Виллем Хеда. Завтрак

ПЕДРО КАЛЬДЕРОН

* * *

Нет, меня не веселит

Волн и сада состязанье,

Бурной зыби в океане,

Зыблющихся веток вид.

Для меня не развлеченье,

Что увлечены борьбой

Моря пенного прибой

И земля в цветочной пене.

У стихий старинный счет:

К морю сад давно завистлив;

Морем сделаться замыслив,

Раскачал деревьев свод.

С подражательностью рабьей

Перенявши все подряд,

Он, как рябью волн, объят

Листьев ветреною рябью.

Но и море не внакладе:

Видя, как чарует сад,

Море тоже тешит взгляд

Всей расцвеченною гладью.

Воду бурно замутив

Тиною со дна пучины,

Выкошенной луговиной

Зеленеется залив.

Друг для друга став подспорьем

И держась особняком,

Море стало цветником,

А цветник — цветочным морем.

Велика моя печаль,

Раз не облегчают горя

Небо мне, земля и море,

НАСТАВЛЕНЬЯ ПЕДРО КРЕСПО СЫНУ ИЗ ДРАМЫ

«САЛАМЕЙСКИЙ АЛЬКАЛЬД»

А пока сеньор дон Лопе

Собирается в дорогу,

Пред Инее и Исавелью

Слушай то, что я скажу.

Божьей милостью, Хуан,

Из семьи ты вышел чистой,

Чище солнца, но крестьянской.

Ты в себе не унижай

Гордость духа и отвагу

И стремленья не теряй

Выше стать, а вместе с тем

Бойся гордости чрезмерной.

Будь всегда во всем смиренным,

И тогда ты победишь

То, что в гордых иногда

С здравым смыслом несогласно.

Сколько есть людей таких,

Кто, имея недостатки,

Их стирал своим смиреньем!

И у скольких находили

Недостатки (а они

Не имели их) затем,

Что о них судили плохо!

Будь изысканно любезен,

Щедрым будь, великодушным;

Помни: шляпа и кошель

Нам друзей приобретают;

И не столько ценно злато,

Что в земле родит индийской

Солнце и везут моря,

Сколько быть для всех приятным.

Никогда не говори

Ты про женщину дурное:

Знай, достойна уваженья

И скромнейшая из них.

Не от них ли мы родимся?

Не дерись по пустякам;

Если кто-нибудь при мне

Учит драться, я стократно

Повторяю: «Эта школа

Не по мне...» Я разумею,

Что не нужно человека

Обучать уменью драться

С пылом, ловкостью, искусством,

Но должны мы научить

Познавать его, за что

Он дерется. Утверждаю:

Объявись средь нас учитель

И задайся целью мудрой

Научить нас не тому,

Как нам драться, а за что —

Все б к нему детей послали.

С наставленьями моими

И с деньгами, что берешь

Ты в дорогу (их вполне

Хватит на обмундировку),

С покровительством дон Лoпe

И с моим благословеньем,

Я уверен, что тебя,

С божьей помощью, увижу

Я другим. Прощай же, сын мой,

Я растрогался совсем!

СЛЕПЕЦ

Слепца я знал одного,

что и средь солнца сиянья

не различал очертанья

собеседника своего.

Нынче я встретил его

(было пасмурно, вечерело):

он по улице шел несмело,

и, путь осветив незнакомый,

немного стеблей соломы

в руках у него горело.

Кто-то спросил, проходя:

На что тебе этот свет,

раз в глазах твоих света нет? —

И услышал под шум дождя:

Коли света не вижу я,

то, увидев меня, другой

избежит столкновенья со мной;

так что свет, что увидел ты,

не рассеяв моей темноты,

осветит для людей меня.

ЩЕДРОСТЬ

Оборванным, бедно одетым

предстал ученый Терпандр,

когда послал Александр

за венчанным славой поэтом.

И кесарь, стремясь благородно

примирить богатство и гений,

наградил (хоть и нет сомнений:

таковое стремленье бесплодно)

поэта дарами такими,

что рассеют тщеславье любое,

даже если б тщеславье людское

было атома неразделимей.

Мудрец в испуге застыл,

подобную щедрость видя,

и, бесстрастьем монарха обидя,

молчал. Александр спросил:

— Ты даруешь забвенье добром,

а память — презреньем коварным?

Но будучи неблагодарным,

можно ли быть мудрецом?

Но если благо рождает

рука того, кто дает,

а не того, кто берет,—

Терпандр ему отвечает,—

То не я благодарен тебе

должен быть за щедрость твою,

а ты за бедность мою

должен быть благодарен мне:

ты щедрость свою проявил,

бедность мою награждая,

и, щедрость твою вызывая,

воистину щедр я был!

ПРЕЗРЕНЬЕ К СЛАВЕ

Подумай над этим примером:

философ, что жил когда-то

на горе иль в долине (не важно

для завязки, высоко иль низко),

встретил однажды солдата,

что шел по дороге мимо;

философ заговорил с ним,

и, после беседы долгой,

воин спросил: — Возможно ль,

что ты никогда не видел

Великого Александра,

кесаря, чье величье

увенчано громкой славой

властителя шара земного? —

И философ ему ответил:

— Не человек он разве?

