кажется ли тебе странным еще вот что: во всех действиях лучшие специалисты пользуются не только равноправием, но и предпочтением, а я за то, что меня считают некоторые специалистом в таком полезном для людей искусстве, как воспитание, подвергаюсь с твоей стороны преследованию в уголовном преступлении». (2, с.352)

Учительская деятельность для Сократа была дороже жизни.

В минуты смертельной опасности, в своей защитительной речи перед судом, когда перед Сократом стояла дилемма — или жизнь вне этой деятельности, или смерть, он вполне сознательно избрал последний выход. Сократ вошел в историю образования как подлинный Учитель не только потому, что имел многочисленных и известных учеников, но и потому, что его мысли дошли до нас благодаря уважению, любви и памяти его учеников: Ксенофонта и Платона. Самый главный герой, самый непременный персонаж и самый яркий образ диалогов Платона – Сократ, в уста которого Платон вложил свои мысли, как продолжение мыслей Учителя.

3. Сократ был не только Учителем, но в реальной жизни раскрыл процесс пайдеи, являя собою образ античного философа, который был ориентиром в образовании молодежи. Показателен в этом отношении диалог «Пир».

Речь Алкивиада, которой заканчивается пир, раскрывает образ философа – Учителя в лице Сократа. Для Алкивиада Сократ предстает и как старший друг, и как Учитель, и как человек, явивший образец бесстрашия, мудрости, который, став выше телесного влечения, смог воочию показать приоритет духовного начала.

Алкивиад рассказывает:

«Более всего, по-моему, он похож на тех силенов, какие бывают в мастерских ваятелей и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в руке. Если раскрыть такого силена, то внутри у него оказываются изваяния богов. Так вот, Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия. Что ты сходен с силенами внешне, Сократ, этого ты, пожалуй, и сам не станешь оспаривать. А что ты похож на них и в остальном, об этом послушай. Скажи, ты дерзкий человек или нет? Если ты не ответишь утвердительно, у меня найдутся свидетели. Далее, разве ты не флейтист? Флейтист, и притом куда более достойный удивления, чем Марсий. Тот завораживал людей силой своих уст, с помощью инструмента, как, впрочем, и ныне еще любой, кто играет его напевы. Так вот, только напевы Марсия, играет ли их хороший флейтист или плохая флейтистка, одинаково увлекают слушателей и, благодаря тому, что они сами божественны, обнаруживают тех, кто испытывает потребность в богах и таинствах. Ты же ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь того же самого без всяких инструментов, одними речами. Когда мы, например, слушаем речь какого-нибудь другого оратора, даже очень хорошего, это никого из нас, правду сказать, не волнует. А, слушая тебя или твои речи в чужом, хотя бы и очень плохом, пересказе, все мы, мужчины, и женщины, и юноши, бываем потрясены и увлечены. Под клятвой рассказал бы вам, что я испытывал, да и теперь еще испытываю, от его речей. Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы, то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить так, как я живу. И ты, Сократ, не скажешь, что это неправда. Да я и сейчас отлично знаю, что стоит лишь мне начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же состояние. Ведь он заставит меня признать, что при всех моих недостатках я пренебрегаю самим собою и занимаюсь делами афинян. Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним испытываю я то, чего вот уж никто бы за мною не заподозрил,— чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь почестями, которые оказывает мне большинство. Да, да, я пускаюсь от него наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно, потому что я ведь был с ним согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку. Вот какое действие оказывает на меня и на многих других звуками своей флейты этот сатир. Послушайте теперь, как похож он на то, с чем я сравнил его, и какой удивительной силой он обладает. Поверьте, никто из вас не знает его, но я, раз уж начал, покажу вам, каков он. Вы видите, что Сократ любит красивых, всегда норовит побыть с ними, восхищается ими, и в то же время ничего-де ему не известно и ни в чем он не смыслит. Не похож ли он этим на силена? Похож, и еще как! Ведь он только напускает на себя такой вид, поэтому он и похож на полое изваяние силена. А если его раскрыть, дорогие сотрапезники, сколько рассудительности найдете вы у него внутри! Да будет вам известно, что ему совершенно неважно, красив человек или нет (вы даже не представляете себе, до какой степени это безразлично ему), богат ли и обладает ли каким-нибудь другим преимуществом, которое превозносит толпа. Все эти ценности он ни во что не ставит, считая, что и мы сами — ничто, но он этого не говорит, нет, он всю свою жизнь морочит людей притворным самоуничижением.

