Борис зайцев (1881—1972)

В истории русской литературы серебряного века Борис Константинович Зайцев занимает заметное и прочное место. Он оставил яркий след как один из создателей проникновенной лирической и лирико-философе кой прозы, со страниц которой мягко струится нежный свет добра, любви и сострадания ко всему сущему в мире: к людям, животным, растениям, ибо каждый из живущих есть нераз¬рывная часть великого и вечного Божиего мира.

Родники творчества каждого писателя берут свое на¬чало на его малой родине. Для Б. Зайцева ею стала орловско-калуж с ко-тульская земля, давшая отечественной культуре многих выдающихся художников слова. Об этой сердцевине России, расположенной по берегам реки Оки, он будет не раз вспоминать с сыновней благодарностью. В автобиографическом романе «Юность писатель следующим образом определил роль малой родины в своей жизни: «Этот путь взад-вперед, на Каширу-Мордвес, через Оку предстояло ему совершить еще много раз, отмечая им краткие станции быстротечной своей жизни. Он ездил и летом, и осенью, и зимой, и в мирные дни, и в войну, во времена революции <;...> чем больше ездил, тем сильнее чувствовал, что это и есть жизнь, вплоть до последнего путешествия не по этой уже дороге».

Восприятие жизни как непрерывного пути, а человека как путника и пилигрима пройдет через все творчество писателя, от раннего рассказа с характерным названием «В дороге» и до автобиографической тетралогии, которую он озаглавит «Путешествие Глеба».

Родился Б. К. Зайцев 29 января (10 февраля) 1881 года в Орле. Но с этим старинным приокским городом он оказался связан лишь рождением. Его подлинной малой родиной стал Калужский край, поскольку годовалым ребенком будущий писатель был перевезен в село Усты Жиздринского уезда Калужской губернии, где его отец, Константин Николаевич, по профессии горный инженер, получил должность управляющего рудной конторой одного из заводов знаменитого российского предпринимателя С. И. Мальцова.

Здесь, в просторном двухэтажном доме с традиционным липовым парком, прошли детские годы Б. Зайцева. «Все мое детство,— вспоминал он позднее,— прошло среди простонародья. Был я для них не просто барчук, а прежде всего товарищ детских игр». В 1889 году Зайцевы пере¬езжают в поселок Людиново в связи с тем, что глава семьи был назначен директором местного чугунолитейного завода. Одиннадцати лет мальчик поступает в Калужскую муж¬скую классическую гимназию. Годы учебы в Калуге прошли под знаком повышенного интереса к русской лите¬ратуре, любовь к которой с детских лет привила ему мать. «Мы,— напишет потом Б. Зайцев,— сызмальства питались Пушкиными и Гоголями. Отрочество наше озарял Турге¬нев. Юность — Лев Толстой, позже пришли Достоевский, Чехов. Мы выросли во мнении, что литература наша очень хороша, но она — продолжение всего нашего уклада, наших мнений, троек, охот. Своя, домашняя».

Летние каникулы он вместе с матерью и двумя сестрами проводит на природе, в купленном отцом небольшом име¬нии Будаки, расположенном в десяти верстах от Калуги, на правом берегу Оки.

Константин Николаевич мечтал видеть сына инжене¬ром, продолжателем своего дела. По его настоянию под¬ростка переводят в 1894 году в четвертый класс Калужского реального училища, которое, по мнению отца, лучше гото¬вило к поступлению в технический вуз, нежели гимназия. Закончив его в 1898 году первым учеником, Б. Зайцев поступает в Московское императорское высшее техни¬ческое училище, откуда через год его исключают за участие в подготовке студенческой забастовки: студенты училища решили поддержать своих товарищей из Москов¬ского университета, арестованных полицией.

Непродолжительной оказалась для Зайцева и учеба в Петербургском горном институте: проучившись там несколько месяцев, он в 1902 году поступает на первый курс юридического факультета Московского университета. Однако карьера юриста так же мало привлекала юношу, как и профессия инженера. Он оставляет университет, чтобы целиком посвятить себя литературному творчеству.

Писать Борис Зайцев начал с семнадцати лет. Руко¬писи его первых произведений до нас не дошли, однако содержание некоторых из них известно по отзывам В. Короленко и А. Чехова. Вот две записи Короленко из его редакторской книги: ««Неинтересная история». Б. Зайцев. Хорошо написано, но история действительно неинтересная. Девица сгорает от неудовлетворенной любви и в конце концов отдается первому встречному. Возвр. (Получено в Полтаве 26 февраля 1901 г.)». «29 марта. Мне лично. «Три дня (Из детской жизни)» Зайцева. Очень "недурно, но незначительно: мальчик рассорился с отцом и заперся у себя в комнате. Возвр. Отправлено автору Ь апреле Г901»1. Известна чеховская оценка рассказа «Неинтересная история»: «Холодно, сухо, длинно, не мо¬лодо, хотя талантливо»2.

«Крестным отцом» Б. Зайцева в литературе стал Леонид Андреев, с которым начинающий писатель познакомился в конце 90-х годов и чувство глубочайшей призна¬тельности которому пронес через всю жизнь.

Л. Андреев ввел его в кружок «Среда», объединивший в начале XX века лучшие силы русской реалистической литературы. Здесь произошло его знакомство с Иваном Буниным, которое вскоре переросло в дружбу, хотя их отношения на протяжении многих лет складывались очень неровно. Помимо «Среды» Зайцев регулярно посещал Московский литературно-художественный кружок, куда, в основном, входили поэты-модернисты: А. Белый, К. Бальмонт, Г. Чулков и др. В этом кружке Б. Зайцев встретился в 1902 году со своей будущей женой В. А. Орешниковой, дочерью хранителя Исторического музея. Живая, веселая, порывистая, Вера Алексеевна неизменно была душою дружеских вечеринок, которые часто организовывали молодые супруги. Их квартира вско¬ре стала местом встреч и общений многих популярных деятелей культуры.

В 1901 —1903 годах при содействии Андреева в мос¬ковской газете «Курьер» были опубликованы рассказы Б. Зайцева «В дороге», «Гора Угрюмая», «Соседи» и не¬которые другие, положившие начало его творческому пути. Это были во многом подражательные произведения, плоды литературного ученичества. «Если бы не подпись «Б. Зайцев» — неискушенный читатель мог бы принять это за произведение Андреева»3,— отзывался о рассказе «Гора Угрюмая» критик Ю. Соболев. В самом деле, в этом произведении, передающем состояние больного чахоткой человека, тщетно пытающегося бросить вызов смерти, много от Л. Андреева. Это проявляется и в выборе пер¬сонажа — обыкновенного «слабого» человека, оказавше¬гося в орбите «мирового зла», и в чрезмерно экспрессивной языковой стилистике, включающей в себя параллелизмы, риторические вопросы, слова и выражения, передающие ощущение непрочности человека на земле, чувство беспо¬мощности, страха перед лицом трансцендентных загадок бытия. Но уже здесь можно заметить особенности, кото¬рые станут характерными для последующего творчества писателя: стремление к созданию бессюжетных произ¬ведений, в которых объективно-реалистическое восприятие мира подменяется импрессионистическими впечатлениями от него.

Импрессионизм (от французского слова impression — впечатление) — художественное направление, возникшее в изобразительном искусстве Франции в конце XIX века и оказавшее затем заметное влияние на другие виды искусства. Для импрессионистического произведения характерно стремление его автора отобразить первона¬чальное, часто мимолетное впечатление от предмета или явления. Художник-импрессионист отражает реальный мир таким, каким он видит его в данный момент. Это позволяет ему запечатлеть в краске, звуке, слове изме¬нения окружающего мира или человеческой души, текучесть их проявлений, непрестанную динамику.

Импрессионизм как особая форма психологизма и особое мировидение часто отражает подсознательные, трудноуловимые настроения и ощущения, цветовое и звуковое многообразие окружающего человека мира, его под¬вижность и изменчивость.

Полные, логически связанные картины действитель¬ности, характерные для классического реализма, у писа¬телей-импрессионистов заменяются отрывочными, за-застую малозначащими деталями. Отсутствуют и прямые указания автора-повествователя на социальные и идео¬логические аспекты жизни. Подобная манера письма означает не отход от действительности, а перемену фокуса, его сужение и часто усиление. Характерными элементами импрессионистического стиля являются также сжатость, лаконизм, фрагментарность и недосказанность повествования, смутные и неполные изложения событий и фактов, широкое использование метонимий, неопре¬деленных местоимений, наречий, безличных и неопреде¬ленно-личных предложений, преобладание пастельных и промежуточных красок, отсутствие всезнающего по¬вествователя и биографических сведений о персонажах, обилие пейзажных картин.

В русской прозе начала XX века черты импрессионизма наиболее отчетливо проявились у раннего Зайцева.