Так почему важнее

не тебя, а его мне видеть?

А коль я не прав, то внемли:

чтоб отучиться от лести,

цветок, что растет у канавы,

сорви и снеси Александру,

и скажи, что его просил я

сделать другой такой же.

И тогда ты увидишь, приятель,

что трофеи, триумфы и лавры,

что хвала, и величье, и слава

не превышают предела

человеческой сути, ибо

после стольких побед великих

не сумеет твой Александр

сделать цветка полевого,

что растет у любой канавки.

УТЕШЕНИЕ

Я слышал про одного

мудреца: он был нищ настолько,

бедняк, что трава лишь только

была питаньем его.

На свете нет никого

беднее, он был убежден.

Но как он был удивлен,

когда увидал случайно

мудреца другого, что тайно

ел траву, что выбросил он!

РАССКАЗ ФАБЬО О МАРТЫШКАХ

Один испанец жил в Оране,

Он мастер был стекольных дел,

И закадычного имел

Приятеля он в Тетуане.

Влюбившись в юную испанку,

Узнал стекольщик от своей

Возлюбленной, что, дескать, ей

Иметь угодно обезьянку.

Влюбленный пишет сим же часом

Посланье другу в Тетуан,—

А там ведь пропасть обезьян,—

И просит трех прислать, с запасом.

Но вышел в том письме изъянец:

«Три» — римской цифрой он проставил,

Три палки (был он старых правил).

И вот читает тетуанец:

«У вас полно мартышек, друг;

К тебе я с просьбою немалой,—

Пришли. Достаточно, пожалуй,

Мне... ста одиннадцати штук».

В заботах о такой поставке

Приятель бедный сбился с ног,

Но что, спустя известный срок,

Творилось в той стекольной лавке,

Где сотня с лишним чертенят

Проказничала с диким гамом,

В воображенье пылком самом

Нельзя представить, как бог свят!

РАССКАЗ ФАБЬО О БЛОХЕ

Раз некий щеголь своей крале

Любовную плел чепуху,

И тут голодную блоху

Мечты о крови обуяли.

«При даме,— думает она,—

Он не посмеет почесаться,

И кровушки я насосаться

Смогу досыта, допьяна!»

Извелся бедный франт от зуда

И, улучив удобный миг,

Залез к себе за воротпик,—

Попалась наконец, паскуда!

Была та схватка коротка,

Но не укрылось от красотки,

Что держит что-то он в щепотке —

Как бы понюшку табака.

Смутился бедный воздыхатель,

Когда сеньора на весь зал

Спросила: «Значит, смертью пал

Ваш кровожадный неприятель?»

Однако, поборов смущенье,

Врага еще сильней сдавив,

Он отвечал: «Пока он жив,

Но в безысходном положенье».

К ЦВЕТАМ

Казались сада гордостью цветы,

Когда рассвету утром были рады,

А вечером с упреком и досадой

Встречали наступлепье темноты.

Недолговечность этой пестроты,

Не дольше мига восхищавшей взгляды,

Запомнить человеку было надо,

Чтоб отрезвить его средь суеты.

Чуть эти розы расцвести успели, -

Смотри, как опустились лепестки!

Они нашли могилу в колыбели.

Того не видят люди-чудаки,

Что сроки жизни их заметны еле,

Следы веков, как миги, коротки.

***

Рассыпанные по небу светила

Нам темной ночью поражают взгляд

И блеск заемный отдают назад,

Которым солнце их, уйдж снабдило.

На вид цветы ночные так же хилы.

Нам кажется, не дольше дня стоят

Горящие цветы садовых гряд,

А звезды выживают ночь насилу.

И наши судьбы — зданья без опор.

От звезд зависит наша жизнь и рост.

На солнечном восходе и заходе

Основано передвиженье звезд.

На что же нам, затерянным в природе,

Надеяться, заброшенным в простор?

* * *

Взглянув на кудри, коим ночь дала,

рассыпавшимся по плечам, свободу,

вздохнула Синтия и вновь в угоду

тирану-дню их строго прибрала.

Но царственность ее волос, чела

обязана не холе, не уходу.

Краса, что составляет их природу,

не послушаньем людному мила.

Лик, чистый, как снега вершины горной,

где отразился заревом восток,

не возвеличить модою притворной.

Прикрасы хитроумные не впрок

той красоте, природной и бесспорной,

что расцветает в свой заветный срок.

ХУАН ПЕРЕС ДЕ МОНТАЛЬВАН

О РАКОВИНЕ

Ты видел раковину в море:

вбирая дивный пот зари,

она с невиданным усердьем

жемчужину творит внутри

и вырастает с нею вместе,

и — связи родственной залог —

их трепетно соединяет

едва заметный узелок.