Не знаю, доводилось ли кому-либо видеть таящиеся в нем изваяния, когда он раскрывался по-настоящему, а мне как-то раз довелось, и они показались мне такими божественными, золотыми, прекрасными и удивительными, что я решил сделать вскорости все, чего Сократ ни потребует. Полагая, что он зарится на цветущую мою красоту; я счел ее счастливым даром и великой своей удачей: ведь благодаря ей я мог бы, уступив Сократу, услыхать от него все, что он знает. Вот какого я был о своей красоте невероятного мнения. С такими-то мыслями я однажды и отпустил провожатого, без кото­рого я до той поры не встречался с Сократом, и остался с ним с глазу на глаз. Итак, друзья, мы оказались наедине, и я ждал, что вот-вот он заговорит со мной так, как говорят без свидетелей влюбленные с теми, в кого они влюблены, и радовался заранее. Но ничего подобного не случилось; проведя со мной день в обычных беседах, он удалился. После этого я пригласил его поупражняться вместе в гимнастике и упражнялся с ним вместе, надеясь тут чего-то добиться. И, упражняясь, он часто боролся со мной, когда никого поблизости не было. И что же? На том все и кончилось. Ничего таким путем не достигнув, я решил пойти на него приступом и не отступать от начатого, а узнать, наконец, в чем тут дело. И вот я приглашаю его поужинать со мной - ну прямо как влюбленный, готовящий ловушку любимому. Хотя и эту просьбу выполнил он не сразу, но, в конце концов, все-таки принял мое приглашение. Когда он явился в первый раз, то после ужина пожелал уйти, и я, застеснявшись, тогда отпустил его. Залучив его к себе во второй раз, я после ужина болтал с ним до поздней ночи, а когда он собрался уходить, я сослался на поздний час и заставил его остаться. Итак, друзья, когда светильник погас и слуги вышли, я решился не хитрить с ним больше и сказать о своих намерениях без обиняков.

— Ты спишь, Сократ?— спросил я, потормошив его.

— Нет еще,— отвечал он.

— Ты знаешь, что я задумал?

— Что же?— спросил он.

— Мне кажется,— отвечал я,— что ты единственный достойный меня поклонник, и, по-моему, ты не решаешься заговорить об этом со мной. Что же до меня, то, на мой взгляд, было бы величайшей глупостью отказать тебе в этом: ведь я не отказал бы тебе, нуждайся ты в моем имуществе или в моих друзьях. Для меня нет ничего важнее, чем достичь как можно большего совершенства, а тут, я думаю, мне никто не сумеет помочь лучше тебя. Вот почему, откажи я такому человеку, я гораздо больше стыдился бы людей умных, чем стыдился бы глупой толпы, ему уступив.

На это он ответил с обычным своим лукавством:

— Дорогой мой Алкивиад, ты, видно, и в самом деле не глуп, если то, что ты сказал обо мне,— правда, и во мне действительно скрыта какая-то сила, которая способна сделать тебя благороднее, — то есть если ты усмотрел во мне какую-то удивительную красоту, совершенно отличную от твоей миловидности. Так вот, если, увидев ее, ты стараешься вступить со мною в общение и обменять красоту на красоту,— значит, ты хочешь получить куда большую, чем я, выгоду, приобрести настоящую красоту ценой кажущейся и задумал поистине выменять медь на золото. Но, приглядись ко мне получше, милейший, чтобы от тебя не укрылось мое ничтожество. Зрение рассудка становится острым тогда, когда глаза начинают уже терять свою зоркость, а тебе до этого еще далеко.

На это я ответил ему:

— Ну что ж, я, во всяком случае, сказал то, что думал. А уж ты сам решай, как будет, по-твоему, лучше и мне и тебе.

— Вот это, сказал он, правильно. И впредь мы будем сначала советоваться, а потом уже поступать так как нам покажется лучше, и в этом деле, и во всех остальных.

Я не мог ни сердиться на него, ни отказаться от его общества, а способа привязать его к себе у меня не было. Ведь я же прекрасно знал, что подкупить его деньгами еще невозможнее, чем ранить Аякса мечом|, а когда я пустил в ход то, на чем единственно надеялся поймать его, он ускользнул от меня. Я был беспомощен и растерян, он покорил меня так, как никто никогда не покорял. Все это произошло еще до того, как нам довелось отправиться с ним в поход на Потидею и вместе там столоваться. Начну с того, что выносливостью он превосходил не только меня, но и вообще всех. Когда мы оказывались отрезаны и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с ним выдержкой. Зато, когда всего бывало вдоволь, он один бывал способен всем насладиться; до выпивки он не был охотник, но уж когда его принуждали пить, оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто никогда не видел Сократа пьяным. Это, кстати сказать, наверно, и сейчас подтвердится. Точно так же и зимний холод — а зимы там жестокие — он переносил удивительно стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не выходили наружу, либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. И воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними. А хотите знать, каков он в бою? Тут тоже нужно отдать ему должное. В той битве, за которую меня наградили военачальники, спас меня не кто иной, как Сократ, не захотев бросить меня, раненого, он вынес с поля боя и мое оружие, и меня самого. Я и тогда, Сократ, требовал от военачальников, чтобы они присудили награду тебе, - тут ты не можешь ни упрекнуть меня, ни сказать, что я лгу,— но они, считаясь с моим высоким положением, хотели присудить ее мне, а ты сам еще сильней, чем они, ратовал за то, чтобы наградили меня, а не тебя.