Другой важнейшей чертой его творчества, теснейшим образом связанной с первой, является лиризм. Когда ,в 1906 году вышел в свет первый сборник произведений начинающего писателя «Рассказы», мэтр русского симво¬лизма Валерий Брюсов назвал их «лирикой в прозе». Действительно, Б. Зайцева с полным правом можно считать одним из создателей лирической прозы в русском словесном искусстве начала XX века. Это проза, во многом идущая от поэзии. Принадлежащая к промежуточному, лиро-эпическому роду литературы, лирическая проза вби¬рает в себя черты и эпического, и лирического изображения действительности, образуя при этом новое ^.^художественное единство. Сохраняя непосредственность эмоциональность лирики, она дает более развернутый, сложный и многоплановый поток переживаний. В лири¬ческом сюжете подобных произведений реализуется стрем¬ление их авторов показать жизнь в мгновенных про¬явлениях, без временной протяженности и строгой логи¬ческой связи между отдельными сценами и эпизодами, неожиданную смену чувств, мыслей, настроений лири¬ческого героя. Эта проза отличается богатством ритми¬ческой и звуковой организации, что также приближает ее к поэтической речи.

Все эти черты и качества лирической прозы прояви¬лись в творчестве Б. Зайцева, усилия которого как ху¬дожника были направлены на передачу лирического от¬ношения к миру. К нему в полной мере можно отнести слова М. Пришвина: «Поэт — распятый на кресте прозы». Произведения Зайцева 1903—1908 годов «Север», «Земля», «Тихие зори», «Священник Кронид», «Деревня», «Миф», «Полковник Розов», «Молодые», «Заря» и др. критика ^тех лет справедливо определила как лирико-импрессиони-, стические рассказы-настроения. Так, рецензент одесской 4. газеты «Голос» писал о Зайцеве, что «краски, звуки, неж¬нейшие оттенки их, тончайшие запахи служат ему, чтобы ожить под его кистью... Он преследует только одно: •;Цравду в выражении мелькающих в душе настроений...»4.

Сюжеты этих произведений предельно просты: описание летнего дня двух влюбленных в пустой усадьбе («Миф»), поездка на тетеревиную охоту («Полковник Розов»), пребывание лирического героя в старинном доме у бабушки («Деревня») и т. п. Однако при внешней бессюжетности все эти рассказы оставляют ощущение удивительной красочности и эмоциональной наполненности, яркой празд¬ничности жизни. «Вот открываю глаза, и во все щели струями свет, свет! Скорей на воздух, не упустить ни ми¬нуты, за сарай, к саду. Оттуда тянет огненный бриз, точно шелковые одежды веют в ушах, и, кажется, сейчас побежишь навстречу, и пронижут всего, беспредельно, эти ласкающие лучи; волосы заструятся по ветру назад, как от светлого, плывучего тока. О солнце, утро!» — так передает писатель ощущения лирического героя в рас¬сказе «Полковник Розов».

Образ солнца — один из центральных образов многих рассказов Зайцева. Его персонажи подчас настолько ощущают себя насыщенными солнечным светом, что не¬которым из них кажется: «Если б он вошел в темную комнату, она осветилась бы». Особенно выделяется в этом плане рассказ «Миф», словно бы весь пронизанный животворными солнечными лучами: «За садом на скамеечке они садятся. Золотой приятель — солнце — смотрит прямо на них; он теперь ниже, и его лучи любовней. Лисичка снимает шляпу, и в рыжеватых ее волосах сразу зажи¬гается сияние; оно охватывает голову волнистым кольцом и мягко обтекает по контурам тела, точно лаская его...

— Я заспалась,— кричит Лисичка,— я ничего не по¬нимаю! Как пьяная! Миша, смотри, свет, свет, я пьяна светом!».

Писатель одухотворяет русскую природу, воссоздавая прекрасный, мажорный и светлый мир живой жизни. В его творчестве своеобразно обозначился новый пово¬рот в художественном осмыслении натурфилософской темы «человек и природа», берущей свое начало в поэзии В. Жуковского, Е. Баратынского, Ф. Тютчева.

Идеи космизма, мотивы органического единства человека и природы привлекали в начале XX века многих философов и деятелей искусства. В прозе этих лет процесс усиления космического сознания особенно интенсивно наблюдается у Сергеева-Ценского, Пришвина, Андреева, Бунина. Человек и космос, личность в ее сложных взаимо¬отношениях с окружающим миром — эти проблемы полу¬чают освещение и в творчестве Зайцева. «Лирика космоса» — так определяла суть творчества писателя совре¬менная ему критика. В тональности зайцевских расска¬зов господствует чувство нераздельной, почти языческой слитности природы и человека, общности их судьбы. Их персонажи ощущают себя частицей огромной вселенской жизни, стихийные токи которой напряженно пульсируют в них. Герою рассказа «Тихие зори» кажется, что он и окружающие его люди «сливаются с неповторимыми лес¬ными запахами, что запали внутрь с детства». «Не они ль в этой зелени и не зеленое ли в них»,— размышляет он, залюбовавшись играющим в саду ребенком и его няней. Окружающий мир не нуждается, утверждает автор, в оду¬хотворении его человеком, ибо сам этот мир — своего рода духовный феномен. Эту одухотворенность и осмы¬сленность писатель видит во всех проявлениях великой и вечной природы, неотъемлемой частью которой явля¬ется человек: «В коровах есть задушевность, лошади по¬корны и важны, как добрые работники», «в облаках — любовь и благозвучие» («Священник Кронид»). А люди, сыновья священника — «пятеро двуногих... здоровые, хорошие дубы».

Выбор метафор, сравнений, эпитетов, само строение фразы выражает в этих произведениях сокровенную мысль автора о сопричастности человека к космосу, его одноприродности со стихиями мировой жизни: «Так шумит осень в деревне. И уж ярко зеленеет озимь, рожда¬ются в усадьбе новые обитатели — пестрый теленок, ма¬ленький человечек, сын застольной кухарки, пара жеребят» («Деревня»). Мы видим здесь особое восприятие мира, которое называется пантеистическим: человек осознается как часть мироздания, равновеликая всему живому.

Казалось бы, в подобных произведениях не должно быть места теме смерти. Однако, напротив, она не раз возникает в творчестве раннего Зайцева, ибо связана с его мирочувствованием. В органическом единении при¬роды и человека кроется, по Зайцеву, причина неистреби¬мости жизни, ее вечного круговорота. Человек в рассказах писателя — необходимое звено в цепи поколений. Смысл его жизни в том, чтобы выполнить свое природное назначение и тогда уж уйти из мира. Былому представле¬нию о зловещих иррациональных силах бытия, выражен¬ному в первых рассказах писателя, теперь противопостав¬лен взгляд на природу как на источник светлой и гармоничной основы существования человека, не омрачае¬мой даже неизбежностью смерти. Смерть, как она изобра¬жается, например, в рассказах «Тихие зори», «Гость», «Смерть», «Аграфена», «Спокойствие», лишена мисти¬ческого ореола, закономерна и необходима в общем круго¬вороте жизни. Вот как рисует автор в рассказе «Тихие зори» состояние лирического героя после смерти друга: «Вот он, старый дуб. Он мало изменился с тех пор. Ветер шумит в нем с тем же шумом, что и тогда, что и в тех деревьях над Алексеевой могилой. Такою же безбрежной кажется жизнь мира и отсюда, если лежать под дубом, закрыв глаза, слушая шум приречных лесов, созерцая тихий ход реки... Сердце немеет и лежит распро¬стертое, оно открыто любви; прошлое, настоящее и буду¬щее в нем переплетаются; встает нежная радость о давно минувшем... Из зеркальных далей, по реке нисходит благословение горя». Парадоксальность последней фразы лишь кажущаяся, ибо земная жизнь принимается и поэти¬зируется писателем во всех ее проявлениях. Радость и горе — ее неразрывные составляющие. В зайцевских «благословениях» смерти заключен особого рода гуманизм. Скорбь от мысли о смерти преодолевается мыслью о при¬родной гармоничной целесообразности мира и его за¬конов: во всей природе жизнь сменяется смертью, важно при этом дарованную тебе Богом жизнь прожить достой¬но, оставив в памяти людей добрый след. В этом — суть вечного духовного обновления и обогащения жизни. Довольно точно это мировосприятие Зайцева охарактери¬зовал критик и литературовед П. Коган: «Зайцев слушает трепет жизни во всем, его душа откликается на радость всего живущего. И «вольное зеркальное тело» реки, и серая пыль, и запах дегтя — все одинаково говорит ему о радости жизни, разлитой в природе. Он так любит эту радость, он так ясно ощущает ее, что трагическое в жизни не может нарушить ее светлого течения. Печальное — только спутник счастья, а смысл и цель в этом последнем. И кто владеет этим великим умением любить радость, перед тем бессильно скорбное и больное. Этим светлым взглядом смотрит Зайцев на все чувства людей»5.