Из раковины материнской

ее попробуй извлеки,—

не раньше створки покорятся,

чем разлетятся на куски.

Так и мое немое сердце,

под стать затворнице морей,

годами пестовало нежно

жемчужину любви моей,

росло, соединяясь с нею,

пока не сделалось одной

нерасторжимою душою,

соединив ее со мной.

Попробуйте проникнуть в сердце

и вырвать с корнем то, что в нем

я нежно пестовал,— и слезы

жемчужным истекут ручьем.

От вас не сможет скрыть печали

несчастная душа моя:

мне истерзают грудь нещадно

ее обломков острия.

* * *

Идет Ревекка, ливнем золотым

волос тяжелых плечи отягчая,

одной тесьме их груз препоручая,

и дразнит мир сокровищем своим.

К источнику придя, играет с ним,

хрусталь певучий на руке качая,

и он, с ее красой свою сличая,

печально ропщет, завистью томим.

Глаза подняв, Ревекка над собою

увидела глядящего с мольбою

и огненной водой его поит.

Уже сыграли свадьбу Исаака —

Любовь, чья сущность дерзкая двояка,

начав с воды, огнем сердца казнит.

* * *

Не поборов сомненьями томленье,

младая Дина, изменив свой вид

нарядами, в чужих глазах спешит

увидеть собственное отраженье.

Спасая честь, чтоб скрыть свое волненье,

она лицо под кисеей таит,

но это красоту ее ланит

лишь умножает, взглядам в искушенье.

Навстречу Сихем! Красные гвоздики

еще прекрасней на девичьем лике —

любовь свой нежный промысел вершит.

И плачут очи о погибшей чести,

ну что ж: поддавшимся коварной лести,

им первым сокрушаться надлежит.

САЛЬВАДОР ХАСИНТО ПОЛО Д Е МЕДИНА

РОМАНС

Ах, как мчится по полянам

ручеек в стремленье рьяном,—

травы пышные колебля,

спотыкается о стебли;

меж гвоздик и белых лилий,

средь душистых изобилий,

меж цветов благоуханных,

меж препон блаженно-пряных

вьется, светлый, прихотливый,

мужественно-горделивый!

Приближаясь, углубляясь

и хрустально убыстряясь

(вдруг — задержано движенье,

чтоб затмилось отраженье,—

помутилось и затмилось,

чтобы впал Нарцисс в немилость!)

И, в цветов изящной рамке,

он, спеша, обходит ямки

и колдует, не спокоен,

в царстве радуяшых промоин!

Он течет, листву листая,

где алеет пышность мая,—

он, грустя, выводит трели

в царстве белого апреля,

где пастух любовью призван,

и в прелестнице капризной

вдруг испуг сменил отвагу,

право, к твоему же благу,

Сильвио!

Обозначали

мы обманами печали,—

но ручей, бегуч и весел,

хрустали вдруг поразвесил.

Меж камней в стеклянном блеске

он выводит арабески

и течет, в веселье рьяном,

по лугам благоуханным!

В нем полей святая треба

и совсем немного неба,—

и все небо, все — в полмира,—

и лазурь, и блеск сапфира!

Здесь, в долине вешних жалоб,

нам склониться надлежало б

над его, меж здешних кущей,

светлокрылостью бегущей!

Ах, ручей, ручей нарядный,

до всего цветенья жадный

и до головокруженья

в непрестанности движенья!

ГАБРИЭЛЬ БОКАНХЕЛЬ-И-УНСУЭТА

РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД МАСЛЯНОЙ ЛАМПАДКОЙ, ВДЕЛАННОЙ В ЧАСЫ

Вот облик нашей жизни, он двулик:

в часах горящих, в цифровой лампадке,

под ветром времени мгновенья кратки,

как трепетные лепестки гвоздик.

С восходом солнца мечется ночник,

как мотылек в предсмертной лихорадке,

и обреченный круг играет в прятки

со смертью, умирая каждый миг.

Не прячься, Фабъо, от живых сравнений,

все хрупко, мига краткого мгновенней —

и красота и время канут в ночь.

Разумная пружина круговерти

дана лишь солнечным часам, но смерти

и солнцу вечному не превозмочь.

ФРАНСИСКО ДЕ ТРИЛЬО-И-ФИГЕРОА

***

Надежда, ты подвох и суета, виновница горячки и печали, тобою подслащенная вначале, кончается оскоминой мечта.

Меня подобьем легкого листа ты словно ветер, уносила в дали к другой, обратной стороне медали, будь проклята святая простота!

Оставь меня! Любовь и рок злосчастный не раз срезали твой бутон прекрасный — что пользы от засохшего цветка?

Не дав плода, ты вянешь до расцвета, а если даришь плод — то пища эта для горькой жизни чересчур сладка.

ФРАНСИСКО ЛОПЕС ДЕ САРАТЕ

* * *

Уже она, попав под острый плуг,

душистый пурпур ветру подарила —

та, что яснее вешнего светила

своим сияньем озаряла луг.