Особенно же стоило посмотреть на Сократа, друзья, когда наше войско, обратившись в бегство, отступало от Делия. Я был тогда в коннице, а он в тяжелой пехоте. Он уходил вместе с Лахетом, когда наши уже разбрелись. И вот я встречаю обоих и, едва их завидев, призываю их не падать духом и говорю, что не брошу их. Вот тут-то Сократ и показал мне себя с еще лучшей стороны, чем в Потидее,— сам я был в меньшей опасности, потому что ехал верхом. Насколько, прежде всего! было у него больше самообладания, чем у Лахет. Кроме того, мне казалось, что и там, так же как здесь, он шагал, говоря твоими, Аристофан, словами, «чинно глядя то влево, то вправо», то есть спокойно посматривал на друзей и на врагов, так что даже издали каждому было ясно, что этот человек, если его тронут, сумеет постоять за себя, и поэтому оба они благополучно завершили отход. Ведь тех, кто так себя держит, в войне обычно не трогают, преследуют тех, кто бежит без оглядки.

В похвальном слове Сократу можно назвать и много других удивительных его качеств. Но иное можно, вероятно, сказать и о ком-либо другом, а вот то, что он не похож ни на кого из людей, древних или ныне здравствующих,— это самое поразительное. А Сократ и в повадке своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него» (4, с.126-132).

Этот монолог Алкивиада, во-первых, позволяет увидеть представление об идеале, бытующее в кругу выдающихся граждан Афин. Ведь речь Алкивиада – панегирик Сократу. Философ Платона, представленный в образе его любимого учителя – Сократа, далек от аскетизма. Он занимается спортом - гимнастикой, не отказывается от пирушек, может хорошо выпить, при этом, не пьянея, наслаждается зрелищем красивых молодых юношей. Он занят не только отвлеченным умозрением. Он настоящий гражданин. Когда надо, идет воевать, проявляя чудеса выдержки, выносливости, непритязательности, смелости. Он выносит с поля боя Алкивиада, но отказывается от наград. Его нельзя купить, потому, что он безразличен к материальным ценностям. Не отвергает их, не обличает, а просто не заботится о них, не привязывается к ним. Он мудрец, который видит в мире многое, неподвластное обычным людям. И люди как завороженные флейтой, не могут оторваться от его речей, где он показывает им то, что они не видят. Алкивиад ищет свой путь становления, своего совершенствования. Он понимает, что только Сократ, повергающий его в глубокий стыд, может ему помочь. Но процесс этот болезненный. Порою ему кажется, что лучше бы Сократ умер. И в тоже время, он понимает, что он не может без Учителя, что он готов ему все отдать, лишь бы иметь счастье общения, духовной близости. В принципе, это и есть идеальная модель отношений Учитель – ученик, когда между ними происходит Встреча. Во-вторых, в диалоге раскрывается содержание понятия подлинной дружбы, где есть и безграничное уважение к другу и чувство понимания, которое всегда ищут в дружбе, и радость оттого, что друг не бросил на поле боя. В-третьих, в данном монологе показываются отношения, которые построены на духовной основе и никакие провокации со стороны зова плоти, как бы принятые в этой эстетически телесной культуре не срабатывают. В то же время отношение Алкивиада к Сократу - как ученика к Учителю- философу, это тот тип отношений, который зародился именно в культуре древности. Философия это высшая точка в развитии античной культуры. Это вершина человеческих возможностей, предел человеческого бытия. Никогда и ни в одной культуре статус философа не был так высок. И Сократ, которого окружали на площади известнейшие люди, стремясь услышать его мнение, суждение, совет, яркое подтверждение этому.

Платон в своей «Апологии Сократа» передает это словами речи Сократа: «...Даже если вы меня те­перь отпустите... и при этом скажете: Сократ, мы... отпускаем тебя с тем, однако, условием, чтобы ты более не проводил время в этом исследовании и не занимался философией, если же впредь будешь уличен в этом деле, то умрешь», если бы вы отпустили меня на этом условии, я сказал бы вам: «Я вас, афиняне, люблю и обожаю, но повиноваться буду более богу, чем вам, и пока дышу и в силах, не перестану заниматься философией. Ибо так мне повелевает бог — будьте уверены в этом, и, я думаю, что для всех во всем городе, нет больше блага, как это мое служение богу. Ведь я только и делаю то, что хожу и убеждаю вас, и молодых и старых, не забо­титься ни о теле, ни о деньгах, прежде всего и так сильно, как за­ботиться о душе, чтобы она была как можно лучше. И я мог бы сказать вам сверх того: «Афиняне, ...отпустите меня, или не отпустите, — посту­пать иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне пред­стояло умереть десять раз» (3,с. 83-84).