В то же время зайцевский пантеизм не разомкнут в со-циальую действительность. Человека Зайцев нередко абстрагирует, растворяя в природе индивидуальные черты личности. Очень наглядно это проявляется в изображении любви. Любовь у Зайцева — одно из основных проявле¬ний космической жизни, и потому в ней почти отсутствует личностное начало. Не случайно любимая женщина в пред¬ставлении его героев прямо уподобляется природе. «Я люблю вас в том смысле... в каком люблю этот свет, солнце, красоту русской природы»,— признается своей возлюбленной один из героев рассказа «Мать и Катя». По верному замечанию критика Е. Колонтовской, у героев Зайцева «голос мировой стихии, космоса сильнее индиви¬дуальных человеческих чувств и страстей»6. Отсюда вы¬текает одна из важных стилевых особенностей ранних произведений писателя:" даже при внешнем напряжении сюжетного действия (в его рассказах немало несчастной любви, супружеских измен, смертей) они лишены глубо¬кого внутреннего драматизма.

С начала 1910-х годов творчество Зайцева претерпе¬вает некоторые изменения. В его произведениях начинает преобладать объективно-изобразительная манера письма, четче и рельефнее выписаны художественные образы, утверждаются социально-бытовые мотивы. Писателя при¬влекают судьбы простых людей. О скромной жизни дворников, белошвеек, студентов, провинциальных акте¬ров, их настроениях и чаяниях он тепло повествует в рас¬сказах «Сны», «Актерское счастье», «Кассандра» и других.

Раздумья о будущем, о смысле и назначении чело¬веческой жизни становятся основой содержания произ¬ведений многих писателей 10-х годов. Горький, Бунин, Куприн, Шмелев, Сергеев-Ценский и другие обращаются в своих повестях и рассказах к сложным вопросам социального, нравственного, философского порядка. По-своему ставит эти вопросы и Зайцев. Герои его произве¬дений нередко испытывают неудовлетворенность жизнью. «Что мы видим с вами вокруг себя? Какова наша жизнь? — размышляет швейцар Павел Захарыч из рассказа «Сны».— Мы видим, Никандр Иваныч, безбожную тьму, озверение человека и погибель». Зайцевские герои мечтают о лучшей доле: «Можно переделать жизнь. Если б налечь миром, принажать, то достигли бы большего», но на активные действия эти мягкие, рефлектирующие люди не способны.

Сопоставляя в этих произведениях внутренний мир и нравственные качества людей труда и представителей привилегированных слоев общества, писатель всецело на стороне первых. Так, в центре содержания рассказа «Маша» две судьбы: крестьянской девушки Маши и дочери помещика Лизы. Их судьбы своей неустроенностью ока зываются во многом сходными. Но автор так изображает психологию и чувства Маши, что они предстают более глубокими и значительными, чем переживания Лизы. В рассказе «Петербургская дама» скромный провинциаль¬ный землемер противопоставлен как носитель здорового народного начала рафинированной столичной аристокра¬тии, оторванной от родной почвы.

Мы не найдем в этих произведениях подробных и обстоятельных описаний среды, обстановки, биографий героев. Их заменяют лаконичные, обобщенные образы, сжатые, но емкие детали, мелкие, лапидарные характеристики. Достаточно порой одного-двух штрихов, несколь¬ких фраз, небольшого монолога персонажей или автора, чтобы перед читателем предстала выразительная картина жизни простого человека: «Было бы неверно сказать, что дела Антонины Владимировны по шляпной части шли блестяще. Ее таланты были скромны, вкус умерен, средства невелики. Все же она оправдывала свою квартиру на Бронной, с полутемной лестницей и запахом сырости в нижнем этаже». В этом лаконичном описании показано все скромное существование героини рассказа «Кассандра», владелицы шляпной мастерской.

Меняется и характер изображения природы. Зайцев сознательно отбрасывает теперь все длинноты и «краси¬вости», и пейзажный рисунок приобретает черты эстети¬ческого аскетизма и в то же время емкости и компози¬ционной стройности." «Садилось солнце. Славный и кроткий русский вечер наступал. Внизу по шоссе погро¬мыхивала телега. На бугре навивали последний ржаной воз. У избы девочка, рассердившись на мальчишку, бросила в него щепоткой пыли; эта пыль медленно ниспа¬дала, золотясь на солнце, как фейерверк» («Маша»). Картина деревенского вечера нарисована здесь с помощью нескольких неброских деталей: телега, ржаной воз, девочка. И только один штрих уверенно и смело закан¬чивает описание: пыль, которая медленно ниспадает, «золотясь на солнце, как фейерверк».

С помощью акцентных деталей и образов писатель создает обобщающую картину жизни многих поколений людей, всей «простенькой ситцевой России», опоэтизиро¬ванной автором: «Нищий старик бродит и просит. Снимает шапку с лысой головы, бормочет, наполовину напевает что-то давнее, всероссийское. В нем длинные дороги, размокшие избенки, многолетняя жизнь» («Хлеб, люди и земля»). Настойчивое стремление писателя воспроиз¬вести и современную жизнь, и органическую связь прош¬лого с настоящим, а также заглянуть в будущее обусло¬вили совмещение в небольшом по объему произведении времени текущего с давно прошедшим, актуализировать проблему исторической памяти.

Стилевая манера писателя во многом отражает типич¬ные изменения в поэтике реализма 10-х годов: отказ от пространных описаний, стремление к емкости и концентри-рованности изображения, к широким обобщениям, ис¬пользованию акцентно-синтезирующих, символических образов и картин, деталей-лейтмотивов, реминисценций, усиление лирико-ассоциативного начала в образном вос¬создании жизни.

Характером изображения мира и человека Зайцев во многом сближается со своими коллегами из «Книгоизда¬тельства писателей в Москве», членом-вкладчиком кото¬рого он стал со дня его основания в 1912 году — Буниным, Шмелевым, А. Толстым, Вересаевым и другими. Интерес к углубленному исследованию обыденной жизни обыкно¬венных людей, умение отыскать в малозаметном, ничем не примечательном человеке высокие душевные качества, жизнелюбивый пафос привносят в его произведения тот оттенок широкого демократизма и усложненного восприя¬тия бытия, который был характерен для реалистического искусства тех лет. «За последнее время,— отмечал пи¬сатель в 1913 году в автобиографии,— чувствуется растущее тяготение к реализму». Но в изображении человека и действительности Зайцев продолжает идти своим путем.

Мы не найдем в его творчестве обличительных, социально острых произведений. Он, как и прежде, продолжает тяготеть к изображению самою потока жизни в ее спокойных, повседневных проявлениях, славит ве¬ликое благо — жизнь. Если в рассказах и повестях его собратьев по перу,— участников книгоиздательства,— остро ощущается неприятие ряда сторон современнрй действительности, пафос противостояния героя враждеб¬ной среде, ожидание перемен, то Зайцев поэтизирует благостность, мягкость характера русского человека, умеющего смиренно принимать и невзгоды, и радости жизни. Изображение жизненных драм простых людей ослабляется у писателя философски-примиренной мыслью о том, что таковы универсальные законы бытия. «Нам дано жить в тоске и скорби, но дано быть и твердыми — с честью и мужеством пронести свой дух сквозь эту юдоль...» («Сестра»),— вот характерный рефрен многих зайцевских произведений.

Все живое в мире, по Зайцеву, подчинено двум диалек­тически сосуществующим правдам бытия: «мир страшен» и «мир прекрасен так же, как и страшен» («Путники»). Но эти две правды отнюдь не находятся у Зайцева в состоянии равновесия. Вновь и вновь утверждает он мысль о преходящем характере всех человеческих невзгод и страданий перед лицом вечного и бесконечного Космо­са: «Скорбь уходит. Вечность остается». Отсюда в про­изведениях писателя та «тихая радость», ощущение жизни как великой ценности, как высшей награды, дарованной человеку Богом.

Перипетиям социальной жизни писатель противо­поставляет торжество «вечных» субстанциальных начал: природы, любви, дружбы, религии. В 1913 году он закан­чивает работу над романом «Дальний край». Это произве­дение примечательно уже тем, что писатель предпринял попытку создания большого эпического полотна в «безро­манный» период 10-х годов. Подобно другим художникам слова Зайцев обратился в нем к оценке результатов первой русской революции. Он пишет о революции как «об электрическом ударе, молнией осветившем Россию, пока­завшем все величие братских чувств и всю бездну незре­лости, в которой находилась страна,— и, что бы потом ни говорили, начавшем в истории родины новую эпоху». Однако основной ее итог состоит, по убеждению автора, в том, что она жгучим огнем опалила души молодых людей, интеллигентов, оказавшихся втянутыми в водо­ворот событий. В результате герои романа отвергают смысл революционной борьбы и видят выход в религии, в любви, в общении с искусством и природой. Это для них — истинный смысл существования.