Отрада глаз,— она исчезла вдруг,

услада сердца,— землю обагрила.

Красу — железа ярость покорила,

а трепет — бессердечность грубых рук.

Отпущено ей было наслаждений

не больше, чем простым цветам, чьи глазки

навек смыкает меркнущий Восток.

А ты, всех роз прекрасней и надменней,—

ты знаешь, что краса — всего лишь краски,

что смерть всему невечному итог?

* * *

Щедра на воду гордая река,

когда в Египте небо жарче ада

и моря необъятная громада

от брега собственного далека.

Слезами горькими моя тоска

уберегает твой поток от спада,

и зною вопреки течет прохлада,

обильно заливая берега.

Сжигает Солнце шапки гор лучами,

вода в иссякший Нил течет ручьями,

чтоб снова сделать пашню молодой.

При виде Солнца моего я тоже

рыдаю, только слезы эти схожи

с бесплодною горячею водой.

БЕРНАРДО ДЕ БАЛЬБУЭНА

МЕКСИКАНСКАЯ ВЕСНА

Зажжет лучами гордый Фаэтон

Колхиды златорунные просторы,—

И мертвый мир вновь к жизни возрожден.

Извечной щедростью прекрасной Флоры

Вновь зацветают нива, луг и сад,

И одеваются цветами горы.

Шлейф Амальтеи розами богат,

И ветер полн любовного привета,

И гиацинтов прянен аромат,

И слышится во всем дыханье лета,

Чья сладость легкая напоена

Благоуханьем нового расцвета.

Повсюду на земле царит весна,

Но мнит себя лишь в мексиканском рае

Властительницей истинной она,

Как, если бы творец, сам выбирая,

Где на земле быть перлу красоты,

Садовником трудился в нашем крае...

Весь год здесь поли весенней теплоты;

Умерен зной, и холода не злые,

И воздух свеж, и небеса чисты.

ХУАН ДЕЛЬ ВАЛЬЕ-И-КАВЬЕДЕС

СЛАДОСТНАЯ КАТАЛИНА

Сладостная Каталина!

Смерть моя в тебе. И все же —

Незачем кривить душою:

Знай, ты жизни мне дороже.

Страсть, сей дротик Купидона,

Что метнул он для потехи,

Расколола, как скорлупку,

Крепкие мои доспехи.

Твои очи мечут стрелы,

Где, скажи, от них защита?

Градом смертопосных взоров

Сердце на куски разбито.

За удар плачу ударом,

Не страшусь смертельной схватки.

И хотя горька погибель,

Но зато сколь раны сладки.

От тебя не жду смиренья,

Но и ты не жди,— напрасно!

Впрочем, знает ли смиренник.

Сколь во гневе ты прекрасна?

Что ж, сдаюсь. Ты одолела.

Радостный триумф изведай.

Но пожду: вдруг обернется

Поражение — победой.

ПРЕИМУЩЕСТВА БЕДНЯКА

Бедняк молчит, твердят — «тупица»,

Заговорит — он «пустозвон»,

Коль сведущ он, зовут зазнайкой

И хитрецом, когда умен.

Общителен — зовут втирушей,

Учтив — зовут его льстецом,

Коль скромен — называют мямлей,

А коль отважен — наглецом.

Коль независим — он «невежа»,

Почтителен — он «лизоблюд»,

Заспорит — назовут мужланом,

Уступит — трусом назовут.

Коль в старом платье он — ухмылки,

А если в новом — град острот,

Его оплошность — преступленье,

Его достоинства — не в счет.

Когда on трудится,— «стяжатель»,

Когда не трудится,— «лентяй».

Бедняк, вот сколько преимуществ

Есть у тебя,— лишь знай считай!

БЛИЗКОЙ МОЕЙ СМЕРТИ

Мне отнюдь не угрожает

Злая участь старика:

Хором лекари пророчат,—

Не дожить до сорока.

Говорят, от несваренья

Отойду я в мир иной:

Лопнув, зазвенит утроба

Перетруженной струной.

Это для меня не новость,

Знаю, срок мне краткий дан;

Но не мните, что со страху

Перейду во вражий стан.

Жил с презреньем к медицине,

С ним же встречу смерть свою:

Точно так, как у лафета

Падает пушкарь в бою.

Пусть словами убивают,

Но микстурами — ни-ни!

Отравлять им не позволю

Считанные мои дни.

Не поддамся сводням смерти,

Всеученейшим глупцам!

Кыш, стервятники! Сумею

Помереть без вас я сам.

От «Зубастого Парнаса»

Чтоб отрекся я? Ну нет!

Пусть потомки посмеются,—

Им оставлю свой завет.

Иисус свое ученье

Крестной мукой подкрепил;

Буду тверд, не опорочу

Обличительный свой пыл.

Я умру? Что ж, слава богу!

Я умру? Что ж, в добрый час!

Лекари, я стану пищей

Для червей,— но не для вас.