4. Сократ вошел в историю как собеседник. Всю свою жизнь Сократ проводил в беседах с людьми. Кто–то из них считал себя его учеником, как Платон или Алкивиад, кто–то нет. Беседы эти благодаря Платону получили названия диалоги, в педагогической литературе было много написано о принципах и схемах сократического диалога.

Суть схемы сводилась к тому, чтобы, прежде всего, разрушить систему ложных представлений и связанных с нею суждений в сознании ученика, привести его к выводу, что он ничего не знает, а дальше, сломив, таким образом, его пред­взятость, на расчищенной почве построить систему новых пред­ставлений, каждый этап развития которой возникал бы в созна­нии ученика как нечто объективно неизбежное. Отсюда и вытекала та особенность бесед Сократа, кото­рая так поражала уже его современников: беседы эти начи­нались обыкновенно с указания на простейшие жизненные случаи, на самые обычные из окружающих нас предметов. «Если бы кто-нибудь захотел прислушаться к разговорам Со­крата, — говорит Алкивиад в платоновском «Пире», — они по­казались бы ему крайне смешными; слова и обороты, в ко­торые облечены они снаружи, походят на шкуру бесстыд­ного сатира. Он говорит о вьючных ослах, о каких-то мед­никах, сапожниках, кожевниках; по видимому он всегда твердит одно и то же, так что всякому ненаблюдательному и недале­кому человеку его разговоры легко могли бы показаться крайне смешными» (3,с.132).

Традиционно главным достижением Сократа считают майористику - диалектический спор, подводящий к истине посредством продуманных наставником вопросов - так называемого сократовского метода. Но происходило ли рождение истины у собеседника или это было принятие истины известной Сократу? Не подводил ли Сократ слушателя, посредством иронии, шока от тупика собственных рассуждений, к ошеломленному согласию с ним? Вот, что писал по этому поводу С. Аверинцев:

«Но что такое платоновский Сократ? Это идеал радикально недиалогического человека, который не может быть внутренне окликнут, задет и сдвинут с места словом собеседника, который в пылу спора остается всецело непроницаемым, неуязвимым, недо­стижимым для всякого иного «я», а потому в состоянии манипулировать партнерами в беседе, двигать ими как ве­щами, сам никем не движимый. Такой образ — гениальный литературный коррелят эллинских философских концеп­ций самодовлеющей сущности… Греческий муд­рец тем совершеннее, чем меньше он нуждается, в ком бы то ни было другом... Вот что стоит за образом Сократа, этого «недиалогического» руко­водителя диалогов.

Но ум, не подвластный чужому окликанию, высвободив­шийся из «диалогической ситуации», создавший дистанцию между собой и другим «я», получает невиданные доселе воз­можности для подглядывания и наблюдения за другими и за самим собой «со стороны», для объектной характеристики и классификации чужих «я». Те же диалоги Платона являют пример такой тонкости в воспроизведении речевых повадок каждого персонажа, то, что в терминах греческой риторической теории именуется этопеей» (1, с.49-50).Итак, беседы Сократа были принципиально недиалогичны. Но его популярность, стремление поговорить с ним, узнать его мнение, услышать совет, описанные Платоном не вызывают сомнения. Так же как не вызывает сомнение его стремление научить людей добродетели. Сила его желания изменить людей, вера в них были столь сильными, что уличный собеседник, он оставил блестящих учеников, которые, как Платон и Ксенофонт, всю жизнь писали о нем, разговаривали с ним в своих произведениях, развивали его мысли.

Литература.

1. Аверинцев С. С. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность».//Образ античности.- СПб.: Азбука – классик, 2004.

2. Ксенофонт. Защита Сократа на суде.//Сократические сочинения. Киропедия. – М.,: Ладомир, 2003.

3. Платон. Апология Сократа//Собр. Соч. в 4-х т. - М.: Мысль, 1990.

4. Платон. Пир//Собр.соч.в 4-х т. - М.: Мысль, 1990.

Вопросы и задания.

1. Объясните, как вы понимаете, почему принцип Сократа «знать, значит изменяться» оказался столь устойчивым в педагогике.

2. Сократ беседовал с взрослыми людьми. Как, на ваш взгляд, он понимал образование?

3. Сравните идеал человека Гомеровской Греции, Спарты, Афин периода классики и образ – идеал Сократа.

4. Опишите, опираясь на текст, особенности Сократа как Учителя. В чем его отличие от наших современных представлений об учителе?