И в других произведениях 1911 —1917 годов писатель предостерегает от обольщения идеями социального ради­кализма, возлагая надежды не на революционную борьбу масс, а на саморазвитие жизни, на эволюционный путь, на религиозно-нравственные основы бытия. Для ряда ге­роев Зайцева характерен сознательный уход от социаль­ных проблем. Претерпев разочарование в общественной деятельности, в социально-политических доктринах, они устремляются к ценностям вечным и неизменным, противопоставленным ценностям временным. В рассказе «Изгнание» молодой преуспевающий московский адвокат, испытавший в годы революции душевный подъем, а затем крах своих надежд, мечтает уйти «в незаметные одинокие люди, великое преимущество которых свобода от всех и всего». Однако мы поступили бы опрометчиво, расценив подобную позицию как проявление эгоцентризма или вы­сокомерия. Напротив, стремление к свободе «от всех и от всего» означает для зайцевского героя приближение к вечным нравственным постулатам и отторжение от всего сиюминутного. Герой «Изгнания» приходит к пониманию того, что «за всем грохотом культур, войн, переворотов и цивилизаций есть еще малая вещь — человеческое сердце, которое ищет незыблемого всегда, сколько бы ни опьяняли его успехи и движение жизни. Такой вечно живой водой представлялось мне Евангелие. Если оно не указывало точного пути (или я не умел определить его), то, во всяком случае подымало и возвышало необыкновенно. И утешало». Благодаря постижению христианской Истины мир людей оказывается для него ближе, чем тогда, когда он увлекался революционными идеями: «Точно мир раздвинулся и я вдохнул его истинный аромат»,— признается адвокат. Мы не узнаем, как конкретно сложится дальнейшая судьба персонажа, но прощаемся с ним с уверенностью, что его дальнейшие связи с жизнью будут осуществляться по са­мым высоким нравственным меркам.

Сходную ситуацию мы наблюдаем в рассказах и по­вестях 1916—1917 годов «Путники», «Осенний свет», «Голубая звезда» и других, в которых стиль писателя достигает своей высоты, становясь богаче и гибче, напол­няется внутренней музыкой, обретает какую-то задушев­ную мягкость. Характеры героев этих произведений рас­крываются не в действиях и поступках, а преимуществен­но в размышлениях, переживаниях, диалогах. Свойствен­ная героям-интеллигентам постоянная рефлексия создает обилие «материала» внутренней жизни, которая и стано­вится предметом анализа.

Почти все герои произведений Зайцева 1910-х годов — путники, одинокие гости в необъятных просторах России, по мнению автора, «напоминающие тех падших ангелов, которые были ни за Бога, ни за дьявола и погибали в аду, томясь в тоске» («Путники»). Эти их странствия вызваны смутной, неясной тоской о чем-то таком, что наполнило бы их жизнь высоким смыслом. При этом зайцевские персонажи (и с ними солидарен писатель) старательно оберегают свою внутреннюю свободу от воздействия различного рода общественных идеологий и программ, / которые, по их убеждению, не в состоянии объяснить все «тайны мира», загадки и сложности бытия.

Борис Зайцев воплотил в своем творчестве такую черту национального характера, как созерцательность, явившуюся краеугольным камнем сформулированной позднее выдающимся мыслителем И. А. Ильиным рус¬ской идеи. «Русская идея,— писал И. Ильин,— идея со¬зерцания. Она утверждает, что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится подчас жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа». Созерцательность не есть пассивность души. В ней заложено жизнеутверждающее начало, доверие к Божиему миру. Зайцев и являл собою тот тип писателя, важ¬нейшей стороною мироощущения и творчества которого была созерцательность как выражение нравственно ак¬тивного отношения к людям.

Чаще всего основной смысл своего земного существо¬вания зайцевские герои находят в любви к женщине. В некоторых произведениях («Аграфе на», «Голубаязвезда» и др.) автор для освещения и возвышения плотской любви прибегает к использованию религиозно-мистической симво¬лики в духе философии Вл. Соловьева, оказавшего, по признанию самого писателя, заметное воздействие на его мировоззрение. Любовь в представлении зайцевских ге¬роев _ это высший смысл человеческого бытия. Она почти всегда драматична, часто трагична, ее неизбежные спут¬ники — страдание и смерть. Но они не могут уничтожить того счастья, какое дарит любовь. «Вечный дух любви» всегда «победитель»: «Цветут ли человеческие души,— ты даешь им аромат, гибнут ли,— ты влагаешь восторг» («Спокойствие»). Пусть изменила герою рассказа «Лина» страстно любимая им юная красавица, но в душе его царит «кроткая усталость и покорность». Да будет благословенна любовь — за то, что она есть, за то, что она приносит и счастье, и страдание.

Высокое чувство любви свойственно, по Зайцеву, не только людям утонченным, образованным. Оно посещает и сердца простых людей, если у них чистая душа, способная возвыситься до внеземного. В рассказе «Сны» писатель в качестве главного героя изображает швейцара Никандра, который отворяет и затворяет двери большого фешенебельного дома, сам живя в подвальной грязи и грубости. Но как луч из мира иного сияет ему жилица дома Мариэтт — с «темными глазами, напитанными счастьем», черными завитками волос, белой рукой с длин¬ным ногтем на мизинце и алмазной стрелой на шее. Сказать, что Никандр влюбился в Мариэтт — значит, сказать неточно. В нем происходит какое-то божественное «касание к мирам иным». Когда Никандр приближается к Мариэтт, он уже не чувствует себя швейцаром, он преображает силой воображения и силой своей любви «и себя, и весь мир вокруг себя». Мариэтт не подозревает об этой любви, но Никандр все-таки счастлив. И когда Мариэтт навсегда уезжает в Париж, в свой светлый мир мечты и любви,— все равно в глубине души Никандра живет она, чистая и благоухающая, с руками, «легкими, как птицы», и вместе с нею живет счастье.

Примечательна и повесть «Аграфена» — своего рода «Жизнь человека», жизнь простой женщины-прислуги, ушедшей в молодые годы в город на заработки и вновь на склоне лет возвратившейся в родную деревню. От ее юности, когда на «дальней заре своей жизни, семнадцати лет стояла Груша в поле ранней весной» и до смертного часа следит за нею автор и повествует о ее жизни в прису¬щей ему лирической манере. Он так изображает жизнен¬ные перипетии своей героини, что ее судьба приобретает мистически возвышенный смысл. И читателя подводит к мысли, что вся наша жизнь есть нечто священное и что мы не просто живем, но богослужение совершаем. Когда Аграфена встретила и полюбила кучера Петьку, она слов¬но «из огненной чаши пила долго и жадно». Вспыхнувшее в ней чувство кажется ей «буйным богослужением на алтаре жизни». Это впечатление космичности усиливается еще тем, что автор биографию, а точнее житие Аграфены связывает с состоянием природы, с ее вечным кругово¬ротом. Жизнь Аграфены — совсем не легкая, прошедшая через испытания и любви, и ревности, и материнского горя (у нее от неразделенной любви утопилась дочь), и одиночества. Но все это наполнено высшим смыслом и замыслом. Смерть героини изображается как возвраще¬ние в вечность. Перед кончиной «монахиня подала ей руку, она взяла ее, медленно-медленно затянулось все туманными занавесями... и чей-то голос сказал: «Вот идет та, которую называли бедным именем Аграфена, вкусить причастие вечной жизни...» Прав критик Ю. Айхенвальд, сравнив это произведение с ораторией, которую Зайцев точно не пером написал, а сыграл на органе. Спокойный, подчеркнуто бесстрастный тон повествования, раскрываю¬щий в двадцати девяти главах этого произведения «житие одной бабы» призван напомнить человеку-путнику, что в конце земных странствий его ждет «тихий свет» жизни вечной и бесконечной.

Жизнь простого человека героям-интеллигентам Зайцева представляется символом цельного и мудрого существо¬вания. «Взглянешь на крестьян, на мужиков, среди которых мы живем, и даже позавидуешь, как все ясно, как просто. Твердый прямой путь». Подобные чувства испытывают не только персонажи рассказа «Ариадна», из которого взята приведенная цитата, но и многие другие герои зайцевских произведений. Вера, главная героиня рассказа «Вечерний час», бывшая певица Большого театра, нахо¬дясь в состоянии острой депрессии, вызванной разводом с мужем и уходом со сцены, в надежде обрести душевное равновесие едет в Италию и поселяется в деревушке, где обосновалась небольшая колония русских эмигрантов. Здесь и пробуждается в ней впервые деятельное сочув¬ствие к судьбам других людей, чего не было раньше, когда все ее интересы сосредоточивались на себе самой. Теперь же она с радостью констатирует: «Да, меня инте¬ресуют и прачки, полощущие белье в ручье, и работники, собирающие оливки, и рыбаки, и каменотесы. Снова мир передо мной раздвигался и я... прижимала к сердцу и лоб¬зала всех, кто жив, кто счастлив и несчастлив, кто придет еще в жизнь, кто добр и кто зол, чист и грешен... Я ощу¬щала свою связь с людьми». В этом высоком и одновре¬менно таком естественном теперь для героини настрое души, открытой навстречу людям, и заключена та нрав¬ственная сила, которая помогает ей.жить.