Пусть придет со мной проститься

Друг (коль сыщется такой),

Да монашек-францисканец

Стих прочтет за упокой,

И — туда, где будет каждый

(Жил он впроголодь иль всласть),

Где и без меня, должно быть,

Негде яблоку упасть.

ХУАНА ИНЕСДЕЛАКРУС

ДЕСИМА ВОИНУ-СОЧИНИТЕЛЮ

На твой плюмаж смотрю теперь я

Без удивления, затем

Что и чернильницу и шлем

Равно увенчивают перья.

Могу сказать без лицемерья —

Таких достоинств нет ни в ком:

В сраженьях блещешь ты умом,

В своих писаниях — отвагой;

Как перышком, владея шпагой,

Как шпагой, ты разишь пером.

СОНЕТ, В КОТОРОМ СОДЕРЖАТСЯ РАССУЖДЕНИЯ О ПРИХОТЯХ ЛЮБВИ

Его люблю я, но не любит он,

Безмерна скорбь моя, мне жизнь постыла,

А тот, кого презреньем я дарила,

Увы, в меня без памяти влюблен.

Сносить любимого надменный тон,

Быть может, сил бы у меня хватило,

Но день и ночь в моих ушах уныло

Звучит немилого докучный стон.

Его влюбленность я ценю так мало:

Ведь я другого о любви молю,

Но для него любимой я не стала...

Двух безответных чувств я муки длю:

Я от любви немилого устала,

От нелюбви любимого скорблю.

СОНЕТ,В КОТОРОМ ВООБРАЖЕНИЕ ТЩИТСЯ УДЕРЖАТЬ

УХОДЯЩУЮ ЛЮБОВЬ

Виденье горького блаженства, стой!

Стой, призрак ускользающего рая,

из-за кого, от счастья умирая,

я в горести путь продолжаю свой.

Как сталь магнитом, нежностью скупой

ты сердце притянул мое, играя...

Зачем, любовь забавой полагая,

меня влюбленной сделал ты рабой!

Но ты, кто стал любви моей тираном,

не торжествуй! И пусть смеешься ты,

что тщетно я ловлю тугим арканом

твои неуловимые черты,—

из рук моих ты вырвался обманом,

но ты навек — в тюрьме моей мечты!

СОНЕТ, В КОТОРОМ СОДЕРЖИТСЯ СУЖДЕНИЕ О РОЗЕ

И СОЗДАНИЯХ, ЕЙ ПОДОБНЫХ

Богиня-роза, ты, что названа

цветов благоуханною царицей,

пред кем заря алеет ученицей

и снежная бледнеет белизна!

Искусством человека рождена,

ты платишь за труды ему сторицей...

И все ж, о роза, колыбель с гробницей

ты сочетать в себе осуждена.

В гордыне мнишь ты, пышно расцветая,

что смерть твоей не тронет красоты...

Но миг — и ты, увядшая, больная,

являешь миру бренности черты...

Нам жизнью праздной ложь надея;д внушая,

нас мудрой смертью поучаешь ты.

СОНЕТ, КОТОРЫЙ УТЕШАЕТ РЕВНИВЦА, ДОКАЗЫВАЯ НЕИЗБЕЖНОСТЬ

ЛЮБОВНОГО НЕПОСТОЯНСТВА

Любовь приходит, унося покой,—

с бессонницей, горячкой и томленьем,

растет с тревогами и подозреньем,

питается слезами и мольбой.

Потом она ведет неравный бой

с уловками, обманом, охлажденьем,

потом даст ревность волю оскорбленьям,

и жар любви угаснет сам собой.

Любви закономерность такова.

Угаснувшие чувства не воспрянут.

И мнить меня неверной — есть ли прок?

Ведь скорбь твоя, поверь мне, не права,

и вовсе ты любовью не обманут,

а просто срок любви уже истек.

СОНЕТ, В КОТОРОМ ПОЭТЕССА ОПРОВЕРГАЕТ ВОСХВАЛЕНИЯ,

РАСТОЧАЕМЫЕ ЕЕ ПОРТРЕТУ ПРИСТРАСТНОЙ ЛЕСТЬЮ

Портрет мой не хвали — он не похож:

Здесь чванного искусства ухищренья

И красок хитроумное сплетенье

Глазам внушают вкрадчивую ложь.

Не льсти мне, лесть, ведь все равно ты лжешь:

Неумолимо времени теченье,

Непобедимы старость и забвенье,

От них, как ни надейся, не уйдешь.

И твоему усердью я не рада:

Ты — слабый ветер в мертвых парусах,

От рока ненадежная ограда,

Блуждающее в немощных мечтах

Желание. И беспристрастье взгляда

Здесь обнаружит призрак, тленье, прах.

ДЕСИМЫ, В КОТОРЫХ БЛАГОРОДНЫЕ УСИЛИЯ РАЗУМА

ПРОТИВОБОРСТВУЮТ ТИРАНИЧЕСКОМУ ИГУ СТРАСТИ

Скажи, Амур, мальчишка злой,

моим упорством побежденный,

зачем, гордыней упоенный,

ты возмущаешь мой покой?

Я знаю, ты своей стрелой

пронзишь любое сердце разом,

столь метким наделен ты глазом,—

но есть ли толк в твоей стрельбе,

коль, сердце подчинив себе,

в живых ты оставляешь разум?

Ты власти сказочной достиг,

и велики твои владенья,

но все же камень преткновенья

мой разум пред тобой воздвиг,

и пусть ты в сердце мне проник,

пусть я люблю тебе в угоду,

насилуя свою природу,—

не вечно будет длиться плен —

я вырвусь из тюремных стен

и возвращу себе свободу.

Моя душа разделена

на две враждующие части;

одна, увы,— рабыня страсти,

другая — разуму верна.

И не потерпит ни одна,

чтоб верх взяла над ней другая,—

нет распре ни конца, ни края...

Но им — нн той и ни другой —

не выиграть смертельный бой:

обеих ждет погибель злая.

С Любовью шутим мы, доколе

мы близко не знакомы с ней...

Но коль она в душе моей,

то с нею справиться легко ли?

И все ж, Любовь, ты, в ореоле

своих бесчисленных побед,

меня не завоюешь, нет.

Душа не пленена тобою,—

лишь замок ты взяла без боя,

владельца же простыл и след.

Войска, овеянные славой,

мой разум кликнет, и с тобой

на бранном поле сердца — в бой

он вступит, долгий и кровавый.

Напрасно в ярости неправой

меня стремишься, злой божок,

ты у своих увидеть ног.

Я крикну и на смертном ложе,

что ты убил меня, но все же

ты победить меня не смог.

ИТАЛИЯ

ДЖОРДАНО БРУНО

* * *

Любви своей неся высокий стяг,

Я то в ознобе, то горю от страсти,

Воплю, безгласен, от такой напасти,

Дрожу в огне, смеюсь от передряг.

Я слезы лью, но пламень не иссяк.

Я жив, я мертв, я у страстей во власти.

Над морем слез пожары скалят пасти,

Вулкан и Тейя — кто мне худший враг?

Но я в самом себе люблю другого:

Кремня он крепче, я — летучий пух.

Он рвётся ввысь, а мой порыв потух.

Зову его — в ответ хотя бы слово.

Бегу за ним — его же нет как нет.

Чем я упорней, тем слабее след.

***

Даруя высшей истины прозренье

И отверзая темь алмазных врат,

Любовь прокралась в душу через взгляд —

Пришла, царит, и тяжко с ней боренье.

В ней прошлое находит повторенье,

В ее раю неистовствует ад.

Она сражает сердце наугад,

И жжет ее бессрочное горенье.

Но все ж, толпа, как истинного блага

Взыскуй ее и голос мой услышь:

Прозрей и зри, пред нею глаз не пряча —

Любовь не побирушка-бедолага,

И не она, а ты ее бежишь,

Бесчувственна, упряма и незряча!

ТОММАЗО КАМПАНЕЛЛА

О СЕБЕ

Свободный и влекущий груз оков,

Затерянный в толпе и одинокий,—

Ввысь из низин стремлюсь. Мой ум высокий

Меня вздымает к полюсу веков.

Поверженных сзываю, поборов

Печаль души, хоть этот мир жестокий

Меня гнетет. Лечу! Настали сроки

Взорлить над сонмом скал и бугорков!

В стремительных бореньях бытия

Вновь добродетель обретаю я,

Исполнен благородного страданья.

Любви я на челе ношу печать,

В свой час вкушу я сладости молчать

В стране безмолвного всепониманья!

БЕССМЕРТНАЯ ДУША

Впитала сколько книг посредством взора

Ничтожная! Не все ль, что создал свет,

Мной прочтено? Но насыщенья нет:

Поститься стану я еще не скоро!

Прочла я Аристарха, Митродора,—

Но голодна я, вечный книгоед:

Держала я с премудрыми совет,

Мой вечный голод — знанию опора.

Я — образ бесконечного Отца,

Держателя всех сущих; им живится

Одним — влюбленный разум мудреца.

Авторитет — рука чужая, мнится,

Сорит — стрела; познает до конца

Его лишь тот, кто с Ним отояедествится.

О КОРНЯХ ВЕЛИКИХ ЗОЛ ВСЕЛЕННОЙ

Родился я, чтоб поразить порок —

Софизмы, лицемерие, тиранство,

Я оценил Фемиды постоянство,

Мощь, Разум и Любовь — ее урок.

В открытьях философских высший прок,

Где истина преподана без чванства,—

Бальзам от лжи тройной, от окаянства,

Под коим мир стенящий изнемог.

Мор, голод, войны, козни супостата,

Блуд, кривосудье, роскошь, произвол,—

Ничто пред тою тройкою разврата.

А себялюбье — корень главных зол —

Невежеством питается богато.

Невежество сразить я в мир пришел.

О ПРОСТОМ НАРОДЕ

Огромный пестрый зверь — простой народ.