Еще более сложную душевную эволюцию проходит студент Бенедиктов, герой одноименного рассказа, сю¬жетная коллизия которого восходит к чеховскому «Сту¬денту». Претерпев крах жизненных иллюзий, Бенедиктов приходит к мысли о самоубийстве. Случай сталкивает доведенного до отчаяния молодого человека со стариком-крестьянином, пережившим страшное горе: казнь сына и смерть жены. Рассказ старика не останавливает Бене¬диктова в опрометчивом решении, но ослабляет это ре¬шение: студенту хочется «жить и быть счастливым». И когда курок поднесенного к виску револьвера дает осечку, Бенедиктов «почувствовал, что в сердце его что-то теплеет, растаивает». Герой вновь приобщается к врачую¬щему его душу миру живой жизни: «В легких тучках подымалось солнце, и лучи его неслись сквозь облака, как стрелы небесного воинства. «Все мое»,— чувствовал некрасивый человек, шагавший по серебряному лугу, и верно, все ему принадлежало и он принадлежал всему. Может быть,— заключает автор,— эти минуты были высшими в его жизни».

Передавать содержание зайцевских произведений трудно — они почти бессюжетны. Это лирические рас¬сказы-настроения, хрустально-чистые и акварельно-неж-ные. Со страниц его позы будто льется тихая музыка, своими светло-грустными звуками согревающая челове¬ческую душу. В этом и проявляется тайна его воздействия на читателя, о чем хорошо сказал известный эмигрантский критик Г. Адамович: «Он не резонерствует, он крайне редко заставляет своих героев рассуждать, высказывать отвлеченные мысли. Бунин тоже этого не любил, а Зайцев любит еще меньше. Но в искусстве создавать то, что прежде всего принято называть «настроением», у Зайцева едва ли найдутся соперники. Он обладает какой-то гипнотической силой внушения, и как бы порой ни хотелось сопротивляться этому чуть-чуть прохладному благодушию, этой нежности и печали, в конце концов, закрывая книгу, чувствуешь, что зайцевская тончайшая паутинка тебя опу¬тала. Зайцев на все глядит по-своему, обо всем по-своему рассказывает, и хотим мы того или не хотим, этим «своим» он наделяет и читателя»7.

Тихий свет лиризма, любви ко всем и ко всему пронизы¬вает всю прозу Б. Зайцева. Очень ярко проявился он в по¬следнем крупном произведении писателя — романе «Голу¬бая звезда», созданном в 1918 году, когда в России вовсю бушевала гражданская война. «Голубую звезду» сам автор считал программным произведением, подводящим итог дореволюционному периоду его творчества.

Как и в предыдущих произведениях, писателя, здесь нет четко выстроенного событийного сюжета. Девятнад¬цать глав романа рассказывают о нескольких месяцах жизни героя-интеллигента Христофорова в московском доме дворян Вернадских.

Алексей Петрович Христофоров с его духовными иска¬ниями наиболее ярко воплощает тип зайцевского положительного героя. Человек тонкой душевйой организации, Христофоров заметно выделяется в среде московской ин теллигенции своей искренностью и какой-то незащищен¬ностью. Жизнь для него — «величайшая ценность мира». Поэтому он любит не только людей, но и весь окружающий его мир и даже к звездам относится так, будто они «были его личными знакомыми». С этих нравственных позиций он смотрит и на проблему бедности и богатства. По его убеждению, «бедность вовсе не мешает любить жизнь, а может быть, делает эту любовь чище и бескорыстнее».

Многими своими чертами, прежде всего добротой и пра¬ведностью, Христофоров напоминает князя Мышкина из романа Достоевского «Идиот». Но в отличие от Мышкина, активного творца добра, Христофоров является созерца¬телем. «Вы... наблюдатель... созерцатель. Вам все равно, где, с кем жить»,— говорит ему дочь хозяйки дома Машура Вернадская. Любовь к миру воплотилась у Христофорова в символический образ голубой звезды Беги, которую он называет своей путеводительницей. О своем отношении-к Веге он однажды скажет Машуре: «Я ее знаю и люблю. Для меня она — красота, истина, божество. Кроме того, она женщина. И посылает мне свет любви». Но эта любовь ко всем и ко всему, равноценно распределяясь, не выделяет из окружающего любимую женщину. Христофоров по-своему любит Машуру и по-своему мучим этим чувством, но остается верен интуитивно ощущаемому им своему предназначению: «Одиночество... Святое или не святое, но одиночество». В такой позиции нет индивидуализма, не случайно все знающие Христофорова люди тянутся к нему, называют его «чистым, настоящим», доверяют ему со¬кровенные тайны. Герой романа идет по жизни вместе с людьми, рядом с ними, но при этом оставаясь в своем собственном, ему одному близком и дорогом мире.

Страницы, посвященные взаимоотношениям Христо¬форова и Машуры, пожалуй, самые трепетные в произ¬ведении. Машура, частичка мировой Вечной Женствен¬ности, всем существом чувствует приближение «таинствен¬ной устроительницы сердечных дел». Но союз ее с жени¬хом, молодым человеком по имени Антон, не ладится, речи рассудительной матери о том, что «брак есть совмест¬ное творчество общения, называемое семьей», не убежда¬ют: «Нет, это все что-то не так...». Волнуют, но тоже не убеждают и признания Христофорова в любви к ней и к голубой звезде: «Ваша любовь ко мне, так и к этой звезде Веге... это сон какой-то, фантазия и, может быть, очень искренняя, но это... это не то, что в жизни называют любовью». В итоге Машура отказывает Антону, решив, что если ей не суждено быть по-настоящему любимой Христофоровым, то пусть лучше она останется незамужней, чем отдаст себя скучному «совместному творчеству об¬щения, называемому семьей». В то же время она в глу¬бине души понимает Христофорова, являющегося залож¬ником своей натуры, более сопряженной с надмирной высотой, чем с земными радостями и печалями. Машура осознает, что жизнь Христофорова, внешне человека не от мира сего, богата прежде всего своим светлым роман¬тическим восприятием мира. Однажды он заметит: «Быть может, такое состояние со всегдашним ощущением Света, то есть Бога, есть райская жизнь, о которой говорит Библия». Эти слова — квинтэссенция нравственной пози¬ции автора и его героя: жить, несмотря ни на что, всегда с ощущением света, т. е. высших и вечных начал — Истины, Добра и Красоты.

Под многими произведениями Зайцева 1910-х годов стоит помета: «Притыкино». Это небольшое имение в Ка¬ширском уезде Тульской губернии купил в 1905 году отец писателя, поселившись там после ухода с поста директора крупнейшего по тем временам российского промышленного предприятия — завода Гужона.

В Притыкино писатель подолгу живет и работает. Отсюда летом 1916 года он был мобилизован в дей¬ствующую армию, но не желая идти на фронт солдатом, поступил учиться в Александровское военное училище и был произведен в офицеры. Однако участвовать в боях Зайцеву не пришлось, так как во время учений он заболел воспалением легких и незадолго до Октябрьской революции уехал в имение отца. Писатель увидел во всем этом волю Про¬видения: «И опять та же рука, что показала военную жизнь, как бы дав ощутить (но издали, со стороны) иное, что как раз и не хватало в прежнем опыте,— повела далее: не путем воина»,— читаем мы в его очерке «Офицеры».

Первая мировая война и события двух революций 1917 года явились теми потрясениями, которые существенно повлияли на духовный и художнический облик Зайцева. Годы 1917—1922 писатель считал самыми трагичными в. .своей жизни. Действительно, он пережил немало тяжелого. 27 февраля 1917 года погиб его племянник, Юрий Буй-невич, сын сестры Татьяны. Выпускник Павловского юнкерского училища, Юрий в первый же день своей службы был буквально растерзан анархически настроенной толпой у входа в Измайловские казармы. В начале 1919 года умирает в Притыкино отец писателя, Константин Ни¬колаевич. 1 октября этого же года был арестован и рас¬стрелян по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре Алексей Смирнов, сын Веры Алексеевны от первого брака. Сам писатель испытал и голод, и кратко¬временный арест.

Тем не менее, это трудное для Зайцева время было наполнено творческой деятельностью. В автобиографическом очерке «О себе» он вспоминал: «Писание направ¬лялось по двум линиям, довольно разным: лирический отзыв на современность, проникнутый мистицизмом и острой напряженностью...— и полный отход от современ¬ности».

Первую группу произведений составили рассказы «Улица Святого Николая», «Белый свет» и «Душа», напи¬санные в 1921 году в Москве. Все они действительно пред¬ставляют собой «лирический отзыв на современность». В свойственной ему элегической манере писатель раскры¬вает в них душу лирического героя, кротко и терпеливо всматривающегося в жизнь и быт России революцион¬ной поры.