Своих не зная сил, беспрекословно

Знай тянет гири, тащит камни, бревна —

Его же мальчик слабенький ведет.

Один удар — и мальчик упадет,

Но робок зверь, он служит полюбовно,—

А сам как страшен тем, кто суесловно

Его морочит, мысли в нем гнетет!

Как не дивиться! Сам себя он мучит

Войной, тюрьмой, за грош себя казнит,

А этот грош король же и получит.

Под небом все ему принадлежит,—

Ему же невдомек. А коль научит

Его иной, так им же и убит.

***

Горечь этого существованья,

Омраченного тысячью тысяч смертей,

Передать не сумеет язык мой бессильный!

Сколько лет, сколько лет в этой яме могильной,

Меж погибших людей, жалких божьих детей!

Быть беспомощным, вольным не в жизни, а в смерти,—

Вот удел мой! Поверьте

Погребенному заживо в средоточье всего удрученного бремени

И, увы, в этом гибельном времени,

Где справляю свое торжество

На развалинах мира сего!

ЖАЛОБНАЯ, НО И ПРОРОЧЕСКАЯ МОЛЬБА ИЗ ГЛУБИН МОГИЛЬНОЙ ЯМЫ

ИЛИ ЖЕ УЗИЛИЩА, В КОТОРОЕ Я ВВЕРГНУТ

Господи, к тебе взываю,

Изведи свое творенье,

Из пучины злой напасти!

Я рыдаю дни и ночи,

Влагой слез мутятся очи,

Неужели ты не хочешь

Выслушать мои моленья?

Так поверь мне вновь и снова,

Чтоб решетки, и оковы,

И цепей тяжелых звенья,

Вперекор их лютой силе,

Не стыдили, не срамили

Пусть и тщетного моленья!

Чтоб, угрюмо и бесслезно,

Все к тебе взывал я грозно!

К ВЕШНЕМУ СОЛНЦУ, УМОЛЯЯ О ТЕПЛЕ

Не к Янусу Двуликому, а к Фебу

я обращаюсь с искренней мольбою:

вступая в знак Овна, вздымаясь к славе,

о Солнце, ты субстанция живая,

ты оживляешь заспанных, ленивых,

величишь всех и всех зовешь на праздник!

Ах, если б моему предстало взору

возлюбленное божество рассвета!

Тебя я чту всех остальных ревнивей,

так почему дрожу в промерзлой яме?

Ах, выбраться б на волю, чтоб увидеть,

как гонишь ты из темных корней стрелы

нежнейшей зелени, как силы будишь,

дремавшие под грубою корою,

и разбухают на деревьях почки,

в листву живую перевоплощаясь.

И тает лед, и вешних вод ручьистость

весельем новым землю орошает.

Сурки и барсуки от зимней спячки

проснулись. В почве пробудились черви.

И весь угрюмый мир ползучих гадов в многоразличьях мелюзги незримой!

А птицы, что в ирландской мгле озябли, спустя полгода расправляют крылья.

Все это ты своей святого силой

творишь. Внемли, я твой поклонник пылкий!

Мне верить хочется: еще до пасхи

живым я выйду из могильной ямы!

Взгляни: и ветвь масличная сухая весной ростки зеленые пустила!

Я жив, не мертв,— подобен вешней ветви,—

пусть погребен я заживо, пусть скован!

Нет жизни, нет в тебе и смысла, хуже

ты мухи — про тебя не раз писали;

неблагодарный бунт клеймил и ересь,

им за тебя я мстил, и вот — в оковах.

К тебе льнут недруги мои на воле,—

к теплу и к свету. Им живется краше.

Но я и в этом склепе не угасну,

когда со мной твой светоносный титул!

Ты — храм живой, ты образ благородства,

великолепье истинного Бога!

Тобой Природа рождена и звезды,

всего Творенья жизнь, душа и чувства.

И под твоей широкошумной сенью

процвел первейший философский разум.

Ты согреваешь ангельские души

во храминах величья и отрады.

Вокруг меня (едва ли по заслугам!)

твоя пусть воцарится осиянность!

О, попроси, чтоб Высший Разум милость

мне даровал и спас от злобы Рока!

Христа молите, ангельские души,

да светом озарит меня во мраке!

О, Всемогущий Боже, обвиняю

служителей безбожных, что лишили

меня всего, что ты ниспосылаешь

не по заслугам людям,

все озаряющий своим величьем,

неизреченной милостью твоею.

Господь, влекущий горние светила,

метни во мглу мою хоть проблеск света!

ГАБРИЭЛЕ КЬЯБРЕРА

ШУТЛИВЫЕ КАНЦОНЕТТЫ

СИРЕНА

Там, где волны плещут пеной,

Я бродил под гнетом горя.

Вдруг заслышалась из моря

Песня, петая сиреной:

— С горем, смертный, нету сладу?

Неразумный! Жизнь — что птица:

Миг — и прочь на крыльях мчится.

Лишь любовь дарит усладу

Жизни горькой, жизни бренной.

Дабы нечто осветило

Мрак людских предрассуждений,

Купидон, ваш добрый гений,

Путеводное светило

Красоты зажег нетленной.

Смех ли уст услышишь милых

Иль поймаешь взгляд влюбленный,—

И, желаньем окрыленный,

Чувствуешь, как бьется в жилах

Ток амврозии блаженной.

Не стремись к иной отраде,

Утешайся стройным станом,

Щек цветением румяным

И в сетях кудрявых прядей

Дай душе остаться пленной!

Тут сирена с пеньем нежным

Погрузилась в море снова,

Ветеркам доверив слово,

Я же на песке прибрежном

Начертал его смиренно.

СМЕХ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ

Розы алы, словно пламя,

Над шипами,—

Но Амур взрастил другие,

Дав блюсти чете румяной

Под охраной

Зубы — перлы дорогие.

Вы, что краше всех на свете,

Мне ответьте:

Почему, едва потонет

Взор влюбленного в пучине

Взора синей,

Вас улыбка тотчас тронет?

С тем ли, чтоб меня опала

Не терзала,

Бренной жизни не губила,

Иль затем, что вам по нраву

И в забаву,

Коль близка моя могила?

Тут жестокость ли причиной,

Иль кручиной

Одолел я нрав надменный,

Вас я славлю непрестанно,

Неустанно,—

Вы ж смеетесь неизменно.

Если по траве росистой

Струйкой чистой

Ручеек, сверкая, вьется,

Если тихий ветер реет,

Луг пестреет,—

Говорят: земля смеется.

Если в полдень зыбь искрится,

Серебрится

В пенном кружевном уборе,

По волнам Зефир играет

И ныряет,—

Говорят: смеется море.

Коль Заря встает под алым

Покрывалом

Предвозвестницею Феба

И, влекомая Зефиром,

Мчит над миром,—

Говорят: смеется небо.

Пусть смеется в миг блаженный

Всей вселенной

Голубой простор бездонный,

Пусть смеются неба своды,

Земли, воды,—

Все затмит улыбка донны.

ПОЭТ ВОСХВАЛЯЕТ ЛАНИТЫ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ

На заре ветерками

Овевается пламя

Роз, росой окропленных

Средь шипов потаенных.

Но красою затмит их

Пурпур роз на ланитах,

Что ланиты Авроры

Посрамляют без спора.

Нимфа дней благодатных

И цветов ароматных,

О Весна, о богиня,

Что в тебе нам отныне?

Пусть цветами в апреле

Все луга запестрели,

Но красою затмит их

Пурпур роз на ланитах,

Что ланиты Авроры

Посрамляют без спора.

ПОЭТ ЗАЩИЩАЕТСЯ ОТ АМУРА ПОСРЕДСТВОМ ЛИРЫ

Коль моими насладиться

Песнями Амур желает,

То, сокрывшись за ресницы,

Стрелы взглядов посылает,

Для засады выбрав око

Амариллиды жестокой.

И, стрелою уязвленный,

Лук другой беру я в руки,

Наущеньем Аполлона

Нахожу отрадны звуки,

Чтобы ранили напевы

Неприступной сердце девы.

Жгучих ран не заживляют

Ни бальзам, ни заговоры,

Если сердце уязвляют

Девы огненные взоры,

И утешится несчастный

Только лирой сладкогласной.

ПОЭТ НЕ ЖЕЛАЕТ БОЛЕЕ ЛЮБИТЬ ПРЕКРАСНУЮ ДАМУ

Лестью пленяться ли,

Гнева страшиться ли

Сына Венерина,

Иго носить его

Сладостно-горькое

Полно уж мне.

Чудище адское,

Исчадие Тартара,

Змееволосою

Вспоенное Фурией,

Иго носить твое

Полно уж мне!

Может бродить теперь

Дева жестокая,

Где ей захочется:

Больше не буду я

Искать следы ее,

Гнаться за ней.

Утром и вечером

Денницей — Геспером

Хочу любоваться я:

Долго в тумане слез

Очи не видели

Звездных огней.

Пусть вероломная

Дух сокрушила мой,—

В пепел сожженное

Сердце, учись опять

Счастью и вольности

Радостных дней!

ФУЛЬВИО ТЕСТИ

ЕГО ВЫСОЧЕСТВУ ГЕРЦОГУ САВОИСКОМУ

Карл, доблесть сердца твоего — порука:

Пробьет свободы италийской час!

Но медлит что? Что ждет оно? Для нас

Досуг твой и покой — страстная мука.

Да узрит мир твои победы ныне,

Взвей знамена, зови отважных в строй!

Тебе союзник — Небо, пред тобой

Судьба склонилась — мужества рабыня.

Царица моря пусть покоит тело,

Румянит щеки, мягкий локон вьет,

Пусть Франк следит, как близкий бой идет,

В застолье вечном позабыв про дело.

И пусть товарища на бранном поле

Тебе все нет и меч твой одинок,

Пренебреги, о Государь, и в срок —

Вся честь — тебе, ни с кем ты не был в доле.