Лучшим из этих произведений несомненно является рассказ «Улица святого Николая», в пяти главах которого писатель, через изображение московской улицы Арбат, соединившей своей линией три храма Святителя Нико¬лая — Николу Плотника, Николу на Песках и Николу Явленного — повествует о недавней истории страны. Арбат помнит светлый и веселый быт России 1910-х годов, является «очевидцем» событий первой русской революции, видел сумрачные картины жизни Москвы во время первой мировой войны, стал свидетелем кошмара пролетарской революции и гражданской войны. Все проходит, сменя¬ясь во времени. Единственной же реальностью были и остаются звон колоколов и соборные службы в трех арбатских храмах, во время которых «все равны равен¬ством страдания, задумчивости, равенством любви к вели¬кому и запредельному, общего стояния перед Богом». Вечность, воплощенная в трех храмах Николая Чудо¬творца, и постоянство образа жизни старенького седого извозчика, которого тоже зовут Николай,— живого олице¬творения быстротекущего времени — торжествуют над суетностью и эфемерностью социальных событий. Рассказ завершается "призывом писателя-патриота: «...Не гаси себя и не сдавайся плену мелкой жизни, мелкого стяжа¬тельства ты, русский гражданин...».

«Полный отход от современности» демонстрирует вторая группа произведений Зайцева, написанных им в годы революции и гражданской войны: рассказ «Рафаэль» (1922) и книга очерков «Италия», к созданию которой он приступил в начале 20-х годов.

В период революции и гражданской войны оконча¬тельно сформировалось православное мировоззрение Бо¬риса Зайцева. Октябрьскую революцию он рассматривал ■> с позиций Евангелия, как расплату за грехи. Ни в коей мере не оправдывая преступления, расстрелы, разгул ' злобы и низменных страстей, Зайцев воспринимает ре-;,j волюцию как возмездие за «распущенность, беззаботность... маловерие». Вспоминая о предреволюционной | поре, Б. Зайцев писал: «Материально Россия неслась все вперед, но моральной устойчивости никакой, дух смятения и уныния овладевал... Тяжело вспоминать. Дорого мы заплатили, но уж значит достаточно набрались грехов. Революция — всегда распла¬та. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны Родины».

Надо отметить, что позиция писателя не имела ни¬чего общего ни с «непротивлением злу», ни с проповедью пассивного, равнодушного к добру и злу существования. Его «спокойствие» — вовсе не бесчувственная невозмути¬мость, погружение в замкнутый мир своей личности. На¬против, он призывает участвовать в жизни — несением своего креста, состраданием и любовью к ближнему. Точ¬но так же «кротость» Зайцева — не умильная и сентимен¬тальная: за ней стоит твердость и строгость в отстаи¬вании истины.

В начале 1922 года писатель тяжело заболевает сыпным тифом и в течение двух недель находится между жизнью и смертью. После выздоровления он вместе с женой и дочерью в июле этого года, под предлогом продолжения лечения, навсегда покидает родину, унося ее в своем сердце. Жил сначала в Берлине, а с 1924 года — в Париже. Щ В первые эмигрантские годы Зайцев продолжает ! обращаться к описанию Италии и к сюжетам из ее исто¬рии. Он любил эту страну и пять раз бывал в ней в 1905—1911 годах. Так появляется его книга «Италия», исторические новеллы «Карл V», «Дон Жуан», привлека¬ющие яркостью характеров и красок. Но как ни была важна для него итальянская тематика, умом и сердцем Зайцева в эмиграции владела Россия. Позднее, подводя итог своей творческой деятельности периода эмиграции, Зайцев писал в автобиографическом очерке «О себе»: «За ничтожными исключениями все написанное здесь мною выросло из России, лишь Россией и дышит». Заметным явлением в его творчестве 20-х годов стали произведения, несущие в себе тихую, лирическую, почти летописную память о родине: романы «Золотой узор», «Древо жизни» и ряд других.

Воссозданию России революционной поры посвящены его рассказы «Странное путешествие», «Авдотья-смерть» и повесть «Анна». Выделяющийся из этой триады своим четко очерченным сюжетом рассказ «Странное путешествие» (1926) является продолжением и эпилогом «Голубой звезды». В нем повествуется о гибели от бандитской пули Алексея Христофорова, который вместе со своим учеником Ваней и зажиточным крестьянином Панкратом Ильичем едет из тихого приокского городка в охваченную пожаром революции Москву. Во время ночного нападения грабителей Христофоров, спасая Ваню, оказывается смер¬тельно раненым. Сценой трагической гибели героя пи¬сатель подчеркивает «неуместность» в революционной России таких людей, как Христофоров, который, це¬ной собственной жизни спасая другого человека, пред¬стает теперь не как созерцатель, каковым он изображен в «Голубой звезде», а как христианин деятельный, активно противостоящий злу.

Столь же трагичны и два других произведения этой своеобразной трилогии: погибает от руки бандита юная красавица Анна («Анна»), замерзает крестьянка Авдотья, ненадолго пережив мужа, мать и сына («Авдотья-смерть»). Скупы, эскизны, но многозначительны в этих произве¬дениях приметы разоряемой революцией страны: остано¬вившиеся фабрики, невозделанная земля, опустевшие церкви раскулаченные крестьяне, разбой на дорогах, гибель людей.

От изображения «России трагической» Зайцев, по его словам, вскоре перешел к выявлению своеобразия «России давней... России Святой Руси».

Свою миссию писателя, оказавшегося вдали от родины, Зайцев видел в том, чтобы открывать отечественные духовные ценности не только для России, но и для Запада: в лице русской эмиграции православие, по мысли Зайцева, укреплялось в Европе и Америке.

«Россия Святой Руси», т. е. православная Русь запечатлена Зайцевым во многих статьях, очерках и бел-летризованных жизнеописаниях: «Алексей Божий человек» (1925), о житии св. Алексия, «Сердце Авраамия» (1926), «Афон» (1928), «Валаам» (1938), «Оптина пустынь», в очерках о святых Серафиме Саровском, Иоанне Крон¬штадтском, патриархе Тихоне и др. Особенно значительна в этом ряду повесть «Преподобный Сергий Радонежский» (1924), представляющая собой жизнеописание, житие выдающегося подвижника русского православия XIV ве¬ка. С. Радонежский трактуется здесь как русский нацио¬нальный характер, но особого, высшего его склада и строя. Главное в герое книги — это духовность, скромность подвижничества, высочайшая красота нравственного чув¬ства. Преподобный Сергий не отмечен особенным талан¬том, даром красноречия. Он «беден» внешними способ¬ностями по сравнению со старшим братом Стефаном. Но зато несравненно богаче внутренне — тихим светом святости, сострадания, любви к людям и к родной стране.

В своей скромности, смирении и простоте Сергий тверд и непреклонен. Когда монастырская братия стала роптать, Сергий как игумен монастыря не стал обличать их за греховность. Он молча берет свой посох и уходит в необжитые места, где основывает скит Киржач. Не хочет он и власти, отклонив лестное предложение стать московским митрополитом. Так, многими своими делами св. Сергий завоевывает великий нравственный авторитет на всей Руси. И это позволяет ему совершить главный подвиг жизни — благословить князя Дмитрия Донского на битву с Мамаем.

Писатель ставит своего героя перед непростым нрав¬ственным выбором: благословить ли воина на кровь. «Благо¬словил бы на войну, даже национальную — Христос?»,— мучительно спрашивает себя Сергий. И все-таки выбор его однозначен. «Если на трагической земле идет трагическое дело, он благословит ту сторону, которую считает правой. Он не за войну, но раз она случилась, за народ и за Россию, православных. Как наставник и утешитель, «Параклет» (утешитель.— \. Ч.) России, он не может оставаться безучастным».

В преподобном Сергии Зайцев подчеркивает черты рус ской святости, глубокой духовности, поскольку Сергий «глубочайше русский, глубочайше православный». «Если считать — а это очень принято,— пишет автор,— что «русское» гримаса, истерия и юродство, «достоевщина», то Сергий — явное опровержение. В народе, якобы приз¬ванном лишь к «ниспровержениям» и разинской разнуз¬данности, к моральному кликушеству и эпилепсии — Сергий как раз пример, любимейший самим народом,— ясности, света прозрачного и ровного». Писатель сумел найти адекватные художественные средства для создания образа Сергия Радонежского. Стиль произведения, как и его герой, «смиренен», аскетичен: короткие фразы, приглушенность красок, скупость эпитетов. Но через эту аскетичность проступает задушевность, теплота повество¬вания.

В облике Сергия Зайцев отразил те черты, которые характерны именно для русской духовности: простоту, спокойствие, сердечную чистоту и кротость, приветливое и глубокое смирение, отрешенность от земных благ и соблазнов.

Повесть Зайцева полемична по отношению к распро¬страненному мнению, будто черты, определяющие русское православие — аскетизм и смирение — являются извраще¬ниями человеческой природы. Смысл православного аске¬тизма в том, что в самой скорби здесь рождается ни с чем не сравнимая духовная радость, но эта радость должна быть подготовлена всем образом жизни, духовным нача¬лом, к ней ведут смирение, покаяние и молитва. Об этой внутренней светоносное™ православия пишет Зайцев и в очерках об Афоне, Валааме и Оптиной пустыни: «Монастырям свойственен особый дух, очень далекий от того, что думают о нем люди общества... Истинный монастырь всегда радостен».

Любовью к России, к ее талантам и подвижникам продиктовано и создание Зайцевым в 30—50-е годы беллетризованных биографий наиболее близких ему по духу писателей XIX столетия: «Жизнь Тургенева» (1932), «Жуковский» (1951), «Чехов. Литературная биография» (1954). В. Жуковский дорог ему музыкой стиха и рели¬гиозно-поэтической меланхоличностью. В Тургеневе Зай¬цева привлекает народность. Вспоминая знаменитую турге¬невскую фразу о русском языке, автор замечает: «Можно расширить тургеневское утешение: великая литература да¬ется только великому народу». Чехов, по мнению Зайцева, вопреки утвердившемуся мнению, вовсе не был атеистом, а лишь казался таковым, ибо во многих его произведениях отразились искания души, тоскующей о Боге.

Со страниц этих произведений встают впечатляющие образы гениев национальной культуры, великих сынов Рос¬сии. Кроме того, как справедливо подчеркнула Ариадна Шиляева, автор единственной пока монографии о Б. Зай¬цеве, в них «раскрывается также и привлекательный . ©б раз самого автора — верующего, благожелательного и гу¬манного человека, большого мастера слова, «поэта в прозе», '^несшего неповторимое «свое» в сравнительно новый в рус¬ской литературе жанр беллетризованной биографии»8.

К художественным биографиям непосредственно при¬мыкают воспоминания Зайцева о встречах и дружбе с пи¬сателями-современниками Андреевым, Буниным, Шме¬левым, Алдановым, Бальмонтом, Цветаевой и др. Напи¬санные большей частью в жанре литературного портрета, они воссоздают панораму культурной и духовной жизни предреволюционной России и русского литературного за¬рубежья.

Важнейшее место в эмигрантском творчестве Б. Зай¬цева занимают произведения автобиографического ха¬рактера: рассказ «Атлантида» и тетралогия «Путешествие Глеба». Продолжая и развивая богатейшую традицию русской автобиографической прозы, писатель подробно рассказывает в них о формировании личности молодого человека, о людях, его окружающих, проникновенно повествуя «о времени и о себе».

Рассказ «Атлантида» (1927) — одно из лучших произ¬ведений позднего Зайцева. Пронизанный светло-шемящей грустью и акварельностью, он повествует о последнем годе учебы будущего писателя в Калужском реальном училище. Главный герой рассказа — шестнадцатилетний Женя — погружен в сказочный мир мечтаний и грез. Первая юно¬шеская тайная любовь к актрисе Степени-Вардиной, калужской знаменитости, настраивает его на меланхоли¬ческий лад. Часами бродит он по Калуге, мечтая увидеть даму своего сердца. Писатель с любовью рисует городские пейзажи, домики, улицы, соборы. «Тихая Калуга, в старину славившаяся холстами и веревками, Мариной Мнишек, а позднее Шамилем... Все прочно, крепко, ровно». Про¬ходит год с его сердечными волнениями, учебными и ины¬ми заботами. Женя заканчивает училище и уезжает в Москву. Уезжает с легкой грустью, ибо завершился важ ный этап жизни, которая впереди «готовила и радости, и скорби». И жаль, что все это проходит, погружаясь, как Атлантида, в пучину жизненных вод. Что же остается человеку от каждого мига его соприкосновения с миром? Остается память, сладкие, щемящие душу воспоминания — и это прекрасно. Начало рассказа распахнуто в утро. Но это утро для писателя — давнее прошлое: юность, милая сердцу Калуга, улица Воскресенская, где в доме напротив церкви Георгия за Лавками живут хлопотливая хозяйка скромной чулочной мастерской Александра Карловна, ее бесшабашная и неприкаянная дочь Капа, страдающая от безответной любви к Жене, сам Женя со своей трепетной душой и первым невысказанным сердечным чувством...

Все это незабываемо и неповторимо. Но все это уже Атлантида, скрывшаяся под житейскими водами лет: и ушедшая юность, и Калуга — дорогая его сердцу малая родина, и родина большая — Россия, от которой писатель теперь так далеко. И все-таки, пока жив человек, эти воспоминания греют его душу и поддерживают на плаву почти уже прожитой жизни. И эта память — священна.

Автобиографическую тетралогию «Путешествие Глеба» не без основания считают главным произведением зару­бежного периода творчества Зайцева. Ее созданию писа­тель отдал без малого двадцать лет. «Роман-хроника-поэма» «Путешествие Глеба», как определил жанр этого произведения, сам автор, состоит из четырех книг: «Заря» (1937), «Тишина» (1948), «Юность» (1950) и «Древо жизни» (1952), в которых рассказывается о жизни автобиографического героя на протяжении сорока с лишним лет: с конца 80-х годов девятнадцатого столетия и до середины 30-х годов века двадцатого. Главный герой тетралогии Глеб — ребенок, подросток, юноша, затем мо­лодой писатель. В книге «Заря», выросшей из одноимен­ного дореволюционного рассказа, все внимание посвящено детству Глеба. В маленькой, затерянной в лесной глуши деревеньке Усты, в «двухэтажном барском доме каменном, с деревянной пристройкой», на лоне природы, в безмя­тежных забавах и играх с крестьянскими ребятишками маленький герой растет и постепенно постигает мир. «Столь сильно и глубоко в нем засел глухой уголок Жизд-ринского уезда,— пишет Зайцев о своем герое,— что всю жизнь сопровождали видения разных устовских лесов, парка, Сосонника, кладбища за церковью... Если взглянуть глазами будничными, почувствуешь ли поэзию, величие устовского утра июньского, прелесть ландышевого леса, таинственность Чертолома, необычайность вида из даль­него уголка парка на леса и широту русского приволья? Может быть, все это было лишь в душе? Пусть приснилось. Но навсегда. И ничем сна не вытравишь».

Подробно и тщательно автор воссоздает облик своих родителей: мать, Татьяну Васильевну, «красивую, с хо­лодноватым выражением тонкого лица», основательную, спокойную, небыструю, но осмысленную и полновесную в своих поступках; отца, Константина Николаевича, талантливого инженера, страстного охотника и жизне­люба, чья энергия заражает окружающих оптимизмом и светлым взглядом на мир. Отец для Глеба — «облик мужественности и силы», идеал мужской красоты и вер­ности в дружбе.

Маленький Глеб чувствует себя накрепко соединенным со всем этим жизненным укладом. Ему «радостно вдыхать смешанный запах полыни с межи, вспотевшей лошади», мази из втулки повозки, только что увезшей отца на рудник.

Подробно описывает автор жизнь подростка в Людинове, куда переехала семья в связи с назначением отца директором местного завода. Радость познания нового побеждает в Глебе острую тоску расставания с прежними друзьями и богатой устовской природой. Это новое входит в сердце и сознание мальчика и во время поездок на озеро Ломпадь, и в чудесные дни охоты, и при приезде в гости к отцу известного писателя Василия Немировича-Данченко.

Со сладким трепетом в душе вспоминает писатель купленный дом под Калугой, на хуторе Будаки, где провел он с матерью и сестрами лето перед поступлением в гимна­зию. Здесь все казалось Глебу «необыкновенным: белоствольные рощи березовые, тесно окружавшие усадь­бу», дом, «насквозь пропитанный запахом старинным», благоухание цветов и яблонь, «балкон с деревянными колоннами. От балкона прямая дорожка к дубу.., а от него крутой спуск к Оке», песни и хороводы работавших в усадьбе поденщиков. «С этими песнями, старыми, заунывными, но исполнявшимися голосами молодыми, полными силы, радости жизненной, входила в него Россия калужская — диковатая, но могучая, сероглазая, в домо­дельных поневах и красных ластовицах на рубахах, вольная и широкая, как сама здешняя Ока, вся в пении, в быту почти еще патриархальном — в обстановке при-окских пейзажей, будаковских берез, Никольского благо¬веста, духовитых покосов, по разным «ложкам» и «верхам», под всегда равными себе звездами. Мать Земля, мать Россия дышала благодатию своего изобилия и мира».

Писатель на скрывает и трудностей постижения его маленьким героем жизни. Нелегко пришлось Глебу при¬выкать к городу, к оторванности от родных, к муштре в гимназии («Каждый раз, входя в огромное здание гимназии, чувствовал себя Глеб в остроге»). Не сразу придет к нему вкус к учебе, не сразу найдет мечтательный мальчик верных и преданных друзей. Герой произведения преодолевает эти первые жизненные испытания. Посте¬пенно мужая, он сохраняет в чистоте свою душу, неся людям добро и беря от них все доброе и хорошее.

Вторая книга тетралогии целиком посвящена жизни Глеба в Калуге: его учебе в реальном училище, интересам и увлечениям, отношению к людям и к городу «с мило-бессмысленным именем — Калуга». Писатель детально воссоздает не только облик автобиографического героя. Не менее впечатляющи также образы Красавчика, дяди Глеба, известного в Калуге детского врача и сердце¬еда; его молодой жены; товарища Глеба по реальному училищу, сына мещовского купца Флягина, прозванного за свою неуемную жажду знакомств с прекрасным полом калужским Казановой.

Пестрым калейдоскопом проходят перед взором чита¬теля преподаватели реального училища: инспектор Алек¬сандр Григорьевич, учитель словесности Петр Кузьмич, о. Парфений и другие.

Горизонт познания Глебом жизни и людей существенно расширяется благодаря «страсти к чтению», увлечению ри¬сованием, астрономией и философией, а также во время поездок в Москву и в Нижегородскую губернию, где отец его был директором Илевского завода.

В романе «Юность», третьей части тетралогии, мы видим Глеба уже в Москве. Учеба в Императорском высшем техническом училище, откуда его исключают за участие в студенческой забастовке, краткое пребывание в Горном институте, затем поступление на юридический факультет Московского университета, который он оставляет, всецело отдавшись литературному творчеству, частые посещения приобретенного отцом имения Прошино — таковы основные этапы жизни автобиографического героя, описанные в произведении. В атмосфере полубогемной московской жизни и ощущения быстротечности земного бытия как части «всевеликой, всетворящей вечности, что произвела и возьмет», рождается и приносит первые плоды писа¬тельский дар Глеба, который стимулировал своим добрым словом и поддержкой Леонид Андреев, изображенный в произведении под именем Андрея Александрова.

Начало творчества совпало у юноши с зарождением любовного чувства: в его судьбу навсегда вошла Элли — верная спутница жизни, неутомимая помощница в лите¬ратурных делах.

Заключительная часть тетралогии переносит нас в 20—30-е годы текущего столетия. Эмиграция, жизнь в Берлине, затем в Италии и наконец в Париже, краткое путешествие в Финляндию и на Валаам — эти и другие вехи жизни Глеба и Элли за рубежом описаны сдержанно, а порою даже суховато и эскизно. Но за этой сдержан¬ностью скрыта острая ностальгическая боль по России, о которой Б. Зайцев писал Бунину из Финляндии: «...Иван, сколько здесь России!.. Запахи совсем русские: остро¬горький — болотцем, сосной, березой. Вчера у Куоккаль-ской церкви — она стоит в сторонке — пахло ржами. И весь склад жизни тут русский, довоенный <.. .> Хожу по лесу, собираю грибы... Эти прогулки доставляют давно не испытанную радость — от елей, мха, дятлов, грибов и всего того добра, чем так Россия богата. Да, тут я понял, что очень мы отвыкли от русской природы, а она — удивительна, и сидит в нашей крови, никакими латинскими странами ее не вытравишь»9.

Автор не случайно назвал свое произведение хроникой. Хроникальность повествования особенно заметна в «Древе жизни», некоторые главы которой начинаются со слова «летопись» («Летопись Земляного вала», «Малая летопись Плющихи»). Повествование о жизни Глеба и его семьи за рубежом перемежается рассказами о родных, остав¬шихся в Советской России: о переезде матери из Прошино в Москву и ее хлопотах о получении визы для выезда за границу, к сыну; о жизни и деятельности отца Эммы, Геннадия Андреевича, хранителя Исторического музея, одного из крупнейших русских нумизматов и основопо¬ложника отечественной сфрагистики — науки о древних печатях. Завершаются «московские» главы смертью матери и тестя, лаконичными сведениями о духовной и матери альной скудости жизни в послереволюционной Москве.

Вся тетралогия — лирическое воспоминание о прошлом, местами подернутое нежным флером грусти. Умение пи¬сателя воспринимать жизнь во взаимосвязи событий и фактов проявляется прежде всего в том, как он утверждает неразрывность прошлого и настоящего: «Все это было так давно, что легендой веет от воспоминаний. Но из седой были человеческое сердце слышит все тот же привет — чистый и прозрачный. И жизнь идет далее». Свет любви, зажженный в душе в детстве, всю жизнь продолжает питать человека своей благодатной энергией.

Есть у Зайцева произведения и об эмигрантской жизни. Самое значительное из них — роман «Дом в Пасси» (1935), написанный по правилам классической традиции. В нем есть сюжет, очерченные характеры, повествование ведется от третьего лица. Это история жизни обитателя одного дома во французском городке Пасси, населенного почти сплошь русскими эмигрантами. И старик-генерал, и преуспевающая массажистка Дора Львовна, и русский шофер, и русские барышни представляют самые разные слои эмиграции: Насыщенный картинами быта, роман этот тоже проникнут волной лиризма, как бы подсвечен мягким матовым светом авторской симпатии и грусти.

Обостренным чувством родины проникнута и зай-цевская публицистика. В замечательном «Слове о Родине» (1938) он писал: «В России мы некогда жили, дышали ее воздухом, любовались полями, лесами и водами, чув¬ствовали себя в своем народе... Жили и полагали: все это естественно, так и надо, есть Россия, была и будет, это наш дом и особенно с ним мудрить не приходится.

Никак нельзя сказать, чтобы у нас, у просвещенного слоя, воспитывалось тогда чувство России. Скорее — считалось оно само не вполне уместным. Нам всегда ста¬вили в пример Запад. Мы читали и знали о Западе больше, чем о России, и относились к нему почтительнее. К России же так себе, запанибрата. Мы Россию даже мало знали <...>-.

Многое видишь о Родине теперь по-иному, иначе оце¬ниваешь. Находясь в стране старой и прочной культуры, ясней чувствуешь, например, что не так молода, много¬значительно не молода, и не безродна Россия. Когда в самой России жили, средь повседневности, деревянных изб, проселочных дорог, неисторического пейзажа, менее это замечали. Издали избы, бани, заборы не так существенны — хотя, конечно, черты природы, запахи, птицы, реки России в спиритуальный пейзаж ее вошли. Все это помним мы и любим...— порою даже мучительно. Но кроме этого яснее, чище видим общий, тысячелетний и духовный облик Родины...

У кого есть настоящая Родина и чувство ее, тот не нищ».

Во время второй мировой войны писатель работает над черновыми вариантами автобиографической тетрало¬гии, ведет дневниковые записи, редактирует осуществлен¬ный им еще в 1913—1918 годах перевод «Ада» Данте.

Тяжелым ударом для престарелого писателя явилась болезнь жены: в 1957 году ее разбил паралич, и восемь лет, до самой ее смерти, Борис Константинович само¬отверженно ухаживал за нею, терпеливо неся свой крест. По словам И. Одоевцевой, Зайцев «как будто попирал «скудные законы бытия» и умел в самые темные дни оставаться благостным и кротким и не роптать на Бога».

Исключительная доброжелательность, кротость, любовь и внимание Б. Зайцева к людям способствовали тому, что в 1947 году он был пожизненно избран председателем Парижского союза русских писателей и журналистов, сменив на этом посту П. Милюкова.

В последние годы жизни Б. Зайцев ведет переписку со многими корреспондентами из Советского Союза, присталь¬но следит за литературным процессом на родине, за куль¬турной жизнью нашей страны. Одним из ярких свиде¬тельств жадного интереса писателя к России является его письменное обращение в 1960 году к нашим молодым соотечественникам: «Юноши и девушки России, несите в себе Человека, не угашайте его! Ах, как важно, чтобы Человек, живой, свободный, то, что называется личностью, не умирал. Пусть думает он и говорит своими думами и чувствами, собственным языком, не заучивая прописей, добиваясь освободиться от них. Это не гордыня сверх¬человека. Это только свобода, отсутствие рабства. Досто¬инство Человека есть вольное следование пути Божию — пути любви, человечности, сострадания. Нет, что бы там ни было, человек человеку брат, а не волк. Пусть будущее все более зависит от'действий массовых, от каких-то волн человеческого общения (общение необходимо и неиз¬бежно, уединенность полная невозможна и даже грешна; «башня из слоновой кости» — грех этой башни почти в каждом из «нашего» поколения, так ведь и расплата же была за это),— но да не потонет личность человеческая в движениях народных. Вы, молодые, берегите личность, берегите себя, боритесь за это, уважайте образ Божий в себе и других и благо вам будет».

28 января 1972 года Б. К. Зайцев скончался, не дожив нескольких дней до 91 года. Похоронен он на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где нашли свой вечный покой Бунин, Шмелев, Ремизов, Тэффи и другие титаны слова русской литературной эмиграции первой, самой мощной ее волны.

В автобиографическом очерке «О себе» Б. Зайцев говорил о двух пережитых им жизнях: в России и за ру¬бежом. Очерк свой он закончил вопросом, настанет ли для него «период третий, вновь русский». Этот период, хотя и с непростительным опозданием наступил: книги писателя возвращаются на родину. Лиричные, проникно¬венные, необычайно музыкальные, звучащие как торжест¬венный церковный хорал, лучшие произведения Б. К. Зай¬цева таят в себе немало великих уроков добра, состра¬дания, милосердия, спокойной, умиротворяющей веры в человека и в великое будущее России — то, что так нужно нам сегодня, и то, чем живо настоящее искусство.